Юность гения
ЛИЦЕИСТ
(Юность гения)
Как был он жаден ко всему!
Как полуночные пирушки
Безумно нравились ему,
Когда застольем всем из кружки,
Как бы из чаши круговой,
Студенты пунш огнистый пили
И песни пели, и шутили,
И спорили наперебой,
И вдруг волшебно затихали,
Когда один из них стихами
Смирял бурливый спор ночной.
Как за прелестницей чудесной
(А их в селе лицейском – жуть!)
Любил он мило ухлестнуть,
Увлечь беседой интересной
И ночью, словно бы над бездной,
В девичью спальню проскользнуть,
И в неге сладостно-прекрасной
(Забыв, что это на пари)
С подругой, как южанка, страстной,
Гореть до утренней зари.
Как страстно с девой орлеанской
Встречал он северный рассвет,
Читая антихристианский,
Хулой пропитанный памфлет.
В России только начинали
Высмеивать грешки попов,
А там, в Европе, хохотали
Над пастырями – те не знали,
Куда бежать, в какие дали
От злых вольтеровских стихов.
И он смеялся – не напрасно
Всю ночь над книжкой просидел.
«Вот вымысел, а как прекрасно!
Где твой, поэзия, предел?»
И как потом любил он спорить
В особняке Карамзина
О том, что Карамзин – историк,
Ему послушны времена,
Но для чего он в каждом томе,
Священный принимая вид,
Как будто нет важнее кроме,
О христианстве говорит.
Ведь оставаться в вере мглистой
При свете огненных острот –
Прослыть тупейшим гимназистом,
Который правду в споре истом,
Ну хоть убей, не признаёт.
А Карамзин всё слушал, слушал
И говорил, нахмурясь вдруг:
«Как веришь ты безбожным душам!
Но это – молодость, мой друг.
С годами жизнь тебя остудит.
Ты, как поэзию, поймёшь,
Что только Бог – вершитель судеб,
А без Него – и правда ложь».
Но наш герой в горячем споре
Любил вдруг тему изменить,
Чтобы противник сбился вскоре
И потерял защиты нить.
Поэт в лукавом повороте
Сказал: «Религия – беда.
Но вы о власти речь ведёте,
А о народе – никогда».
И тут историк рассердился,
Почти в бесчестье обвинён:
«Мальчишка! Вольтерьянец! Вон!»
И говорят, раздор их длился
До тех спасительных времён,
Пока лицейский брат Вольтера
Не понял, что французский брат
Не что иное, как химера
Идей, отец которым ад.
Но вот, в лицейские пенаты
Вернувшись после ссоры той,
Наш правдолюбец молодой
За стол, хромой и косоватый,
Сел, гневом праведным кипя
(Избави Боже – на себя!
Он был в том возрасте крылатом,
Когда все разом виноваты,
Но лишь не он, всегда святой,
Рассказа нашего герой).
Любил он позднею порой
За свой скрипучий стол садиться.
И если на кого сердиться
Срок выпадал – перо своё,
Как ловкой шпаги остриё,
Он в недруга вонзал.
Сегодня
Покорного слуги Господня,
Смешной историка портрет
Рисует юный наш поэт,
Чуть-чуть подумав над припиской,
Весь острота и быстрота:
«Его Истории Российской
Изящество и красота
Доказывают без пристрастья
Необходимость самовластья
И прелести кнута».
Смеясь, он хлопает в ладоши.
Вот повод, кажется хороший
К Жуковскому воскресным днём
Заехать в гости. За вином
И сплетнями о том о сём
Вдруг вытащить клочок бумажный
И голосом вельможно-важным
Так эпиграмму прочитать,
Как будто бы на лоб печать
Герою едких строк поставить.
И тем хозяина заставить
Из-за стола в восторге встать:
«Мой друг! Мне незачем лукавить.
Так эпиграмму написать
Из нас едвали кто-то сможет». –
Так должен будет он сказать.
Но скажет больше. Ключик вложит
В замок шкатулки, щёлкнет им
И лист с обрезом золотым
Подаст лицейскому поэту:
«Письмо от Вяземского. Он
Настолько прошлым потрясён
Твоим шедевром, что уж нету
И сил моих пересказать.
Изволь посланье прочитать».
И юный гений прочитает:
«В дыму столетий, Боже мой,
Не образ – слиток золотой!
Я без раздумий состоянье
Отдал бы, чтобы сочинить
Такое словосочетанье.
Находка! Свежесть! Обаянье!
Пиита надо заточить
Нам в жёлтый дом во избежанье
Того, что всех в один присест
Нас этот африканец съест».
Они в охотку посмеются;
И о вольтеровых трудах,
И о приятельских стихах
Поговорят – и разойдутся.
Но всё же более всего
Окрестный парк манил его.
Как он любил в садах лицея,
Где нет ни статуй, ни аллей,
С весёлой книжкой Апулея
Бродить в тени густых ветвей.
Пробьётся ловкий луч блескучий
И тут же в куще пропадёт,
Как будто грозовою тучей
Затянет мигом небосвод.
Но нет ни молнии, ни грома,
Ни ливня над шатром ветвей.
И вот в беседке он знакомой
С любимой книгою своей.
Здесь – «Золотой осёл», а в келье –
Осёл вольтеровский, святой.
Не жизнь, а вечное веселье,
И перемены никакой.
И он над книжкой размечтался,
И долгий путь его земной
Лишь восхожденьем показался
К великой славе мировой.
Вот он стоит в венке лавровом,
И Карамзин, смиряя нрав,
К нему подходит с тихим словом:
«Прости, я был тогда неправ».
И Вяземский, величье княжье
Поглубже спрятав, в ноги пал:
«Прости меня за слово вражье,
Что сорванцом тебя назвал».
Потом они пропели хором –
Дуэтом редкой красоты:
«О, если нас прогонишь ты,
Умрём под грязным тем забором!..»
Герой наш прыснул громким смехом,
И тем же голосом, без слов,
Ответил сад смешливым эхом
Со стороны своих дворцов.
И вновь герой за Апулея
Принялся, слыша сказку строк,
Но совершенно не умея
Предвидеть, что готовит рок.
А рок уже готовил впрок:
За оду «Вольность» – подражанье
Огню вольтеровских идей –
Зной бессарабского изгнанья,
Цыганскую тоску степей;
За пошлость «Гавриилиады» –
Дитя вольтеровской души –
Печаль заслуженной награды –
Тюрьму михайловской глуши.
Но за изгнаньем и позором
Увидит он прозревшим взором
И высоту и глубину
Того народа, о котором
Он говорил Карамзину.
Ну а пока еще не светский,
Не канцелярский, никакой,
Идёт он по садам лицейским,
Еще не став самим собой.
Идёт свободный и беспечный,
По тем местам, где шёл вчера,
И верует, что будет вечной
Лицейской вольницы пора.
4 февраля 2014 года;
6 февраля 2014 года,
блаженной Ксении Петербургской.
