гефсиманское

Каждый вечер встречались в саду под густой оливой.

Было много их — юных, восторженных и счастливых.

После долгих бесед наслаждались роскошным пиром:

абрикосами, смоквой, невызревшим козьим сыром.

 

Выделялся один — молчаливый, серьёзный слишком.

Жадный взгляд тёмных глаз на того, кто учил мальчишек,

исподлобья бросал, прядь волос теребя угрюмо,

зябко плечи свои обнимал, погрузившись в думы.

 

Просыпался — из первых, ловя в дуновеньях слабых,

как у ветра под утро меняется вкус и запах.

И, привыкший давно ночевать под открытым небом,

убегал к пастухам, покупал молока и хлеба.

 

Уходил в одиночку бродить по рассветным росам,

что-то кронам шептал о вине, о послушном воске,

о несбыточных снах и о том, что с судьбой не спорят,

исступлённо терзая в беспамятстве тесный ворот.

 

А однажды покой поздней трапезы звоном латным

был нарушен. К учителю парень, стоявший рядом,

пошатнувшись, навстречу шагнул — будто морок сбросил,

целовал, а в очах, полных слёз, отражались звёзды.

 

Неподвижен, лежал на пригорке, раскинув руки,

до утра. Взглядом, боли исполненным, смертной муки,

вверх смотрел. Но поднялся — и медленно, сгорбив спину,

пошагал в новый день по дороге чёрноосинной...

 

Позже люди твердили про жадность и про монеты.

Знаю точно — в речах этих правды и капли нету,

только спорить негоже с увесистым словом хроник,

если главный свидетель — всего-то простой садовник.