Курс новой русской истории

Новый курс русской истории

«Прошедшее России было удивительно; ее настоящее более чем великолепно; что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение».

Уйдет народ с просторов страны,

сгинет, поскольку все

варианты истории истощены,

сбылись во всей красе.

Лишь мертвый язык, что твоя латынь,

останется – прах и медь,

вернее всяких твердынь, святынь,

не могущий умереть.

И будем тут, инородцы, мы

плакать и вспоминать,

одни среди гулкой, обставшей тьмы,

иноверцы, их бога звать.

I. ПРИЕЗД

Политическая и общественная дискуссия о путях дальнейшего развития России давно стала не смешна уже и своим профессиональным участникам. Как невесело заметил даже не самый умный из них:

«…прав был Тургенев:

русской нет политики,

не доросли,

она неинтересна,

есть только злоба,

гоббсовская, дикая,

и все на всех мы делим Русь великую».

Я помню этот день: печальный снег

с небес валился, не летел на землю,

а падал и тяжолыми шлепками

пластался по асфальту.

Не люблю

толпу, но тут и долг, и любопытство

заставили идти. В центр не заехать –

пришлось в метро спускаться, пар недужный

осеннего дыхания вдыхать.

Зараза пахнет сыростью, народом

и перегаром с мятой пополам.

И я потом промаялся неделю,

гриппуя, проклиная все на свете:

политику российскую, московский

ноябрьский климат… Зрелище того,

однако, стоило.

***

Я в Кремль вошел:

был пропуск высшей масти. Редко гость

в подобных эмпиреях, я не знаю:

всегда там так напыщенно и скучно,

или на этот случай был особый

длиннющий этикет. Наверно, был.

Расставили нас – русскую толпу –

изображать восторг, кричать ура.

Народ по-разному принял новость о восстановлении монархии. Особого энтузиазма, впрочем, никто не проявлял. Должно быть, русские устали и от себя, и от своей истории.

Полтораста лет жили свободно,

без помазанника, без царя –

стала вольная жизнь неугодна,

распростились мы с нею зазря.

Что ж ты, Родина-мать, упустила

птицу-счастье, народную ту;

правду горькую всю проблудила,

уступила себя за пусту-

ю поманку? Приди ж нами править,

мы устали уже от себя,

на три века устали – рука будь

сталь-тверда на народных зыбЯх.

И он вошел. Смешон в своей одежде.

Как опера какая. Натурально,

один ли я тут чувствовал бред, фальшь?

Нет, всякий, кто с умом, воображеньем, –

он первый, Государь наш, русский царь,

невзрачный, бледный, умный господин,

как согласившийся на эту роль…

Это история сделала круг, так прошлась по России,

что непонятней еще стали муки страны: столько силы,

крови и плоти потратить, свернуть чтоб с пути в топи, дебри

и так спокойно вернуться. Без сожалений о прошлом,

с гордостью некою даже… Лихо дугу, мол, загнули.

И – Михаила Второго мы верные, умные слуги.

С числами долго мудрили, считать как: Второй или Третий?

Но того, после последнего, в счет брать не стали. Не надо

лишних, неправильных мыслей одной математики ради.

Были даны торжества, мы прослушали гимн – новый, старый…

Государь,

меч подними,

по головам пройди,

черным ветром повей

по Родине всей;

выдуй, ветр, из щелей

тараканов-гостей,

дуй, озорник,

как воздух здесь не привык.

В затхлости нашей

велик, страшен!

***

Государь,

хлеб раздели,

по Руси пройди!

Тем, этим давай,

ломай каравай,

водки плескай

по самый край!

Ради нашего голода

не пожалей, царь, золота:

у кого отбери,

а нас одари.

Вражды тут слишком было и обид –

мы мирного елея льем на раны

страны многострадальной, сопрягаем

раздробленное, что сопрячь нельзя:

Империю, большевиков, позднейший

невнятный строй; придумать успеваем

Россию себе, Родину всем нам,

великую и добрую страну;

надежды мира клином тут сошлись.

Присягаем, священные клятвы даем

осиянной России, народу ее,

вере истинной, сильной, хранителю их –

Государю великой России!

Поминаем весь ряд, имена ектеньи:

Иоанну, Петру, Николаю поем,

двух Владимиров славим, Иосифу честь –

Государям великой России!

Как русские, таких великолепных

свидетели Истории уроков,

и ничего не поняли из них…

Наверно, им не надо: как поймут,

то их страна существовать не сможет,

но, ужаснувшись, распадется в прах…

Смешается с родным небытием.

Никто уже не знал, что надо делать с Россией, и сама она давно утратила представление о своем месте в мире. И тогда в умных головах Виндзорского дворца родилась мысль…

Благочестива призрачная власть

моей английской тетки. Но и ей

случалось и случается на смерть

кого-то обрекать.

В Россию еду.

Меня проводит.

Выйдет встретить гроб.

Ей все легко, и кто в ней заподозрит

ум, волю, кровожадность…

Лев британский

на цырлах перед ней…

Подходит моя королева к окну,

и смотрит на север, и видит страну

в снегах и обидах, с чужим языком…

Жжет мертвое солнце в краю ледяном.

И сердце монархини бьется быстрей,

и слезы обильные льются у ней,

зовет она сильных и верных своих,

надеется в брани и в мире на них.

***

"Есть долг у британца, сословная спесь:

не все ведь истлело, истратилось здесь!

Езжайте же, дети, в чужие края,

где будут и слава, и воля моя.

Есть бремя благое – несите его

в полунощный край, для народа того,

который погубят безвластье и власть,

которому мало досталось на часть".

Лорд Теодор Астлей, баловень судьбы и, по общему суждению, очень дурной человек, поехал за будущим императором в Россию.

Обладатель самой что ни на есть педерастической внешности, он счел для себя забавным стать лютейшим гомофобом, так что поездка в страну, где до сих пор содомитов сажают на кол, была для него крайне занимательна.

Вторая родина приняла новообретенного сына настороженно. Русское хамство тут же окрестило его Феденька, под этим именем он и остался в истории нашей Второй империи.

Его «Записки», равным образом возмутившие русских и европейских читателей, большинством ученых считаются не слишком умелой фальсификацией.

Давно в Европе

мне скучно и

жизнь желчи копит,

стыды мои.

Свобода всяких –

на всех ярмо.

Истерты знаки,

и, где был мой

герб крестоносный,

его печать

смерд чернокостный

не хочет знать.

В правах уравнен:

я – чернь, я – лорд,

инстинкт подавлен,

и изгнан черт.

Народоправство –

болото воль;

мы не лекарство:

пресна знать-соль.

В таком устройстве

мне тошно быть,

я в беспокойстве,

стал много пить.

Я издержался,

работать – нет,

я в лоб стрелялся –

плох пистолет.

Тут ни размаху

должать в казну,

ни смысла, страха

губить страну.

Мертва держава,

в ней злости нет,

не удержала

наследство лет.

Где моя живость

в судьбе, в делах,

ума строптивость?

Увы и ах!

Простая подлость

и то бы хлеб,

на их суровость –

мой непотреб!

***

Но и такому

нашлись дела,

пинка из дому

страна дала.

Не век в постылом

жить шутовстве –

за другом милым

слежу в Москве.

Был ли Феденька агентом английской разведки, как об этом взахлеб писала вся патриотическая пресса?

Английская королева

Не забывай, кто выкормил, – пиши,

докладывай, трудись на пользу нам,

хоть сколько-то, дружочек, не спеши

предать свою страну ее врагам!

Феденька

Загадка… А которая моя?

Какие клятвы действеннее: те,

которые, в условьях бытия

российского, повисли в пустоте,

или другие, новые, вокруг

сбывающиеся опасно, сплошь?

Английская королева

И те и эти клятвы, милый друг,

в твоих устах не правда и не ложь,

а просто два отдельных языка.

Боярин русский, хрипло матерясь,

английский сноб, острящий свысока, –

и я одна, кто знает про их связь.

Молодой царь в изгнании, Михаил Романов, совершенно не интересовался родиной своих предков. Была где-то далеко большая неуютная страна, которая при каждом правительственном кризисе вспоминала, что во враждебной Англии уже скоро четверть века проживает ее законный правитель.

Но очередной кризис заканчивался, и интерес к его августейшей особе угасал.

Его власть и его доходы никак не зависели от сегодняшней России. Власть была чистой идеей, а доходы обеспечивались огромной собственностью царской семьи в цивилизованном мире.

Но все же мир нецивилизованный потребовал его себе.

Английская погода

стыдлива, хороша,

любое время года

течет, дождем шурша.

Ты – сноб и наблюдатель,

ты – знатный имярек,

политиков приятель,

неглупый человек.

***

И город Лондон будет

под небом мокнуть, сер,

на счастье добрым людям,

иным краям в пример.

В снега России дальней

уедешь повстречать

судьбу, как изначальной

и кровной мглы печать.

Английская королева

А если управишься, если

ты станешь им правда царем, –

смотри, чтоб в тебе не воскресли

инстинкты.

Михаил

Мы тем и живем,

правители русские, – чуйкой,

нам бог русский мысли дает.

И то, что вам кажется шуткой,

последней судьбой предстает.

***

Играемся мы головами!

А сколько ни бей мой народ,

чудесное, легкое пламя

любви их сияет и жжет!

Но только ослабится хватка

взаимная, смертный союз –

и сразу становится шатко,

меняется бога повадка,

я собственной тени боюсь.

16. Федор Кузьмич

Какие только идеи не владели Государем перед отъездом.

Главной навязчивой мыслью было хоть как-то избавиться от случившейся судьбы.

Из темного лона России

путей никаких, никогда

не будет; ногами босыми

идет – за ним нет ни следа.

Он стар, бел, ушедший от казней,

от смерти-болезни, забыл

дела свои; глушь непролазней,

чем мысли, которыми жил.

***

Пусти же, судьба, не сбывайся,

рассейся, развейся, прости.

И под ноги шастают зайцы,

от этих примет не пройти…

***

Он месит тяжолые глины,

мнет землю – и будет земля

ни в чем, никогда неповинной:

пригорки, леса и поля.

Михаил настойчиво примерял эту роль на себя.

День будет – очнувшись от страха,

кирзовые сняв сапоги,

уйдешь, и пуста будет плаха,

над нею не видно ни зги.

Не будет суда никакого

ни им, ни другим, ни тебе,

не станет пустая тревога

сбываться в ближайшей судьбе…

Во Францию – два гренадера,

юродивый – к богу пешком,

а ты – ради скуки, примера

старинного, плохо знаком

с пространной страной своей. – «Вот и

в просторах ее осмотрюсь,

не ради потехи, охоты

иду в нелюбимую Русь».

Но и мысли о предстоящей политике тоже смущали…

Любил свободу,

играл словами,

являл народу

святое знамя.

Не знал, не верил

России белой,

умом не мерил

ее пределы.

Давил крамолу,

имея право,

вихрь произвола –

душа державы!

И нет предела

России черной –

что власть хотела,

сбылось по полной.

Женитьба была, наверное, единственным скандальным фактом в английской биографии будущего Императора.

Нет, это не была история любви, это была чистой воды политика… Невеста происходила из семьи испанских Габсбургов, и его покровители решили, что такой брак укрепит англо-испанские отношения, ему же готовилась роль неофициального посла при дворе короля Филиппа.

Только потом выяснилось, что хитроумные идальго подсунули товар с душком. Мало того что новобрачная оказалась завзятой лесбиянкой, но, что еще хуже, она была замешана в крупном коррупционном скандале. Ей дали выйти замуж еще герцогиней, но вместо поздравлений с бракосочетанием послали официальный рескрипт о лишении ее всех титулов, орденов и званий. А денег у нее и до рескрипта не было…

Великая княгиня Екатерина Ивановна.

Веселая Кэт.

Мы – совершенно особый интернационал,

знатны, что Боже ж мой.

Истории каждый девятый вал

игрался тобой и мной.

Мы – служим большому миру, его тоске

о призрачных временах,

мы – редкость и ценность рука в руке,

мы – в сердце холодный прах.

Екатерине, может быть, и хотелось поехать в страну, где о ее репутации мало кто знал…

Стоит матерь белая

у алтаря,

и ей ткань целая,

себя даря,

распростерлась, русская,

в ширь, длину –

ледяную, тусклую

на страну!

Изменила вере

с их греческой,

изменила стране

с их русской,

изменила мужу

с их…

как тебя?

А измена ли это с общепринятой точки зрения?

Измена ли это чисто технически?..

Уж что говорить о Родине и о вере этих знатных космополитов.

Явилась в Россию

обиды терпеть.

Явилась в Россию,

неся с собой смерть!

Явилась я в дальней,

глухой Костроме –

земли нет печальней

во всей русской тьме.

Явилась в Сибири,

в пространствах земли,

в безбрежности шире

морской даль-дали.

Явилась, тверская

княгиня, не счесть

еще я какая

владычица здесь.

И в Малой, и в Белой

явилась Руси,

в стране ныне целой –

ее, Бог, спаси.

Явилась я в вольной,

мятежной Литве,

явилась в престольной

безмолвной Москве.

***

Явлюсь в Петербурге,

где царствовать мне,

на прус и на турки

яриться в войне.

Явлюсь полумиру

как ужас и страх –

брать дикую виру

на всех племенах…

Явлюсь в облаченьях –

порфира до пят,

мои украшенья

казну истощат.

Явлюсь ночью темной,

с полками явлюсь,

судьбе вероломной

страны пригожусь.

Положение России казалось на тот момент надежным и завидным.

Он получил страну в надлежащем состоянии…

Север страны, продрогший на ледяных морях,

шлет государю газ, нефть; ветры взметают прах

колкий и серебристый; алмазы шлет

земля, на которой только неживое растет.

Юг страны изобильный шлет вина и шлет хлеба,

море обетованное, Черное, дала нам война-судьба,

оружие редкой чеканки – будет царю охрана,

а горы шлют тех, кто с оружьем оборонит тирана.

Восток страны шлет невиданные, неслыханные дары:

шкуры тигриного меха, щедрые пуды икры,

чем еще море дальнее богато – где, как чужая,

земля, по названью русская, алеет, восход встречая.

Запад страны – душа державы, завоеванная земля

янтарные шлет изделия, сосуды из хрусталя;

море исконное, внутреннее, Балтийское бьет волнами,

где новые наши народы кланяются головами!

За последние полвека Россия сильно раздалась в своих границах.

Все по границам Родины сползло

вспять, вниз; войной и миром возвращалось,

с прибытком – тяготенье тяжело

над бывшим нашим и чужим сбывалось.

***

Собирание, ловля:

прирезает война,

покупает торговля,

много кто сами к нам.

География наша

вширь по карте ползет,

вглубь уклон ее страшен

и на выси крут взлет.

Будущий император со свитой отправились в Россию. Все ему там казалось забавным.

Страха натерпелся на три жизни,

по снегам их ехал, по пространствам;

в новой, неприязненной отчизне

падают с известным постоянством

самолеты первых лиц – надежней

зимний путь, возок, и воют волки

и нутро от пищи придорожной;

и все осторожности без толку:

пьян ямщик, мы валимся с разбегу,

а на дне оврага (еле вылез)

чуть закиданные свежим снегом

трубы – и как только не убились,

на хитросплетеньях арматуры

не повисли! – как-то дальше едем,

дар Валдая с дуги, верхотуры,

как по нам звонит, поет медведям

колыбельную…

Нас ждет столица,

что не меньше Лондона, не хуже, –

город Москва: к центру весь теснится

мой народ, ногами месит лужи…

Бесконечная наша самонадеянность…

Вот пишу я тебе письма из снежной тьмы,

из российской земли, Новой Империи,

куда мы, триста душ, ухнулись, прибыли –

свита нашего Рюрика.

От серьезных речей рту боль, оскомина,

мы отвыкли жить со смыслом и твердостью,

чтобы власть была власть, слово имело вес.

А призвали как знающих!

Неприятно, что они так сильно, с такой звериной серьезностью верят в нашу спесь.

II. ПОКУШЕНИЕ

После недолгих коронационных мероприятий в Москве мы отправились в имперскую столицу.

Петербург наружно радовался возвращению столичного статуса, но народ тут оказался злее, чем в первопрестольной.

Торжественная служба в Исаакиевском соборе произвела на меня весьма тягостное впечатление.

Потом началось.

Цареубийство.

Бросаем

чреватый сверток,

не отбегаем,

поскольку смерть на смерть

меняем честно –

подвиг на мУку;

черному звуку

в черепе тесно,

в коробке узко.

***

Мне надо видеть

и дело рук своих,

и место

в истории,

на берегу канала,

где воды плещут,

где мы –

два нужных,

два несчастных,

замученных Россией человека, –

столкнулись…

***

Неловкое движение,

заранее,

на полпути до цели,

и погибель

страшнее вдвое –

вся одному!

Черт гуляет по стране –

мал анчутка, хром, беспят –

в непроглядном свинце-сне.

Сколько ж их, таких ребят? –

Тысячи: с огнем в руках,

в мертвом сердце страха нет,

взвеют мира хладный прах,

ухнут – будет черный свет…

Готовим взрыв, чудная будет смесь

от химиков – старинная, любые

чтоб обмануть детекторы; тряхнешь

неосторожно – и ветра разбудишь,

готовые взвыть, огненные.

Прячет

в широкое осеннее пальто,

выходит на проспект, вдыхает воздух

сырой, холодный. Питерское небо

окрасит фейерверком.

Нас заставили вспомнить о русском героическом эпосе: декабристы, «Народная воля», эсеры.

Спецслужбы беззаботно сажали болтунов-студентов и докладывали о внедрении своих агентов в ряды террористов.

Толстое и тупое лицо Азефа нависло над Зимним дворцом.

Взрыв. И будет над страной

черный дым и белый дым,

дождь холодный, проливной

дом потушит, прогорим;

льдами серыми зима

наступает – брызнет лед,

взорван выше, чем сама

в небе радуга цветет.

Совершенно не доверяя русским сыщикам, я решил сам пойти к террористами убедить их не убивать Императора.

Плохо было то, что никакого единого центра у этих бедолаг не было. Я перебегал от одной группки к другой, кажется, в чем-то убеждал, но возникали новые организации с безвкусными названиями, и мне приходилось идти на новый круг.

Видимо, какое-то общее настроение появилось в стране, распространилось, как поветрие…

Можем ли мы как-то предвидеть и просчитать подобные ментальные болезни?

А все реформы русские прошли,

как дождь косой над мертвою землею,

не тронув на полпяди вниз гниеньем

конструкцию. И только лишь террор

доходчив суке-матери-стране,

шатает – расшатает ее скрепы,

устои. Находите молодежь,

прекрасных, чистых, истых патриотов;

учите делу. Будет воля их

вся к гибели! Теории важны –

и в ход пойдут любые, лыко в строку

любое…

Феденька

Взрывайте! Убивайте! Можно думать,

так рвались сюда…

Социалист

Если он явился,

то, значит, роль взял, значит, что и нам

придется соответствовать, стараться.

Тут логика борьбы. Тут классы…

Феденька

Разве

еще в ходу марксистский лексикон?

Социалист

Немодная, нисколько не теряет

в охвате, силе истина.

Феденька

Но мы

к вам гости из краев, где Маркс в могиле…

Не действует на нас…

***

Социалист

Ты думаешь, так хочется?

Феденька

Не знаю…

Социалист

Попробую уговорить своих

помедлить… Если есть какой-то способ

уехать – уезжайте! Что вам тут?

Анархист.

Ушлый делец из евреев.

Торговался упорно.

За жизнь Императора взять

меньше пятидести тысяч –

почти оскорбленье величества.

«Может быть, сорок?» –

с английским упорством,

шотландской разумностью

я предлагал.

У сорока пяти тысяч сошлись –

изменилась риторика

черного знамени,

стали разумнее внуки Кропоткина.

Такие разговоры

ведутся в кабаке:

возвышенные споры

и мысли налегке.

Он напоказ шикует,

я вроде невредим;

он плохо озорует

с оружием своим.

Вот шваркнул сумку об пол,

а я – давай считать:

а скольких он ухлопал,

учась тебя взорвать?

В политике неробок

и в мыслях недалек,

твердит про путь особый,

от всех наискосок.

ВизАнтия какая

мерещится ему,

Россия золотая

превозмогает тьму.

Он монархист от бога –

куда уж нам с тобой! –

но осуждает строго

кровь нации чужой.

Я как-то объясняю,

что ты – царь-славянин,

и пьяный засыпаю,

он дальше пьет один.

Финансист

Но вы не понимаете всех связей,

последствий: сеть натянута, дрожит –

их слишком много, кто в охоте занят,

поставил деньги, результатов ждет.

Курс упадет.

Феденька

Когда так много ставок

на смерть его, то выигрыш так мал,

что можно не стараться.

Финансист

Посчитаем…

И как не убили

в походах таких?

Грозили, щадили,

давали под дых.

Пытались обманом

вокруг обвести,

навеять туманом

и денег стрясти.

Смеялись (был жалок,

узнать не могли):

«И этот огарок

Лорд Астлей? Вали

отсюда, охранка

кого послала!

Агентов им жалко

на наши дела

путевых и видных!»

И я отходил,

не ради обидных

слов – знаю: следил

за мной неприятель,

куда я пойду,

какой я предатель

себе на беду.

***

И снова я терся

у этих людей,

в нелепом упорстве,

во зле их затей.

Тут, там подлатаешь,

здесь отговоришь –

и знать-то не знаешь,

добро ли творишь.

Вот тем и держалась

Россия-страна,

горючая жалость

моя ей нужна.

И нету надежды

у ней на других,

и будет не прежде

успехов моих.

Никто из этих профессиональных убийц не тронул меня.

Смерть обходит стороной –

доживу до нужных дней,

чтобы вместе со страной

разом в прах, с Россией всей.

Видя павшим дело рук,

видя гибель милых всех,

при конце предсмертных мук

слыша бога тихий смех…

Феденька

Вы можете сказать им.

Отец Питирим

Что сказать?

Феденька

Отговорить от этого всего…

Ведь есть же Ваша вера. Здесь еще

не вовсе вся благая весть остыла!

Вас, может быть, послушают.

Отец Питирим

А риск?

Феденька

Рискуете чем?

Отец Питирим

Если мои речи

смешны им будут...

Феденька

Ваш прямой начальник

такого не боялся.

Отец Питирим

Государь

не слишком-то горяч в вопросах веры!

Феденька

Неостроумно шутите, мой друг.

Привыкнувший к церковной осторожности,

поп протянул мне руку, мягкой влажности

прикосновенье я брезгливо выдержал;

взгляд безразличье немигавший выражал,

холодный, водянистый, скуку вещую

того, что над Россией им обещано,

когда пройдет эпоха христианская,

последняя на непустом пространстве, и…

***

Церковь так и ждала от всех нас какого-то великомученичества.

Начинается тихое пение,

по-монашески льется мотив,

о блаженном, о легком успении

страшно слушать, когда еще жив…

Слышишь – нас отпевают заранее,

не смущаясь присутствием здесь,

не надеясь на наше внимание,

покаяние... Мертвое есть,

что в душе происходит, – наверное,

будет утро и день золотой,

будет чем жуть унять суеверную,

будут чувства о жизни иной…

Только, знаешь, все это страшней еще:

грех отсрочки и трусость уйти;

провожу я рукой индевеющей

по глазам, чтобы страх прекратить.

***

Гроб сколочен. Россия с обновою,

в словесах непонятных, с парчовою…

Я начал замечать за собою постоянную слежку. Это мог быть кто угодно: охрана Государя, разагитированные мною террористы, частные детективы, нанятые кем-то из моих политических завистников.

До определенного момента соглядатаи не особенно нервировали меня.

Существует ли вообще в России террористическая активность, не инспирированная игрой спецслужб?

Бог наш – бог дверей, двуликий Янус,

первый в годовом круговороте.

Два труда – и за две мзды стараюсь,

дважды грешен при такой работе.

Родина понятна для немногих

деятелей – вот я и пытаю

оба ее дела и нестрогих

их границ подвижность замечаю.

Граф Ливен. Из природных русских немцев.

Лет пятьдесят. При прошлой власти был

военным атташе, сперва в Варшаве,

а после, как внушающий доверье,

отправился в Британию и там

полезные завел знакомства, связи.

Сперва со мною, после с моим другом.

Поэтому из тишины посольской

отозван был на службу в Петербург,

в жандармский корпус, и его возглавил.

Всегда отрадно видеть во главе

спецслужбы человека очень средних

способностей.

Тайный путь и тайный знак.

На крапленом языке

разговор. И так и сяк

мыслимый. Кинжал в руке.

Плащ накинут. Кто такой?

Ложь да ложь. А кто свои?

Правила игры усвой.

Эти знанья утаи.

***

Подытожить – не поймешь,

чьих я был. А буду чьих?

Морок с мороком сведешь –

меньше, чем бы при своих.

Граф Ливен

А ты заметил слежку?

Феденька

Да, заметил.

Так это ты? Твои?

Граф Ливен

Я сам узнал

сегодня только.

Феденька

Кто ж распорядился?

Граф Ливен

А непонятно.

Феденька

Как так?

Граф Ливен

Есть приказ,

и даже моя подпись снизу есть

со всеми вавилонами (ты помнишь).

Их много, таких верных циркуляров,

на редкость своевременных рескриптов,

распоряжений: выдать, возместить –

и санкций на аресты или хуже.

Феденька

К чему ты клонишь?

Граф Ливен

Месяц назад, помнишь,

охотились в завидовских лесах?

Феденька

Ну помню. Была жуткая погода,

такая слякоть.

Граф Ливен

Я и поскользнулся,

упал так неудачно, что рука

сломалась в двух местах… Едва держу

перо вот так.

(Показывает плохо двигающуюся руку.)

До этого я знал,

что все нечисто дело, ну а тут –

так явно ничего не поменялось,

так нагло отстранило меня что-то.

Феденька

Что?

Граф Ливен

Ход событий. И твои бумаги,

меня минуя, сразу в дело шли…

И в мистику поверишь,

в чертово дело,

хоть попов зови в кабинеты

кадилом махать,

молитвы бурчать.

То-то смеху-

потеху

будет

добрым людям.

Есть своя логика у накопленной за десятилетия инерции.

Делается дело

само собою,

становится дело

самою судьбою,

историей становится,

ее смыслом;

то, что готовится,

рассчитываю по числам,

ибо не своеволие роковое,

а что-то

более серьезное, тяжолое, неживое

вершит работу.

Граф Ливен

Я думаю, все действия твои

бессмысленны.

Феденька

По-твоему, опасность

действительна?

Граф Ливен

Я очень удивлюсь,

когда без происшествий доживем

до осени.

Феденька

И кто его достанет?

Ливен

Все тот же ход событий, некий крен

истории. Всегда найдутся люди,

оружие, возможность.

Феденька

Так все плохо?

Он если будет ранен, не погибнет,

то, может, все изменится, зачтется

кровь жертвы. Но надеяться на это

не стал бы я. Уж лучше уезжайте.

***

И я приеду к вам в свой добрый час.

Мы встретимся на людной Пикадилли,

пройдем по пабам-бабам – путь, достойный

трех путников-распутников веселых,

копейку-пенс ребром поставим. Здесь

совсем забыли мы, как веселиться.

Не то чтоб много дел, но настроенье

совсем не то…

Я ни ему не верю,

ни хитрости его.

Большая ли потеря

смерть наша для него!

Откуда откровенность

в уме, на языке?

Слова для них не ценность,

мелькают налегке.

Душа моя раскисла

в подробностях (тьма их),

в намеках, страхах, смыслах

мундиров голубых…

***

Весь ход событий гонит

нас из России. Прах

взметая, ветер стонет

на черных площадях.

Тут быть пустому месту:

оставлена страна

погрому и аресту,

и Богу не видна.

Скорее собирайся –

час добрый, в добрый путь!

Как птицу или зайца,

смогли тебя спугнуть.

Для меня очевидно, что всякая страна куда больше страдает от действий контрразведки, чем от всех иностранных спецслужб, вместе взятых.

Я снова и снова буду предлагать Императору разогнать к чертям собачьим нашу благословенную жандармерию. Хватит с нас бед, чинимых уголовной полицией.

И в этой осторожной, умной партии

мы кто? – Фигуры нужные, не пешки ведь,

сметаемые в глупости, в азарте и

умеющие только честно умереть.

Игра спецслужб – игра ума и подлости –

нам радостна, и многое сулит она:

погибнем ли, разбогатеем в скорости –

любая перспектива нам вполне видна.

А где же игроки? – Надменных умников

всех знаем мы: надевшие на нос очки,

проигрывают нас в наставших сумерках,

что было –

ставку

в долг взяв,

в «дурачки».

Феденька

Я понимаю: выглядит не очень

отъезд твой.

Михаил

Покидает капитан

корабль последним.

Феденька

Нанят черти кем –

плутами-арматорами, команда

бунтует, обещали резвый бриг –

подсунули баржу с гнилым товаром,

хоть выбрось!

Михаил

Это, Феденька, не важно.

Он решительно отказался ехать сам, но предложил оформить мне паспорт.

Я не уехал. Честь? Откуда честь

в издерганной душе, в плюгавом теле?

Но все же что-то есть, что заставляет

идти противу выгод и теряя

достоинство свободного ума...

Россия застыла,

а мы чего ждем?

Чтоб стогны залило

кровавым дождем?

Пусть черная осень

отрепьями тьмы

мелькает, их бросит

в свет белой зимы.

Вот там и проплачем

всю ночь напролет,

и слезы не спрячем,

искристый их лед.

Все ниже и ниже

ртуть – путь до нуля,

чтоб хаос недвижим,

пуста чтоб земля…

Волны пустоты,

излишней плотности

тикают, готовятся вздохнуть

вольно,

разметать по небу плоть

человека,

века,

всей истории,

расстелить по ветру русский путь.

И прекрасно.

Хоть такой свободою,

а вздохнем,

на миг хоть на какой.

Нет раз правды Божьей –

пусть такая:

краткая,

горючая,

лихая –

просияет черным над страной.

Почти что не задело. Два осколка

царапнули. Щека кровоточит.

Он ногу приволакивает. Сам

доходит до дворца. Один! Охрана

зевак гоняет. Черный ход. Ступеньки

запачкал кровью. Мелкой, тряской рысью

бежит лейб-медик, жалобно пищат

приборы врачеванья. Вертолет,

рыча, завис над площадью дворцовой,

почем зря круги воздуха гоняя.

III. АРЕСТ

Государь физически пострадал меньше, чем казалось на первый взгляд, но морально он был полностью опустошен.

Он часами сидел в кресле и глядел в окно.

Я читал ему утренние газеты, он недовольно отмахивался.

Я читал ему стихи старых русских поэтов, и он, кажется, слушал их с интересом.

Императрица заперлась на своей половине, и мы долго ничего не знали о ней.

Прекрасная дама

на свете жила,

не ведала срама,

не делала зла.

Кого-то любила,

любили ее,

людей не губила –

лишь сердце мое.

Мы не сразу поняли, что Императрица пропала. Фрейлины побоялись докладывать, всё думали: как-нибудь найдется, как-нибудь образуется.

Недалекие люди вообще считают, что половая эксцентричность оправдывает и объясняет любые странные поступки человека.

Ну пропала женщина – что тут удивительного, если она того-с…

С сексуальной придурью.

Растрепанные комнаты. Следы

ужасной спешки. Порванные книги

и скомканные платья. Так нарочно

изображают обыск или сборы

в побег. Но это грубое притворство

устроило вполне тех, кто был должен

взять след.

Еще вверх дном страну поставят…

Михаил

И где она?

Первая фрейлина

Царица?

Михаил

Где царица?

Первая фрейлина

Исчезла.

Михаил

Как давно?

Первая фрейлина

Четвертый день,

как я ее не видела…

Михаил

И вы

четыре дня молчали! Почему?

Начальник личной охраны генерал Сысоев достался Императору в наследство от последнего Президента. Сразу было принято решение о том, что его надо менять.

Сысоев не скрывал своей неприязни к новой власти, и если с Императором еще кое-как соблюдал дисциплину, то с остальными вел себя вызывающе нагло. О жандармском корпусе и его руководстве Сысоев высказывался исключительно матом.

Однако время шло, а служебное положение генерала, казалось, только укреплялось.

Сысоев

Дозвольте мне, мой Государь, спросить.

Михаил

Ну, спрашивай.

Сысоев

С кем в сговоре, девица?

Каких ты убеждений? Христианка?

Где наша Государыня? Лорд Астлей

тебя купил?

Первая фрейлина

Кто?

Сысоев

Феденька.

Первая фрейлина

Ах этот…

Нет, конечно, всерьез никто не осмелился предъявить мне обвинения. Слишком надежно защищало меня покровительство Императора. Но слухи... но слухи ходили.

И пошел я искать по белу свету:

были все ж таки тайны между нами,

разговоры какие-никакие

без чужих ушей… Есть одна зацепка!

Я знал, что Катерина ходила к гадалке Манефе.

«Будет тебе свадьба-грех-женитьба!» –

Будущее видишь? – «Знамо дело». –

Расскажи, что там. – «Позолотить бы…» –

На, бери. – «Я большего хотела». –

Что за жадность? – «А за государство

знать – тариф тройной». – Ты не боишься? –

«Потому и деньги – как лекарство

от тюрьмы, сумы». – Всего лишишься.

Расскажи, она к тебе к ходила? –

«Приходила». – Ну… Тянуть клещами? –

«На тебя, касатик, разложила,

что узнала – тайна между нами».

Я согласился, чтобы она мне погадала.

А не будет тебе, касатик, большой беды,

а счастья вообще не бывает для таких, как ты!

А женщина твоя, не твоя – исчезла она,

а вернется к тебе, а будут еще долгие времена.

А чувства твои всё мечутся, а не будет покоя им,

а мертвое, как живое, покажется вам троим.

А говорить далее – как тесто месить языком,

густое, тяжолое; почему так – поймешь потом.

Зря я понадеялся на царскую дружбу.

Схватили как миленького и отвезли в тюрьму.

Такой-то и такой-то. Где писать

про его лордство? Да пиши, где хочешь,

вот сверху. Год рождения и место.

Опять-таки нелепый, длинный адрес.

Так, графство Девоншир… В уму жандармском

тяжолая работа скудной мысли.

О чем его спросить? Императрица!

Что? Где она, спроси, и как сбежала!

Выбили мне правое колено…

Два ребра сломали – дышать трудно…

Внутренности сильно повредили –

кровью харкаю, какой-то слизью.

И почти не слушают ответы.

А чего хотите вы, ребятки?

Смерти моей если – что ж так сложно?

А метелили меня всяческим дубьем,

кулачьем,

вдвоем,

втроем:

выбивали показания,

достойные внимания.

А я и сдал бы кого,

рассказал бы чего –

да нечего!

Кровью плююсь, харкаю,

искалеченной ногой шаркаю,

колея

от допросной до камеры – вот и весь я.

До камеры дохожу,

в ней как в гробу лежу,

в потолок гляжу,

видения нахожу.

Прелестница нагая

мерещится. В аду

вдвойне сильна такая

восторженность, я жду

сна дерганного – в этих

видениях заспать

боль ноющую: метит

она, куда стрелять,

и страшно просыпаться

меж узких, серых стен.

Чем сможет оправдаться

не помнящий измен?

Так люди нашего царя,

усердием горя,

отбили об меня казенные прохаря –

да всё почем зря.

Меня перевели из одиночки в общую камеру и перестали водить на допросы.

Заталкивают в камеру. Гляжу

по сторонам. Обычные всё лица,

не как Ламброзо. Смех: «Лорд Астлей, Вы?»

Я узнаю помощника министра

юстиции… Да, был скандал недавно

на несколько десятков миллионов…

Тут кто еще несчастненький такой:

артисты, журналисты, два попа,

замешанные в ересях катарских, –

приличный всё народ, не уголовный.

Угрюмый, грузный князь Мещеряков,

наместник всей Сибири, – он здесь главный.

Я пошатнулся, помогли дойти

до койки, или как там – нары, что ли…

Возрождается крепость

Петропавловка – в ней

оживает свирепость

погребенных царей.

***

Равелины вели нас

в темноту, мокроту –

будет тело навынос

в полотне, на свету.

***

Двум апостолам надо

наши беды смотреть:

«Потерпи, терпи, чадо,

скоро будет и смерть,

скоро ангельских крылий

ты почувствуешь мах,

закадили, заныли –

будто бред в головах».

***

Вот еще Голодая

есть пустырь – там стучат,

там работают, сваи

вверх да вверх громоздят.

Всех жильцов долговечней

будет вещий глаголь,

тянет брус поперечный

меня к свету вверх, вдоль…

Товарищ министра

Так значит, вы ни в чем не виноваты!

Феденька

Кто невиновен в этом мире диком?

Мы все, когда приехали сюда,

замазались.

Товарищ министра

Нет, я не понимаю,

а где императрица?

Феденька

Бог весть где.

Искал ее, нашел бы, может быть, –

меня схватили, бросили сюда…

И побежал докладывать, спешить

и срок скостить,

и ближнего сгубить.

И как было не задуматься о позорной смерти.

Желтая земля двора;

сколько ж можно боль сносить,

и когда придет пора

скинуть, сбросить – воспарить

к низким, близким небесам,

чтоб оттуда посмотреть,

как управился я сам,

из рубашки сделал смерть.

На этот раз меня привели не в допросную, а в большую светлую комнату с ростовым портретом Императора.

Сысоев

Какие идиоты. Страшно думать,

что было бы, когда б я не узнал,

не донесли мне. Подлый ваш граф Ливен.

Такое беззаконие творить

с ближайшим царским другом.

Да снимите

с невинного скорее кандалы!

Себе оставьте. Я вас всех в Сибирь!

Давай-ка в чай добавлю коньячку –

скорее отогреешься.

Феденька

Не думал,

что буду я так рад тебя увидеть.

И даже если все это спектакль

и ты в нем режиссер…

Но чай, коньяк…

Все искупают.

Сысоев

Пей, несчастный, пей.

Мне показалось, что в его глазах

мелькнули человеческие чувства.

И ни одного вопроса о деле.

Умен, старый черт.

А может, он лучше меня знает, где сейчас Катерина

живая –

или труп где лежит.

Дали хорошую новую одежду –

все точно мои размеры,

медик обследовал,

сказал – жить буду,

заживет, как на собаке.

Ладно.

Петропавловка – закрытая тюрьма,

в ней только жандармы,

не затрудняясь документами,

содержат врагов государства,

потому так долго

не освобождали:

искали.

И кивал, соглашаясь со всем,

мне было плохо –

только бы выйти отсюда,

за ворота казенного дома,

пошатнуться на свободе –

живой вроде.

Сысоев намекнул, что Император ждет меня.

Неохота идти к нему. Что знает

об аресте моем, исчезновенье?

Вроде как он послал за мной бульдога

выручать… А зачем еще бульдоги?

Или взять приказал, подозревая,

что помог я побегу? Я бы сделал –

отказать в чем бы смог Екатерине? –

но и врать бы не стал ему. Все сложно.

Так два друга взаимных подозрений

ни избыть-забыть, ни сказать не могут;

стыдно, плохо обоим, а напиться,

чтоб душа нараспашку, – только хуже…

Что такое повылезет из душ их?

Соблюдем расстоянье, осторожность.

***

А Сысоев сказал – императрицу

так не могут найти. Ох, Катя, Катя…

Я перешел по мосту на тот берег,

никто за мной не шел: кому я нужен!

Я в петербуржский пар зимы недужной

скользнул, как рыба снулая, – ожить

в сей чадной, желтой мерзости… Никто

не должен видеть, как лорд Астлей плачет,

как плечи в тряской дрожи жалко скачут…

Я поселился в президентском люксе гостиницы «Астория» и зажил частной жизнью.

«Астория», «Астория» –

гостиница вблизи

от храма, от истории,

в их свете и грязИ.

Расфраченная публика –

знать нэпманская – прет,

окончена республика,

и ей предъявлен счет.

И музыка так чувственно

гудит в ночи большой,

и в свете снег искусственном

сверкает белизной.

От черни артистической

все шумно в голове,

пейзаж почти арктический

представлен на Неве…

Катаются там парами,

прибрежный режут лед,

цветастыми пожарами

салют гремит, цветет.

***

В такой-то вещей пошлости

проходят дни мои,

по божеской оплошности,

по гибели любви…

В городе было много беспризорников, которые приставали к прохожим.

Попрошайка

Ручку позолоти, дяденька,

побалуй мальчонку «катенькой»!

Феденька

Что?

Попрошайка

Дай сто!

IV. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Феденька

Где этого посыльного нашла,

чумазого такого?

Катерина

На Сенной.

Феденька

И ты по центру города ходила

спокойно?

Катерина

А чего мне опасаться?

Феденька

Тебя все ищут.

Катерина

Только двое ищут.

***

Я б не смогла скрываться от охранки,

когда б они хотели…

Феденька

И зачем

сбежала?

Катерина

Никуда я не сбегала.

Она снимала флигель у жены арестованного сибирского губернатора.

Заставленная тяжолой, старомодной мебелью гостиная была не очень удобна.

Подвинула мне чашку.

Хозяйский самовар

бурчит о чем-то тяжко,

распространяет жар.

«Не выпить ли? Я рому

нам к чаю припасла».

Привычная истома

по сердцу поползла.

Как не было разлуки,

печали и тюрьмы,

я целовал ей руки,

и целовались мы.

Историю она мне рассказала запутанную и явно не рассчитанную на то, чтобы я ей поверил. Но и врать так тоже глупо.

Все у нее, как обычно, из рук вон и со странностями.

Ключи потерялись.

В комнату не попасть.

Пошла их искать.

Умудрилась пропасть.

По коридорам ходила,

на улицу вышла,

и охрана не уследила,

и окликов их не слышно.

***

Шаг, шаг – петляли улицы,

уводили меня вкривь и вкось;

как во сне дурном,

приснившемся днем,

приметы пути поврозь

и совпасть не могут; уже иду,

не понимая куда,

под ноги смотрю, иду по льду –

там, где была вода.

Улицы мои, улицы…

Катерина

Как ожили мои пути-дороги,

змеились петербуржской гидры шеи

и привели сюда.

Феденька

И как ты здесь?

Катерина

Тут, в Царском, хорошо. Сняв частный дом,

живу я тихо, Диккенса читаю,

в дворцовом парке не спеша хожу –

зимой тут сторожа одни да стайки

сбежавших от уроков лицеистов,

перезимую как-нибудь.

Феденька

А дальше?

Весной что будешь делать?

Катерина

Для того

и позвала тебя…

Ни с кем, кроме меня, ей так и не удалось поговорить после ухода из дворца.

Она продолжила рассказывать подробности своего отшельничества.

На телефоны не отвечают,

когда я им звоню,

меня встречают

по семь раз на дню

придворные – отвернутся

и дальше бежать,

стремглав несутся,

чтоб как бы меня не узнать.

***

Давеча подходила

к фрейлине – помнишь ту,

я про нее все шутила,

про коломенскую версту?

Смотрит она, такая,

прости Господи, фря,

сквозь меня, не узнавая,

мигая почем, дрянь, зря.

Катерина долго бродила по Питеру, уже не ища, как вернуться к себе. Она равнодушно исследовала свои пути.

Какая-то вовсе неевклидова геометрия

во всех моих путях

сказывается, доказывается,

топчу я прах

медленно и неуверенно,

пути мои все –

растерянные,

неуверенные,

как в колесе

белки пути немереные,

во всей красе

распластавшейся вдоль движения,

ставшей им –

бесконечных кругов кружением,

кольцом ры-жИм.

Я спросил, не пыталась ли она связаться с Михаилом.

Думала, чтоб к нему заявиться:

вот, мол, она – я,

соскучился? Станет злиться,

что не даю житья

и раненому, издеваюсь,

газетчиков чем кормлю,

сама собой изгаляюсь,

ночей с кем ни сплю!

Предосторожности были исполнены с запозданием, делавшим все издержки лишними и бессмысленными.

Император после взрыва не покидал Зимний дворец.

Но, после того как опасность

сбылась над ним,

его охраняют яростно:

кольцом тройным

ощетинилась охрана

вокруг дворца,

вокруг моего тирана,

страны отца.

Феденька

Так что ты хочешь?

Катерина

Ты к нему пойди,

скажи: я не предательница.

Феденька

Нет?

Возможно, в этом и был их (чей?) план – оставить Императора в полном одиночестве.

Один на один с Россией.

Словом перекинуться чтоб не с кем.

***

Я один в пространстве полумира,

я стою у плотной занавески,

я смотрю на площадь, по всей шири

ветер крутит, я не ощущаю

на себе прицела – отступила

всякая опасность, запиваю

водочкой лекарство – пошло в жилу.

Скучно жить на свете – пить и плакать,

разбавляя горькую соленой;

за окном сплошные грязь и слякоть,

в сердце хмарь не лучше заоконной.

Мне б найти любовницу, чтоб русской

крови, стати – жар-душа-девица.

Тишина. Свет трепетный и тусклый,

свет наружный в комнате, и лица

на портретах ростовых, тяжолых

страшны, как покойницкие, – я-то

жив, почти здоров, а вас, веселых,

что пугает быть со мною рядом?

А про тебя забыли: без царицы

он на приемах, на балах, парадах.

Об этом ни полслова в репортажах:

цензура постаралась… Но так долго

не может продолжаться. Есть визиты

глав государств, там протокол, там видно,

что нет тебя, супруги. Все застыло

в опасном и нестойком равновесье…

Я подходил к дворцу, предчувствуя неприятный разговор.

Охрана пропустила меня без вопросов.

Шел. Секунды на счету.

Завтра буду понимать,

как попался, за версту

сталь умевший замечать

всех капканов на себя –

всех раззявленных, землей

всех присыпанных, – идя

по опасности такой.

Похудел ты, плохо выглядишь,

побледнел, как простыня больничная,

щеки ввалились, глаза блестят,

борода всклокочена.

Породнился с нею, с не своею,

печальною северною страною;

как двое в супружестве

меняются чертами лица,

так и ты обрусел, осунулся.

Император смотрел на меня своими немигающими, чуть на выкате глазами.

Он жестами приглашал меня пройти в потайную комнату, где, как он почему-то был уверен, не прослушивают.

Пока ведет – скороговоркой:

Я думал, ты сбежал

на корабле нейтральной

страны: девятый вал,

опасный путь навальный

по северным морям,

на свет звезды полярной –

открыт лёт парусам

над бездною коварной.

***

И попиваешь грог,

избавившись от шторма,

и кто с тобой не смог,

тот рыб холодных кормит.

И в устье Темзы бриг

заходит. Книзу сходни.

Спешишь. Флит-стрит достиг

ты именно сегодня.

Мы дошли до безопасного места…

Слушай, брат,

я многое думал, пока сидел болел один,

все мои действия

представились мне в своем натуральном виде,

все мое царствование обнаружило смысл.

Я понял эту страну, как никто не понимал до этого.

Мы все живем тут против воли Божьей.

Сказано: быть месту пусту – а мы не пускаем правду свершиться.

Строим тут что-то прочности необычайной,

уродливости устрашающей.

Не архитектуру я разумею, а саму страну:

ничто ее не берет –

любая нация,

так долго и так упорно

старающаяся изничтожить себя,

давно бы исчезла,

а мы чуть ли не процветаем,

расширяем границы,

урона себе не знаем.

И люди здешней жизнью мучаются,

и земля полумертва под нами лежит…

И надо бы прекратить…

А так как власть –

единственный нерв русской жизни,

то не убить ли мне себя?

Убить – и отпустить всех на свободу.

Идея о необходимости самоубийства верховной власти не нова для России.

Здесь всякая власть

сама хочет пропасть

и погубить страну.

Закончить черед

на себе и в свой год,

сдернуть тьму-пелену.

***

И с далей, высот

по нам свет полыхнет,

мертвое все паля:

грехи, времена,

наши, их имена;

пуста ляжет мать-земля.

Я сидел и так думал, время длилось,

вдруг такое нашло успокоенье,

настроенье хорошее – допился

до нирваны до самой – захотелось

жить, а это и есть наш долг, задача –

жить в России, не важно как, само лишь

место важно, сам факт существованья,

пребыванья… Мы все тут – патриоты.

Жить в России – это и есть русский патриотизм.

И будет страна велика, сильна,

Русь – велика, сильна,

и тридевять царств-государств страна

вынесет, мать-страна.

И времени прорва для нашей тут,

истории нашей тут,

поскольку новой эпохи суд –

старой эпохи суд.

Поскольку веры и правды нет,

веры и правды нет,

будет сиять над страною свет –

белый, нетленный свет.

Император

Когда она вернется…

Феденька

Но она

не думает…

Император

Так мы поедем к ней.

Весна, брат, наступает. Соберет

пожитки двор, и череда повозок

потянется до Царского Села…

Все так и получилось.

Император и Императрица присутствовали на открытии Всероссийской выставки.

После недолгой отлучки лорд Теодор Астлей занял свое прежнее место при особе Императора и с новой силой устремился к вершинам государственной власти.

Изгнание, тюрьма и смерть:

изгнания недальний путь,

тюрьмы короткий срок, стерпеть

немного боли – жизнь вернуть.

Три урока были преподаны.

Три урока были выучены.

Пью чай и ром, ем мед с ножа,

семью потами лью;

те, кто с досады уезжал,

клянут судьбу свою.

Прекраснейшей из здешних баб

я щупаю тепло;

кто духом квел, кто телом слаб,

тому здесь тяжело.

Приход-расход нельзя свести,

беру, что ухвачу;

кто думал тут приобрести,

долгов тем не плачу.

Играю смыслами, бог весть

в какую лезу тьму;

тот, кто решился править здесь,

был не в своем уму!

Жить в теперешней России можно вполне сносно.

Сысоев

В этой стране возможно все,

объяснимо все.

Логика? И логика тоже действует,

как-то сосуществуем и с нею.

Проходи, Ваше лордство, под коньячок

потолкуем,

хоть бы и англичанин,

а человек ты стоящий.

В довершение идиллии лорд Астлей был назначен шефом жандармского корпуса.

Граф Ливен

Я быстро передам тебе дела.

Чего тянуть: мне надо завтра утром

взойти на теплоход, каюта люкс

готова для российского посла,

через неделю в Лондоне я буду…

А ты будешь завидовать, читая

доносы на меня…

Тут вся страна

вот в этих пухлых папках, тут ее

исподняя история.

Феденька

Прочту…

ЭПИЛОГ

А под облаком ходячим,

а за лесом за стоячим

есть дорога, путь кривой

из Руси к стране чужой,

к дали дальней, изумрудной,

путь невидимый, нетрудный.

Для тебя и для меня

путь, закрытый навсегда…