Я иду к любви
1.
— Герр Власак тоже любил 82-ю кантату Баха:
… и смертью я уйду от всей печали,
которой жизнь меня вела.
— С меня достаточно.
— Что, прости?.. Ах, да. Кажется, так называется эта кантата?
— С меня достаточно!
— Прости, что..?
2.
Солнечным декабрьским днём
кладбище Пер-Лашез живёт своей жизнью —
оглянувшись по сторонам, мужчина в длинном пальто и шляпе
ловким движеньем подхватывает горшок с чем-то вечнозелёным
из Сада Памяти
и, степенно шагая, несёт его к Оскару Уайльду.
У Оскара Уайльда, как всегда, много посетителей.
За толстым стеклом, укрывающим восстановленного сфинкса —
сухие цветы, похожие на пожелтевшие книжные страницы,
пожелтевшие тоненькие книжки, похожие на сухие цветы,
конфеты в блестящих фантиках,
картонные стаканчики.
Стекло пестрит всевозможными оттенками губной помады.
Сфинкс продолжает полёт.
Чуть глубже, к западу — аллея маленьких семейных склепов.
В третьем слева — висит на одной петле сорванная дверь.
Сам склеп полон прелыми листьями,
в углу — проржавевшее ведро, в нём — остов метёлки,
витражное окно наполовину осыпалось.
Друг напротив друга — по две с каждой стороны —
четыре доски белого, в розовых прожилках, мрамора.
На одной из них выбиты имя и даты жизни,
остальные — пусты.
(В следующем склепе щель между дверью и выщербленными ступеньками
заткнута младенческим одеяльцем.)
А вот строгая каменная плита — "дорогой маме"—
маленький ангел с одним уцелевшим крылом сидит на краешке.
В изножье — два каштана и выложенное камешками сердечко.
К восточной стене,
из-за которой раздаются весёлые голоса и велосипедный перезвон,
приросла заросшая мхом и плющом могила мадам и месье Бокюз.
Мадам Марта умерла в возрасте ста лет,
пережив месье (неразборчиво) на целых сорок пять.
Зеленеет трава под проволочными абрисами детских фигур —
в лёгкой полуденной дымке кажется, что фигуры парят над ней —
и только тяжёлые золотые цифры на белом камне —
1942-1945 —
не дают им взлететь выше.
Шестиконечные звёзды касаются их ног.
Парижанки —
одна на сносях,
вторая — с новеньким обручальным кольцом на левой руке, —
вкладывают ветки кустовых роз в цилиндр бронзового Виктора Нуара,
чей пах, отполированный желающими забеременеть
и/или излечиться от несчастной любви,
блестит на солнце —
и вообще выделяется на фоне позеленевшей фигуры
застреленного принцем Бонапартом журналиста.
Возле крематория оживлённо переговариваются люди в чёрном —
загораются, но быстро гаснут короткие вспышки смеха.
Под колёсами подъезжающего катафалка похрустывает гравий.
(Ещё один катафалк ждёт у ворот.)
Неподалёку — восемь белых пластиковых,
чуть утопленных в глубь мягкой земли гробов.
Они закрыты на амбарные замки и перевиты одной цепью.
Чернила на бумажных наклейках расплылись от вчерашнего дождя.
Вокруг разложены свежие букеты.
В колумбарии некоторые ячейки пусты —
и столь малы, что кажется,
в них не хватит места даже для дамской сумочки.
От большой карты по аллее вправо и обратно
несколько раз прошли две туристки.
Растерянно переглянувшись, обратились к сторожу у шлагбаума.
— О, mesdames! (смех)
Я давно за вами наблюдаю — всё думаю, когда вы меня спросите!
Туалет — там. (Машет влево и снова смеётся.)
Марселя Пруста мы не нашли,
хотя потратили на поиски немалое время.
Смеркалось.
Говорят, что в полной темноте,
когда гаснут окна домов напротив,
слышен шелест шарфа Айседоры Дункан (ячейка 6796),
будто усиленный множеством спрятанных в кронах деревьев
крохотных динамиков,
и (неразборчиво) шёпот —
Je vais à l’amour.
_____________________
Я иду к любви.
