Слово о Пушкине

СЛОВО

ПУШКИНЕ

К 210-летию со дня рождения

великого русского поэта

(ЦИТАТЫ И КОММЕНТАРИИ)

...А Пушкина, думаю, ты идеализируешь. Прочитал я его “Безверие”. В 17 лет, как это сделал он, я бы так не написал, а в 50 под таким не подписался бы. Очень слабо по форме да и по мысли, для того, кто учил Закон Божий, не бог весть что. Чего только стоит рифма: мира – мира. А здесь вообще потерян смысл:

”Счастливцы! - мыслит он, почто не можно мне

Страстей бунтующих в смиренной тишине,

Забыв о разуме и немощном и строгом,

С одной лишь верою повергнуться пред богом!”

Абракадабра! К тому же и неграмотно: после “немощном” нужна запя-тая, а слово “Бог” должно быть с большой буквы... Пушкин взял всеохватностью, “Евгением Онегиним” - монументальное произведение, написанное легко, изящно, с юмором. Этот роман действительно является энциклопе-дией русской жизни 19 века. А стихи у него слабее, чем у Тютчева и у поэтов “серебряного века”.

Правда, я слышал длинное стихотворение Пушкина - там что-то зима, эротика - в исполнении Кости Райкина. Это здорово! Здесь, как говорится, гениальность на лицо. Но ты не прав, что после “Безбожия” Пушкин стал последова-тельно верующим. Черти крутили им и потом, как хотели.

Помогай тебе Бог.

(Из письма друга-поэта).

В феврале 1921 года, к очередной годовщине со дня трагической смерти основоположника русской литературы, – Блок написал статью “О назначении поэта”. Вот с каких слов она начиналась:

“Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийств, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними – это легкое имя: Пушкин.

Пушкин так легко и весело умел нести свое творческое бремя, несмотря на то, что роль поэта – не легкая и не веселая; она трагическая; Пушкин вел свою роль широким уверенным и вольным движением, как большой мастер; и, однако, у нас часто сжимается сердце при мысле о Пушкине: праздничное и триумфальное шествие поэта, который не мог мешать внешнему, ибо дело его внутреннее – культура, – это шествие слишком часто нарушалось мрачным вмешательством людей, для которых печной горшок дороже Бога.

Мы знаем Пушкина – человека, Пушкина – друга монархии, Пушкина – друга декабристов. Всё это бледнеет перед одним: Пушкин – поэт.

Поэт – величина неизменная. Могут устареть его язык, его приёмы; но сущность его дела не устареет.

Люди могут отворачиваться от поэта и от его дела. Сегодня они ставят ему памятники; завтра хотят “сбросить его с корабля современности” (неточная цитата из декларации футуристов «Пощечина общественному вкусу». – Б. Е.). То и другое определяет только этих людей, но не поэта; сущность поэзии, как всякого искусства, неизменна; то или иное отношение людей к поэзии в конце концов безразлично.

Сегодня мы чтим память величайшего русского поэта. Мне кажется уместным сказать по этому поводу о назначении поэта и подкрепить свои слова мыслями Пушкина.

Что такое поэт? Человек, который пишет стихами? Нет, конечно. Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он – сын гармонии, поэт...”

“Мировая жизнь состоит в непрестанном созидании видов, новых пород (по-современному: состояний. – Б. Е.). Их баюкает изначальный хаос; их взращивает, между ними производит отбор культура; гармония дает им образы и формы, которые вновь расплываются в безначальный туман. Смысл этого нам не понятен; сущность темна; мы утешаемся мыслью, что новая порода лучше старой; но ветер гасит эту маленькую свечку, которой мы стараемся осветить мировую ночь. Порядок мира тревожен, он – родное дитя беспорядка и может не совпадать с нашими мыслями о том, что хорошо и что плохо.

Мы знаем одно: что порода, идущая на смену другой, нова; та, которую она сменяет, стара; мы наблюдаем в мире вечные перемены; мы сами принимаем участие в сменах пород; участие наше, большей частью, бездеятельно: вырождаемся, стареем, умираем; изредка оно деятельно: мы занимаем какое-то место в мировой культуре и сами способствуем обра-зованию новых пород...”

“Поэт – сын гармонии; и ему дана какая-то роль в мировой культуре. Три дела возложены на него: во-первых, освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребы-вают; во-вторых, – привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих, внести эту гармонию во внешний мир...”

“На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, на глубинах, недо-ступных для государства и общества, созданных цивилизацией, – катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную; там идут ритмические колебания, подо-бные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир.

Эта глубина духа заслонена явлениями внешнего мира. Пушкин говорит, что она заслонена от поэта, может быть, более, чем от других людей: “средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он (из стихотворения “Поэт”, 1827 г. – Б.Е.)...”

“Первое дело, которое требует от поэта его служение, – бросить “заботы суетного света” (главное требование христианской жизни. – Б.Е.) для того, чтобы поднять внешние покровы, чтобы открыть глубину (у христиан: чтобы придти к Богу. – Б.Е.). Это требование выводит поэта из ряда “детей ничтожных мира”:

Бежит он, дикий и суровый,

И звуков и смятенья полн,

На берега пустынных волн,

В широкошумные дубровы.

Дикий, суровый, полный смятенья потому, что вскрытие духовной глубины (отказ от греховности и покаяние у христиан. – Б.Е.) так же трудно, как акт рождения. К морю и в лес потому, что только там можно в одиночестве собрать силы и приобщиться “к родимому хаосу” (из стихотворения Тютчева “О чем ты воешь ветр ночной?..” – Б.Е.)”. (Православные бы сказали: приобщиться к Богу. Но могли сказать и к хаосу, имея под ним в виду первоматерию и Божественные логосы-идеи, из которой и по которым Бог Сын творил Вселенную. – Б.Е.).

“Таинственное дело совершилось: покров снят, глубина открыта, звук принят в душу (слово, фраза, общая идея. – Б.Е.). Второе требование Аполлона заключается в том, чтобы поднятый из глубины и чужеродный внешнему (материальному. – Б.Е.) миру звук был заключен в прочную и осязательную форму слова; звуки и слова должны образовать единую гармонию. Это – область мастерства. Мастерство требует вдохновения так же, как приобщение к “родимому хаосу”; “вдохновение, – сказал Пушкин, – есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно и объясненнию оных” (“Отрывки из писем, мыслей и замечаний” Пушкина. – Б.Е.), поэтому никаких точных границ между первым и вторым делом поэта провести нельзя; одно совершенно связано с другим: чем больше поднято покровов, чем напряженнее приобщение к хаосу, чем труднее рождение звука, – тем более ясную форму стремится он принять, тем он протяжней и гармоничней, тем неотступнее преследует он человеческий слух...”

“Наступает очередь для третьего дела поэта: принятые в душу и приведенные в гармонию звуки надлежит внести в мир. Здесь происходит знаменитое столкновение поэта с чернью.

Вряд ли когда бы то ни было чернью называлось простонародье. Разве только те, кто сам был достоин этой клички, применяли ее к простому народу. Пушкин собирал народные песни, писал простонародным складом (вот стрежень пушкинской поэтики! Ясную народную речь противопоставил поэт сложному и мало пригодному для литератры языку классицизма. – Б.Е.); близким существом для него была деревенская няня. Поэтому нужно быть тупым или злым человеком, чтобы думать, что под чернью Пушкин мог разуметь простой народ. Пушкинский словарь выяснит это дело – если русская культура возродится. (“и выяснил: подавляющее большинство слов в нём – простонародные, употребляемые в обычной немудрёной речи:

Мчатся тучи, вьются тучи;

Невидимкою луна

Освещает снег летучий,

Мутно небо, ночь мутна... – Б. Е.).

Пушкин разумел под именем черни приблизительно то же, что и мы. Он часто присоединял к этому существительному эпитет “светский”, давая собирательное имя той родовой придворной знати, у которой не осталось за душой ничего, кроме дворянских знаний; но уже на глазах Пушкина место родовой знати быстро занимала бюрократия. Это чиновники и суть – наша чернь; чернь вчерашнего и сегодняшнего дня... о них можно сказать только одно: они люди; это – не особенно лестно; люди – дельцы и полшляки, духовная глубина которых безнадёжно и прочно заслонена “заботами суетного света”. (Я бы уточнил так: это люди бездуховные, без царя в голове и без Бога в сердце. – Б.Е.).

“Чернь требует от поэта служения тому же, чему служит она: служения внешнему (чувственно-материальному. – Б.Е.) миру; она требует от него “пользы”, как просто говорил Пушкин; требует, чтобы поэт “сметал сор с улиц”, “просвещал сердца собратьев” (видо-измененные строчки из стихотворения “Чернь” (“Поэт и толпа”). – Б.Е.).

Со своей точки зрения, чернь в своих требованиях права. Во-первых, она никогда не сумеет воспользоваться плодами того несколько большего, чем сметание сора с улиц, дела, которое требуется от поэта. Во-вторых, она инстинктивно чувствует, что это дело, так или иначе, быстро или медленно, ведет к ее ущербу. Испытание сердец гармонией не есть занятие спокойное и обеспечивающее ровное и желательное для черни течение событий внешнего мира. (Этим я бы объяснил отдельные периоды в русской истории, когда к Пушкину охладевал интерес – именно в годы наиболее бездуховной, безбожной, атеистической жизни. Наше время, время догнивания “социализма”, относится к таким периодам. – Б.Е.)...”

“Сословие черни, как, впрочем, и другие человеческие сословия, прогрессируют медленно (вообще не прогрессируют, а лишь очень медленно видоизменяются. – Б.Е.). Так, например, несмотря на то, что в течение последних столетий человеческие мозги разбухли в ущерб всем остальным функциям организма, люди догадались выделить из государства один только орган – цензуру, для охраны порядка своего мира, выражающегося в государственных формах. Этим способом они поставили преграду лишь на третьем пути поэта: на пути внесения гармонии в мир; казалось бы, они могли догадаться поставить преграды и на первом, и на втором пути: они могли бы изыскать средства для замутнения самих источников гармонии; что их удерживает – недогадливость, робость или совесть, – неизвестно. А может быть, такие средства уже изыскиваются? (Увы, безбожники отыскали и такие, всеохватные, средства. В общем-то, они у них всегда были в запасе: нет человека – и нет проблем. Особенно, в советские времена они блеснули этими универсальными средствами. – Б.Е.)...”

“Однако дело поэта, как мы видели совершенно несоизмеримо с порядком внешнего мира. Задачи поэта, как принято у нас говорить, общекультурные; его дело – историческое. Поэтому поэт имеет право повторить вслед за Пушкиным:

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура... (“Из Пиндемонти”. – Б.Е.).

(Наши постсоветские “чернецы” ушли еще дальше. Им и цензура не нужна. Редакторы газет и журналов сами решают, ставить стихи или вместо них – денежные рекламы. – Б.Е.).

“...Пушкин закреплял за чернью право устанавливать цензуру (или редактуру. – Б.Е.), ибо полагал, что число олухов не убавится.

Дело поэта вовсе не в том, чтобы достучаться непременно до всех олухов; скорее, добытая им гармония производит отбор между ними, с целью добыть нечто более интересное, чем среднечеловеческое, из груды человеческого шлака. Этой цели, конечно, рано или поздно, достигнет подлинная гармония; никакая цензура (и редактура. – Б.Е.) не сможет помешать этому основному делу поэзии. (Какая точная мысль! Гениальная поэзия, вопреки годам забвения, доходит до чистых сердец, открытых Божественным глубинам и гармонии, и заста-вляет их очищаться и делаться лучше, как это умеет делать искренняя молитва. – Б.Е.)...”

“Не будем сегодня, в день, отданный памяти Пушкина, спорить о том, верно или неверно отделял Пушкин свободу, которую мы называем личной, от свободы, которую мы называем политической. Мы знаем, что он требовал “иной”, “тайной” свободы. По-нашему, она “личная”; но для поэта это не только личная свобода:

...Никому

Отчета не давать; себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помысла, ни шеи;

По прихоти своей скитаться тут и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья –

Безмолвно утопать в восторгах умиленья –

Вот счастье! вот права!..

Это сказано перед смертью. В юности Пушкин говорил о том же:

Любовь и тайная свобода

Внушили сердцу гимн простой... – (Из стихотворения “К Н. Я. Плюсковой”, 1818 г. – Б.Е.)...”

“Эта тайная свобода, эта прихоть – слово, которое потом всех громче говорил Фет (“Безумной прихоти певца!” (“Псевдопоэту”. – Б.Е.), – вовсе не личная только свобода, а гораздо большая: она тесно связана с первыми двумя делами, которых требует от поэта Аполлон. Всё перечисленное в стихах Пушкина есть необходимое условие для освобождения гармонии. Позволяя мешать себе в деле испытания гармонией людей, в третьем деле, Пушкин не мог позволить мешать себе в первых двух; и эти дела – не личные”.

“Между тем жизнь Пушкина, склоняясь к закату, все больше наполнялась преградами, которые становились на его пути. Слабел Пушкин – слабела с ним вместе и культура его поры: единственно культурной эпохи в России прошлого (уже позапрошлого. – Б.Е.) века. Приближались роковые сороковые. Над смертным одром Пушкина раздавался младенческий лепет Белинского. Этот лепет казался нам, совершенно противоположным, совершенно враждебным вежливому голосу Бенкендорфа (одного из предводителей черни. – Б.Е.). Он кажется нам таковым и до сих пор. Было бы слишком больно всем нам, если бы оказалось, что это – не так. И, если это даже не совсем так, будем всё-таки думать, что это совсем не так. Пока еще ведь:

Тьмы низких истин нам дороже

Нас возвышающий обман... – (неточная цитата из стихотворения Пушкина “Герой”. – Б.Е.).

Во второй половине века то, что слышалось в младенческом лепете Белинского (критика ранних стихов, прозы, намеки на то, что гений Пушкина начал иссякать. – Б.Е.), – Писарев орал уже во всю глотку (чуть ли не клеймил Пушкина как “дворянского поэта”, оторванного от народа. – Б.Е.)...”

“Пушкин умер... И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура”. (Верно, если считать, что культура Пушкина начинала строго нацеливаться на православные истины, а общество от них отходило. – Б.Е.).

“Любезные чиновники, которые мешали поэту испытывать гармонией сердца, навсегда сохранили за собой кличку черни. Но они мешали поэту лишь в третьем его деле. Испытание сердец поэзией Пушкина во всем ее объеме уже произведено без них (и будет производиться в будущем. – Б.Е.).

“Мы умираем, а искусство остается. Его конечные цели нам неизвестны и не могут быть известны. (Ну, почему же? Настоящее искусство ведет людей к Богу. – Б.Е.). Оно единосущно и нераздельно.

Я хотел бы, ради забавы, провозгласить три простых истины:

Никаких особенных искусств не имеется; не следует давать имя искусства тому, что называется не так; для того чтобы создать произведения искусства, надо уметь это делать.

В этих веселых истинах здравого смысла, перед которым мы так грешны, можно поклясться веселым именем Пушкина”.

11 февраля 1921 года.

(Полностью статью можно прочесть на сайте "Проза.ру" - Борис Ефремов).

Заходите в гости. Буду рад!)