Я иду к любви

Долгановских Юлия

— Герр Власак тоже любил 82-ю кантату Баха:

… и смертью я уйду от всей печали,

которой жизнь меня вела.

— С меня достаточно.

— Что, прости?.. Ах, да. Кажется, так называется эта кантата?

— С меня достаточно!

— Прости, что..?

Солнечным декабрьским днём

кладбище Пер-Лашез живёт своей жизнью —

оглянувшись по сторонам, мужчина в длинном пальто и шляпе

ловким движеньем подхватывает горшок с чем-то вечнозелёным

из Сада Памяти

и, степенно шагая, несёт его к Оскару Уайльду.

У Оскара Уайльда, как всегда, много посетителей.

За толстым стеклом, укрывающим восстановленного сфинкса —

сухие цветы, похожие на пожелтевшие книжные страницы,

пожелтевшие тоненькие книжки, похожие на сухие цветы,

конфеты в блестящих фантиках,

картонные стаканчики.

Стекло пестрит всевозможными оттенками губной помады.

Сфинкс продолжает полёт.

Чуть глубже, к западу — аллея маленьких семейных склепов.

В третьем слева — висит на одной петле сорванная дверь.

Сам склеп полон прелыми листьями,

в углу — проржавевшее ведро, в нём — остов метёлки,

витражное окно наполовину осыпалось.

Друг напротив друга — по две с каждой стороны —

четыре доски белого, в розовых прожилках, мрамора.

На одной из них выбиты имя и даты жизни,

остальные — пусты.

(В следующем склепе щель между дверью и выщербленными ступеньками

заткнута младенческим одеяльцем.)

А вот строгая каменная плита — "дорогой маме"—

маленький ангел с одним уцелевшим крылом сидит на краешке.

В изножье — два каштана и выложенное камешками сердечко.

К восточной стене,

из-за которой раздаются весёлые голоса и велосипедный перезвон,

приросла заросшая мхом и плющом могила мадам и месье Бокюз.

Мадам Марта умерла в возрасте ста лет,

пережив месье (неразборчиво) на целых сорок пять.

Зеленеет трава под проволочными абрисами детских фигур —

в лёгкой полуденной дымке кажется, что фигуры парят над ней —

и только тяжёлые золотые цифры на белом камне —

1942-1945 —

не дают им взлететь выше.

Шестиконечные звёзды касаются их ног.

Парижанки —

одна на сносях,

вторая — с новеньким обручальным кольцом на левой руке, —

вкладывают ветки кустовых роз в цилиндр бронзового Виктора Нуара,

чей пах, отполированный желающими забеременеть

и/или излечиться от несчастной любви,

блестит на солнце —

и вообще выделяется на фоне позеленевшей фигуры

застреленного принцем Бонапартом журналиста.

Возле крематория оживлённо переговариваются люди в чёрном —

загораются, но быстро гаснут короткие вспышки смеха.

Под колёсами подъезжающего катафалка похрустывает гравий.

(Ещё один катафалк ждёт у ворот.)

Неподалёку — восемь белых пластиковых,

чуть утопленных в глубь мягкой земли гробов.

Они закрыты на амбарные замки и перевиты одной цепью.

Чернила на бумажных наклейках расплылись от вчерашнего дождя.

Вокруг разложены свежие букеты.

В колумбарии некоторые ячейки пусты —

и столь малы, что кажется,

в них не хватит места даже для дамской сумочки.

От большой карты по аллее вправо и обратно

несколько раз прошли две туристки.

Растерянно переглянувшись, обратились к сторожу у шлагбаума.

— О, mesdames! (смех)

Я давно за вами наблюдаю — всё думаю, когда вы меня спросите!

Туалет — там. (Машет влево и снова смеётся.)

Марселя Пруста мы не нашли,

хотя потратили на поиски немалое время.

Смеркалось.

Говорят, что в полной темноте,

когда гаснут окна домов напротив,

слышен шелест шарфа Айседоры Дункан (ячейка 6796),

будто усиленный множеством спрятанных в кронах деревьев

крохотных динамиков,

и (неразборчиво) шёпот —

Je vais à l’amour.

_____________________

Я иду к любви.