Зурбаганский стрелок

Нет, не собирался Александр Грин становиться ни писателем, ни поэтом. Совсем не собирался, решительно! Хотя… Вот, пожалуй, с этого «хотя» стоит и начать.

…Хотя сам Александр Степанович в «Автобиографической повести» впоследствии указывал на то, что «довольно большая библиотека Вятского земского реального училища, куда отдали меня девяти лет, была причиной моих плохих успехов», истинной причиной, последней каплей, послужившей поводом к отчислению ученика со скверным поведением, был инцидент, о котором осталась краткая казённая запись, выведенная в журнале инспектора: «Во время урока немецкого языка писал неприличные стихи на инспектора, его помощников и преподавателей». Так что, как видим, страсть к сочинительству (а этой страсти ничуть не помешало осознание того, что литература – занятие опасное), проснулась в будущем романтике довольно рано. И документальные свидетельства это подтверждают. То в классном журнале обнаруживается, что вовсе не на уроке литературы «Занимается литературой (стихи)», то его отец Стефан Евзибеевич, давая в 1903 году характеристику сыну, указывал среди прочих странностей, что «с детства у него была мания к стихотворству», то, наконец, вот этот самый злосчастный пасквиль, подражающий Пушкинской «Коллекции насекомых».

Впрочем, нет, всё-таки не тогда всё началось. Не 15 октября 1892 года, когда юного вольнодумного стихотворца Гриневского (уже успевшего получить от сотоварищей прозвище Грин) выгнали из училища. Началось несколько раньше – с первой азбуки в шесть лет, с «Путешествия Гулливера», с книжек о приключениях и дальних странах, которые читались вопреки учёбе и вместо неё. Вот именно тогда робко звякнул первый звоночек, приглашающий грядущего восторженного читателя в блистательные Гриновские миры. Но всё это будет потом. А пока преподаватели, не разглядев в нерадивом двенадцатилетнем школяре никаких выдающихся способностей, отправляют его в свободное плавание. Что ж, не было тогда в Вятском реальном педагогов (а когда они были? и будут ли?), подобным герою В. Тихонова из «Доживём до понедельника». Это тот, помниться, усмехнувшись, произнёс: «Вот поставишь ему единицу, а потом выйдет из него Юрий Никулин. И получится, что я душил будущее нашего искусства». Увы, не было таковых. Но юный пиит, впервые столкнувшись с непониманием мира, вовсе не подумал предаться унынию; судьба вела его дальше. Вернее, не вела, увы, нет! – она попросту схватила в охапку и потащила. Раз за разом сбивая с ног.

И замелькало в калейдоскопе многое и разное, и, большей частью, к сожалению, вовсе не то и не такое, к чему стремилась душа: другое училище, смерть матери, бродяжничество с поиском случайного заработка. Он становился моряком, лесорубом, золотоискателем, шахтёром, железнодорожным рабочим, солдатом, дезертиром и беглецом. «Безусый тщедушный узкоплечий отрок в соломенной шляпе» (как Грин описывал себя в «Автобиографической повести»), мужает, крепнет, но пока никак не может понять: кто он, зачем он здесь, в чём его предназначенье. Бесчисленные попытки найти свой и только свой единственный путь не приносят успеха. Уж казалось бы, что только не перепробовал, за что бы ни брался, но нигде (как и в детстве – в Вятском земском училище), он не чувствует себя своим, ничто не близко, всё это не его. И вот тут-то звучит долгожданный третий звонок, зовущий нас стать зрителями и участниками великолепной алопарусной феерии. Грин знакомится с эсерами, а труды на ниве революционной пропаганды сводят его с Наумом Быховским – членом ЦК этой партии. И тот, приглядевшись к молодому искателю света, роняет простую, но, как видно, обдуманную фразу: «Из тебя вышел бы писатель». И Грин вдруг понимает: да, это то, к чему он шёл, это его стезя! И пишет свой первый рассказ, за которые последуют другие рассказы, повести и романы…

Думаю, а точнее, я уверен в том, что каждый из нас читал прозу Грина, но многие ли знакомы с его поэзией? У всех на слуху «Алые паруса», «Бегущая по волнам», «Крысолов», многое другое… и только слепой не приметит в каждом из произведений Грина нестандартных, неожиданных образов, выверенной, обдуманной системы символов; любой прочувствует, как дышит поэзией, на первый взгляд, вроде бы сухая строка. Но… всё это – проза. А где же делся тот мальчик, что сочинял стихи? Куда он исчез? И – исчез ли? О, нет! Склонность к поэзии неистребима! И все, кто хоть раз брал в руки перо, это знают! Оттого и юный стихоплёт, подражающий Пушкину лицейской поры, не растворился в маститом прозаике, но вырос, возмужал и превратился в поэта. И я это знаю точно. Потому что ещё, будучи зелёным отроком, открыл я как-то очередную книжку, и навеки пропал в волшебном таинственном мире. А потом долго сидел, блаженно улыбаясь, не желая эти миры покидать. Пожалуй, я приведу эти два стихотворения полностью.

 

В Зурбагане, в горной, дикой, удивительной стране,

Я и ты, обнявшись крепко, рады бешеной весне.

Там весна приходит сразу, не томя озябших душ, -

В два-три дня установляя благодать, тепло и сушь.

Там, в реках и водопадах, словно взрывом, сносит лед;

Синим пламенем разлива в скалы дышащее бьет.

Там ручьи несутся шумно, ошалев от пестроты;

Почки лопаются звонко, загораются цветы.

Если крикнешь - эхо скачет, словно лошади в бою;

Если слушаешь и смотришь, - ты, - и истинно, - в раю.

Там ты женщин встретишь юных, с сердцем диким и прямым,

С чувством пламенным и нежным, бескорыстным и простым.

Если хочешь быть убийцей - полюби и измени;

Если ищешь только друга - смело руку протяни.

Если хочешь сердце бросить в увлекающую высь, -

И глазам, как ворон черным, покорись и улыбнись.

 

 

За рекой в румяном свете

Разгорается костер.

В красном бархатном колете

Рыцарь едет из-за гор.

Ржет пугливо конь багряный,

Алым заревом облит,

Тихо едет рыцарь рдяный,

Подымая красный щит.

И заря лицом блестящим

Спорит — алостью луча —

С молчаливым и изящным

Острием его меча.

Но плаща изгибом черным

Заметая белый день,

Стелет он крылом узорным

Набегающую тень.

 

Прекрасно помню свои детские ощущения, их невозможно забыть. Я сидел молча, едва дыша, пытаясь не отпугнуть эти грёзы, я весь был там – жадно разглядывал реки, водопады, ручьи, слушал звон лопающихся весенних почек, с радостью тянулся к жару загорающихся цветов, желал удачи скачущему из-за гор рыцарю в красном колете, любовался его багряным конём, облитым алым заревом… Пейзажи пьянили, манили, призывали отринуть, отбросить окружающую обыденность и, смеясь от радости, углубиться в сияющие дали. Чудо обступало меня со всех сторон, но я уже знал, что чудеса нужно делать собственными руками. И тогда понял, что отныне никогда не буду прежним. К этому времени мне уже посчастливилось открыть для себя стихи Эдгара По – «Ворон», «Линор», «Аннабель Ли», «Колокола». И я прекрасно видел: это тот же самый мир – чарующий, ирреальный, загадочный, но здесь – у Грина – он открылся мне совсем с другой – светлой, радостной и ликующей – стороны. Я будто обрёл целостность, две половинки срослись, стали единым, а мне словно б открылась истина. И сколько бы я потом не перечитывал стихотворения Зурбаганского Волшебника, они и по сей день не теряют для меня значимости, ведь им дана чудодейственная способность рвать с корнем первые же ростки недопустимого малодушия или равнодушия, они придают сил, щедрой рукой даруют право на благородство. Потому-то те юношеские ощущения живы во мне до сих пор.

Но случайно ли мне вспомнился «безумный Эдгар»? Конечно, нет. Влияние на Грина он, должно быть, всё-таки оказал, на что не раз обращали внимание. Да и сам Александр Степанович очевидного не отрицал, но вопреки расхожему мнению, не подражал, не заимствовал. Он, скорее, противопоставлял свой радостный сияющий рассвет печальному готическому мраку полуночного По, говоря при этом: «Мы вытекаем из одного источника — великой любви к искусству, жизни, слову, но течем в разных направлениях». Кстати, упоминание Эдгара По можно найти и в одном из стихотворений Грина. Вот эти строчки:

 

Дюма дает мне героизм и страсть,

А Эдгар По — над ужасами власть.

 

Это стихотворение («Буржуазный дух») ироничное, злое, наполнено горечью и сарказмом, его лирический герой – не очень-то Грин, но мы же знаем, что стихотворец способен перевоплощаться не хуже актёра, а всё, написанное нами, всё равно, так или иначе, исходит из глубин нашего естества. И, значит, так же мыслил и сам Александр Степанович, и получал власть над ужасами – и не только над книжными, вымышленными, но и над вполне реальными, окружающими его в серой неустроенный повседневности.

Кстати, вспомнилось при прочтении «Буржуазного духа» одно стихотворение Саши Чёрного – «Обстановочка». Стихотворения эти чем-то неуловимо схожи. Должно быть, сама атмосфера начала XX века создавала подобные настроения. В «Обстановочке» так же неуютен и неопрятен быт, всё из рук вон плохо, худо и бедственно, но его персонажи свыклись с этим, они даже не замечают, что не живут, а существуют, они стерпелись, забыли, что они – люди. «Буржуа» же Грина держится, скрипит зубами, голодает, но держится. И в этом – весь Грин. Пусть он худ и беден, пускай нездоров и валится с ног от усталости – стоит ли рассуждать об этом, когда вокруг столько страждущих, обездоленных, тех, кому нужна твоя помощь? И здесь всякому немедленно вспоминается один из известнейших героев мировой литературы – славный гидальго из Ламанчи. Сумасшедший? Да, возможно… Но на подобных безумцах держится мир. Пока есть на свете такие, как Дон Кихот и князь Мышкин, мы будем посмеиваться над ними, но, исчезни они, слово «человек» перестанет звучать гордо. Наивные, нелепые, беспомощные в повседневной жизни, но устремлённые к высшему идеалу – они служат нам точкой опоры, вечным ориентиром в нашем стремлении вперёд. Они – последняя опора тем, кто потерял надежду. И об этом мы читаем у Грина в «Гидальго-поэме» «Дон-Кихот»:

 

То ребенку путь укажет

Он к заплаканной семье,

То насильника накажет,

То проскочет тридцать лье

Под огнем, с пакетом важным,

То накормит беглеца,

То в бою лихом и страшном

В плен захватит наглеца…

 

Как мы видим, мотив борьбы, преодоления – один из главных (а возможно, и самый главный) не только в творчестве Грина – прозаика, но Грина – поэта. Листая томик со стихами, не перестаёшь в этом убеждаться. Вот «Военный летчик»:

 

Полков щетинистые ромбы,

И в них — войны живую цель —

Я, метясь, сбрасываю бомбы.

Германских пуль унылый свист

Меня нащупывает жадно.

Но смерклось; резкий воздух мглист,

Я жив и ухожу обратно.

Лечу за флагом боевым

И на лугу ночном, на русском,

Домой, к огням сторожевым,

Сойду планирующим спуском.

А вот в зарисовке «Военный узор»

Артиллеристы у орудий,

В пылу поймать успев едва

Команды резкие слова,

Как черти…

 

Здесь – в «Военном узоре» – цепкий взгляд проницательного читателя, конечно же, обнаружит влияние Пушкинской «Полтавы». Судите сами, вот начало стихотворения Грина:

 

Волнуя синие штыки,

Выходят стройные полки.

Повозки движутся за ними,

Гремя ободьями стальными.

В чехлах орудий длинный ряд,

Лафеты, конницы отряд,

Значки автомобильной роты,

И трубачи, и пулеметы,

Фургоны Красного Креста —

Походной жизни пестрота.

 

Стоит ли приводить отрывок из «Полтавы»? Думаю, нет. Мы помним его со школьной скамьи. Так что не одним лишь детским подражанием «Коллекции насекомых» ограничилось влияние Александра Сергеевича. А как могло быть иначе? Вот что сам говорил Грин в «Заметках накануне юбилея» в 1924 году: «Я знаю его с той поры, как начал читать. Входя в книги Пушкина, я переживал всё, что было написано в них, с простотой летнего дня и со всей сложностью человеческой души. Так полно переложить в свои книги самого себя, так лукаво, с такой подкупающей, прелестной улыбкой заставить книгу обернуться Александром Сергеевичем, - мог только он один».

Не обошёл вниманием Александр Степанович и другого нашего великого классика – М. Ю. Лермонтова. Но здесь – никакой героики. Переложение Лермонтовского «Когда волнуется желтеющая нива...» ироничное, пародийное, на злобу дня, а вместо желтеющей нивы «волнуется краснеющая Дума». Государственная дума, как понимаете. И тут обнаруживается другая ипостась Грина, в его прозе ничего подобного, пожалуй, мы не найдём: Грин – ироничный. И мы читаем «Дайте», «Эстет и щи», «Письмо литератора Харитонова к дяде в Тамбов», «Блоха и её тень», «Порыв», «О чём пела ласточка». Последнее (а так же «Военного лётчика») рекомендую к прочтению апологетам теории о «нерусскости» Грина, о его особой нелюбви ко всему русскому. (В скобках замечу, что теория эта представляется мне, мягко говоря, странной, во-первых потому, что мама писателя была русской – её девичья фамилия Лепкова).

Ещё один мотив в поэзии Грина – антивоенный. Он прослеживается в стихотворениях «Спор» и «Звери о войне». Вряд ли в этих стихах Александр Степанович поднимается до признанных высот антивоенной лирики (не может быть и спора, что «Война объявлена» или «Мама и убитый немцами вечер» В. В. Маяковского гораздо, на порядок, сильнее), но здесь мы видим Грина – гуманиста, встающего в один ряд с теми, кто призывал к миру, кто осознавал, что ничего возвышенного в войне нет и быть не может, а несёт она лишь смерть и разрушения.

Ну, и, естественно, никак нельзя не упомянуть и ещё один (и самый-самый Гриновский!) мотив – море. «Кто спит на вахте у руля», «Не ворчи, океан, не пугай», «Мелодия», «Сон». Не могу и это стихотворение не привести полностью.

 

На границе вод полярных, средь гигантских светлых теней,

Где в горах, среди гранита, гаснут призраки растений,

Реют стаи птиц бессонных; улетают, прилетают,

То наполнят воздух свистом, то вдали беззвучно тают.

Им в пустыне нет подобных ярким блеском оперенья;

Дикой нервности полета нет средь птиц иных сравненья;

А они живут без пищи, никогда гнезда не строя;

И пустыня их волнует грозной вечностью покоя.

Если льдины раздвигает киль полярного фрегата –

Стаи бережно проводят и напутствуют собрата

И, его снастей коснувшись драгоценными крылами,

Средь гигантских светлых теней исчезают с парусами.

 

На мой взгляд, оно вновь отсылает нас к сумрачному По, к его «Ворону», и является отсветом, отражением, ответом великому американскому романтику и мистику. Прав ли я? Так ли это? Не знаю. И спросить уже не выйдет. Хотя…

Хотя я же знаю: Грин жив, он вечен и умереть, словно Уленшпигель, не может. Я знаю это наверняка. Да вот же он! – идёт, прикрыв лицо медицинской маской. Кто-то сейчас негодующе воскликнет: «Маска?! Не может быть! Он смел и бесшабашен!». Но разве зурбаганский стрелок подставляет себя под пули, геройствует на публику? Нет, ему это ни к чему.

- Здравствуйте, Александр Степанович.

Замедляет ход, всматривается.

- Мы знакомы? Я, как говаривали герои Буссенара, не люблю фамильярностей.

- Простите, - шепчу я, - простите…

Отходит на несколько шагов, оборачивается.

- Впрочем, если вы тоже любите тонкое вино и чистую, подлинную, не испорченную музыку, буду рад как-нибудь видеть в гостях.

Он уходит. А я слышу утихающее:

 

Южный Крест там сияет вдали.

С первым ветром проснется компас.

Бог, храня

Корабли,

Да помилует нас!

 

Что ж, мне по душе тонкое вино и подлинная, настоящая, чистая музыка. Вот закончится всё это – нынешнее – и зайду. Непременно зайду!