ОТ ЧЕГО ОТКАЗАЛСЯ ЕСЕНИН

 

Литературный анализ

 

(Продолжение)

 

Итак —

ПОЭЗИЯ

 

В представлении советской власти:

Форма. — Все жанры, с помощью которых можно передать содержание. Содержание. — Героическое, революционное преобразование мира и России. Идея. — Прославление и утверждение идей коммунизма и социализма.

 

В представлении Есенина:

Форма. — Все жанры, которыми можно выразить содержание. Содержание. — Правдивое художественное отображение всех сторон жизни общества и людей, в том числе — духовных переживаний поэта.

Идея. — Вот определение самого Есенина: «Быть поэтом — это значит то же, Если правды жизни не нарушить, Рубцевать себя по нежной коже, Кровью чувств ласкать чужие души». То есть поэзия — это полная правда жизни, выраженная на пределе сердечных чувств, приносящих поэту жестокие пытки.

 

В понимании, вытекающем из учения Христова:

Форма. — Все жанры, достойные содержания высшей поэзии (о высшей поэзии — разговор был выше).

Содержание. — В общем плане — прославление Творца и праведных дел человеческих. Здесь не только ангельки-небесные церковные славословия, которые существуют со времён образования мира и до сих пор поются в храмах, но и земная, греховная поэзия. В ней могут быть и кощунства против Истины, но если поэт через духовные мучения приходит к Богу, то в целом его творчество можно назвать православным — как путь грешника к истинной вере.

Истина. — Изображение жизни без отклонения от учения Христова. Или в целом — постижение через ошибки Истины и следование положениям Истины.

 

Мы недаром так подробно разбираем теорию — надеемся, это поможет нам понять есенинский отказ от советских целей и методов достижения этого недостижимого бреда…

 

Триумфальное признание «крестьянской лиры» Есенина началось после встречи с Блоком и выступлений на поэтических вечерах в Петербурге. Сельский быт, яркая образность, выросшая из стилистики устного народного творчества, небывалая напевность, православная вера, искренняя, от чистого юношеского сердца — всё это не могло не свести с ума воспитанников тогдашней салонной поэзии. Ещё выше волна признания поднялась в 1916 году, когда Сергей, призванный на воинскую службу, был переведён в состав запасного батальона, в трофейную комиссии при строительстве Феодоровского собора в Царском селе. Царица и царевны, великая княгиня Елизавета Фёдоровна, которые по достоинству оценили стихи восходящего гения (кстати, они не раз слушали их в авторском чтении) — стали организаторами есенинских выступлений в концертах создаваемого общества народного творчества. Отметим, что и Распутин устраивал подобные концерты по своим многочисленным каналам. Между народным пророком и народным поэтом окрепли дружеские связи. Григорий стал прообразом Пугачёва из одноимённой драматической поэмы.

 

Но высокие взлёты чреваты страшными падениями. В самом начале революции в Петербурге разразился небывалый скандал, организованный завистниками и врагами «молодого, да раннего автора». Есенина обвинили в преступных связях с истязателями русского народа. В печати прокатилась волна обличительных публикаций. Оказывается, лучший поэт, начавший к тому времени воспевать революцию — подлый приспособленец, волк в овечьей шкуре. Вечера демонстративно срывались критиканами. В поэта летела из разъярённых недр зала всякая непотребная нечисть. И что было обидней и горше всего — искренние стихи о вере освистывались и заглушались скабрёзными матами.

 

Поэт не был из робкого десятка. Он, напрягая мощный Божетвенный голос, отвечал хулителям достойными стихами:

 

Мне нравится, когда каменья брани

Летят в меня, как град рыгающей грозы,

Я только крепче жму тогда руками

Моих волос качнувшийся пузырь.

Так хорошо тогда мне вспоминать

Заросший пруд и хриплый звон ольхи,

Что где-то у меня живут отец и мать,

Которым наплевать на все мои стихи;

Которым дорог я, как поле и как плоть,

Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.

Они бы вилами пришли вас заколоть

За каждый крик ваш, брошенный в меня.

 

В поэме «Исповедь хулигана» (1920 год), откуда приведённые строки, герою нашему пока ещё нравились «каменья брани», но и они, и то, что газеты и журналы переставали печатать «лучшего из лучших», — всё это нравилось всё меньше и меньше. И, думаю, совсем бы пришлось Есенину туго, если бы в Спас-Клепиках в мальчишеские головы не вошли вольтеровские мысли и убеждения, которые породили вот это место в письма Грише Панфилову из Москвы: «…(таких,) как Пушкин, Лермонтов, Кольцов, Некрасов — я не признаю. Тебе, конечно, известны цинизм А. Пушкина, грубость и невежество М. Лермонтова, лицемерие, азарт и карты и притеснение дворовых Н. Некрасова и т.д. и т.п.» Вольтеровский бред уже настроил нашего поэта на революционный лад, а сам русский бунт вылепил в его душе фантастическую концепцию «религиозно-насильственного преобразования мира, которой пронизаны все его поэмы первых лет смуты.

 

И снова — бурные и восторженные аплодисменты и крики, но уже за строчки с противоположным значением: «Тело, Христово тело Выплёвываю изо рта». В чистосердечную искренность не поверить нельзя. И обманутый народ вновь поднимает на щит обманутого поэта. Наверно, заметила искренность и большевистская власть.

 

Есть свидетельства, что есенинские стихи и поэмы читали Ленин, Сталин, Троцкий, Каменев, Бухарин, Зиновьев, Калинин, Дзержинский, Луначарский, Воронский, Нимирович-Данченко. По приглашению Троцкого Сергей несколько раз приходил в Кремль, выслушивал лестные о себе слова, предложения о сотрудничестве. Однако всегда подчёркивал, что у него другие взгляды на революцию и на поэзию, и что менять их он не намерен, — обычно отшучивался: «Что делать? Я Божья дудка…»

 

Сергей Есенин всегда оставлял за собой право сочинять обо всём, что признаёт важным. И какой бы неизбежной необходимостью не считали отцы социализма подавление крестьянства как отсталого собственнического класса, враждебного идеалам самого передового общества на земле, — лирик-пророк бескомромиссно становился на защиту крестьян, называя себя «последним поэтом деревни».

 

И как бы ни доказывали созидатели невиданной райской жизни на земле, что счастье надобно заслужить кровью и жестокими муками, — поэт-бунтарь муки и кровь не признавал и, поскольку не мог прекратить революционные безобразия, спускался «в корабельный трюм», который «был русским кабаком».

 

И как ни убеждали кремлёвские мечтатели, что и поэты, как все граждане республики, обязаны все силы и весь свой талант отдавать общему делу, — Сергей Есенин один на всю Русь советскую заявил:

 

Приемлю всё.

Как есть всё принимаю.

Готов идти по выбитым следам.

Отдам всю душу октябрю и маю,

Но только лиры милой не отдам.

 

Я не отдам её в чужие руки,

Ни матери, ни другу, ни жене.

Лишь только мне она свои вверяла звуки

И песни нежные лишь только пела мне.

Как Пушкин в годину ухода России от Христа остался верен только Божественному голосу поэзии: «Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать; для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь Божественным природы красотам, И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья. Вот счастье! вот права...» — примерно такие же права возложил на поэзию, на свою свободную лиру пушкинский преемник…

* * *

Ещё один скандал, но уже не местного, московского или петербургского, а всероссийского значения, разразился после того, как в начале 1923 года в газетах и журналах стали публиковаться стихи, которые вошли потом в книгу «Москва кабацкая». Вот уж когда порезвились недруги русского гения! Чистосердечное неприятие поэтом нэпа, этой безнравственной накипи анархической революционной свободы, они злорадно поняли как душевное разложение самого Есенина, серьёзно запившего в те времена с горя, по-русски, не находя другого средства борьбы и противостояния (так, кстати, поступил и другой наш гений — Блок). Не было дня, чтобы печать не стегала Сергея Александровича злобно-ядовитыми строчками, обвиняя его в эпотажности, хулиганстве, скандальности, антиобщественности, аморальщине, короче — во всех смертных грехах человеческих.

«Как же они не могут понять главного? — возмущался он в разговорах с друзьями. — Разве к разврату призывают мои кабацкие стихи? Ведь в них не вино, не спирт, а горячая кровь сердца!» Действительно, как всего этого не видели критиканы — «защитники» советсткой эпохи? Впрочем, и многие нынешние читатели не видят великого есенинского горя за Русь советскую, ну и за себя, конечно.

Снова пьют здесь, дерутся и плачут

Под гармоники жёлтую грусть.

Проклинают свои неудачи,

Вспоминают московскую Русь.

 

И я сам, опустясь головою,

Заливаю глаза вином,

Чтоб не видеть в лицо роковое,

Чтоб подумать хоть миг об ином.

 

Что-то всеми навек утрачено.

Май мой синий! Июнь голубой!

Не с того ль так чадит мертвячиной

Над пропащею этой гульбой.

 

Ах, сегодня так весело россам,

Самогонного спирта — река.

Гармонист с провалившимся носом

Им про Волгу поёт и про Чека.

 

Что-то злое во взорах безумных,

Непокорное в громких речах.

Жалко им тех дурашливых, юных,

Что сгубили свою жизнь сгоряча.

 

Где ж вы те, что ушли далече?

Ярко ль светят вам наши лучи?

Гармонист спиртом сифилис лечит,

Что в киргизских степях получил.

 

Нет! таких не подмять, не рассеять.

Бесшабашность им гнилью дана.

Ты, Рассея моя... Рас... сея...

Азиатская сторона!

 

Разве не было этого безнадёжного пьянства в России? Разве не было этого с россиянами, с Есениным? Так как же настоящий поэт, всю жизнь чувствовавший, что он Божья дудка, мог не отразить страшную эпоху в нашей общей судьбе? Вот и отразил. Вот и получил под дых за свой пророческий беззащитный дар. Лучший лирик давно уже понял, что честная, истинная поэзия стране советов не нужна. Нужна — подхалимская, воспевальческая, угожденческая. Так он никогда не сочинял и сочинять не мог. Несмотря на убийственную критику и отлучение от всех газет и журналов, подчинённых власти (а таких было большинство), он по-прежнему всю душу выплёскивал в слова, а в душе была только правда, уже охваченная, прояснённая первым светом Истины. Конечно, много там было обиды и разочарования в своих ожиданиях. И он всё это высказывал без утайки.

 

* * *

Не ругайтесь. Такое дело!

Не торговец я на слова.

Запрокинулась и отяжелела

Золотая моя голова.

 

Нет любви ни к деревне, ни к городу,

Как же смог я её донести?

Брошу всё. Отпущу себе бороду

И бродягой пойду по Руси.

 

Позабуду поэмы и книги,

Перекину за плечи суму,

Оттого что в полях забулдыге

Ветер больше поёт, чем кому.

 

Провоняю я редькой и луком

И, тревожа вечернюю гладь,

Буду громко сморкаться в руку

И во всем дурака валять.

 

И не нужно мне лучшей удачи,

Лишь забыться и слушать пургу,

Оттого что без этих чудачеств

Я прожить на земле не могу.

 

Русской, чисто славянской душе свойственно вот такое. Не жалея своей жизни, лететь в тартарары, унизиться донельзя, превратиться в ничто. Чтобы потом снова воскреснуть, и с новыми силами ринуться в смертный бой с неправдой.

 

(Продолжение следует)