Каково сопряжение этического и эстетического в человеческой душе, как эстетическая утончённость влияет на нравственность (мы говорим здесь о религиозной этике, которая имеет своим основанием совершенно иные принципы, чем общественно-политическая мораль, и которую без конца путают и смешивают с последней)? Да никак. Само по себе чувство прекрасного, восприимчивость к гармонии мiроздания может стать инструментом религиозного поиска, духовной жизни, приближения к Богу на пути нравственного совершенствования, но только в том случая, если над ней стоит ум, обладающий даром духовного рассуждения или, по крайней мере, совесть, исправляемая по Заповеди. Без этого условия художественный талант и эстетическая образованность скорее уж повлекут за собой снобизм, превозношение возгордившейся души, ощущение принадлежности к культурной элите и чувство превосходства над профанами, необразованным большинством, чем станут причиной благоговения перед тайной жизни, необъятностью вселенной и непостижимостью её Творца и источником любви к своему ближнему и всей твари. Отчего столь невысокое мнение о существе человеческом? От знания его истории, от познания собственной склонности ко греху (злу) и, главное, из сообщаемого Библией факта о грехопадении человека и его доныне жалком пребывании в означенном состоянии. Не стану обращаться к примерам всем известной истории нашего рада в её великих представителях (каждый советский и постсоветский школьник знал и знает, как любливал послушать Бетховенскую «Аппассионату» вождь мiрового пролетариата ради отдохновения от трудов праведных, или что Нерон был одержимым манией славы великого актёра и музыканта), но вот случай из собственного опыта привести хотелось бы.

 

Дело было в Самарканде. Заканчивался сезон археологической экспедиции на Афрасиабе, организованной Сорбонной и возглавляемой «без пяти минут» академиком Полем Бернаром. На завтра должен был состояться отъезд Клода, профессора не помню какого Бельгийского университета. Нас оставалось уже человек десять или даже восемь. Жили мы в недостроенном доме в Багимайдане, кишлаке под самым Афрасиабом, а Поль и другие французы на квартирах по соседству, на окраине города. Мы накрыли у себя пиршественную трапезу, украсив саманные стены комнаты яркими местными тканями. Стол соорудили из двери, положенной на раскладушку. Пол устлали спальниками и коврами, стульев, соответственно, не было, предполагалось, что гости на симпозиуме будут возлежать вокруг обширного низкого стола. Готовили угощение Ольга Иневаткина, начальник российской части экспедиции, и Елена, жена Сергея, одного из рабочих, занимавшаяся нашим бытом и на раскопе, кажется, не появлявшаяся. Да, ещё Cecile, пышноволосая и не менее пышногрудая, высокая, статная, смуглая, с совершенно невероятными формами студентка Поля родом из Марселя, если не ошибаюсь, но, во всяком случая точно, что с юга Франции. Одним из блюд была какая-то сногсшибательная по-восточному острая закуска (не икра, может быть, что-то жареное?) из баклажанов, творение Ольги, москвички, родившейся в Ташкенте. Этот шедевр мы заворачивали в тончайшие пресные блины невообразимого размера, которые Cecile напекла на тефлоновых сковородках и именовала их, кажется, tartine, tartelette, или как-то так. Море вина «Узбекистон», сладкого, пряного, густого и тяжёлого, горы фруктов, овощей и зелени, нон – хлебные лепёшки, и прочие яства, обильные и не чересчур изысканные. Музыкальное обеспечение вечеринки взял на себя сам Клод (Claude), и совершенно напрасно, ибо это послужило поводом к непрерывному потоку неисчислимых едких острот и приколов, который низвергли на него maitre Paul со своим другом фотографом Ги (Guy), гнусного вида типом, – откровенный, легальный gay, может быть он и не казался бы мне столь гнусным, не знай я, что он педик, – появившимся под занавес проекта и вызывавшим у меня чувство физического отвращения. Была ли на проводах Клода Marianne, юная жена главного архитектора Парижа и тоже студентка Поля, владелица семи (!) верховых лошадок, гандболистка, красавица, наша с Андрюхой непосредственная начальница и предмет нашего же тайного восхищения, в присутствии которой мы впадали в транс и томительное мление, – уже не помню, но вроде бы и она ещё не уехала.

 

(Поль выделил ей собственный маленький раскоп – печь для обжига керамики и ещё что-то, какое-то помещение для архаического производства и приставил к ней двух «опытных» рабочих в лице нас с Андреем; за предшествующую зиму она выучила, насколько смогла, русский язык, и этот её «плохой русский», да ещё «грязные» французские ругательства на её нежных пухлых устах, имевшие употребление наравне с нормированной лексикой у всей демократично-высоколобой зарубежной части экспедиции, исключая Клода, которыми они безо всякой меры щеголяли, стали для нас с Андрюхой источником беззлобного веселья и постоянного подтрунивания над нашей мягкой нравом, роскошной телом и легкой в грациозных движениях богиней, потому что нам, как двум пятиклашкам, чем-то требовалось прикрывать своё смущение перед очаровавшей суровые северные души «жительницей Олимпа» – кстати, наше увлечение прекрасной парижанкой было столь очевидно, – ибо мы могли думать и говорить только о ней, пусть и в тщетных потугах скрыть влюблённость за насмешкой, – что Андрюхина Марина изрядно ревновала и непрестанно негодовала на нас по этому поводу, и справедливо. Впрочем, ныне свою причастность к тогдашней эйфории Ань не признаёт.)

 

Клод решил, что sound’ом для стилизованной под знойный восток гулянки вполне может стать его любимая рок-опера (что-то розово-сладкое на французском языке), совершенно не приняв во внимание снобизм своих коллег. Внешностью Клод напоминал Алена Делона, а психологическим портретом смахивал на «лузера-ботана» из какого-нибудь америкосовского комедийного сериала или на персонажа Чарли Чаплина, который непрерывно попадает в нелепое положение по своей природной неуклюжести и застенчиво-рассеянной неловкости. Экспедиционные женщины бальзаковского возраста были от него без ума, особенно Люся из Таллинна (или Риги, или Каунаса, или Вильнюса?) – она, кстати, тоже присутствовала на банкете (весьма подходящее по словарному значению название для нашего мероприятия, см. «Словарь иностранных слов»), однако к кухне у неё был весьма ограниченный допуск, ибо она числилась нашим штатным поваром, и мы уже до сыта наелись её стряпнёй, особливо кашами, которые она варила нам по утрам и немилосердно их каждый раз жгла, зане предпочитала вздремнуть лишних полчасика на утренней зорьке, пока в котлах булькает, вместо нудного стояния возле и тщательного помешивания. Другой поклонницей скромного обаяния буржуазии, излучаемого аурой Клода была представительница местной (поскольку проект составляли три участника: Россия, Франция и Узбекистан) исторической науки Надия (?), дочь фрейлины последнего китайского императора и какого-то комиссара, подобравшего её, на улице то ли в Харбине, то ли в Нанкине, помиравшую от голода (она даже ходить толком не могла, ибо ножки у неё были по пекинской моде внутреннего города отформованы ради особого изящества специальными котурнами, а в багаже её жизненно полезных знаний обреталось лишь обучение традиционной медицине, разным изысканным художествам и придворному политесу). Я тоже входил в fan-club приверженцев мягкой бельгийской интеллигентности молодого профессора, питавших к нему симпатии, бескорыстные или не очень. Поэтому застольный юмор и насмешки французов в адрес бельгийца вызывали во мне чувство протеста и неприязни, усугубляемой фактом нетрадиционной ориентации фотографа. Казалось немыслимым, что люди из самой верхушки научно-культурной элиты могут не то чтобы позволить себе проявлять, но даже иметь потребность в унижении собрата, тем паче столь безответного, абсурдно интеллигентного как Клод. Это зрелище значительно повредило тому пиетету, с которым я относился к Полю и который ничуть не пострадал даже тогда, когда мы с Андрюхой тащили его из ресторана, где народ упился по поводу благополучно завершившегося приезда какай-то там комиссии ЮНЕСКО или вроде того.

 

Этот приезд, или инспекция, или посещение, – Бог весть, что это было, – и послужил поводом к нашему знакомству с Полем. Мы гостили у Ольги в Самарканде, проездом в Термез. Я, Андрей Зубань и Вовец Лампасов ехали с Тиграном Мкртычевым и Борисом Яковлевичем Стависким на Кара-Тепе – это «до» мусульманский буддийский комплекс, раскопки которого на берегу Амударьи под старым Термезом, за колючей проволокой погранотряда, возле гробницы /мазар/ Хакима ат-Термези Ставиский начинал ещё лет за тридцать до того и несколько сезонов назад возобновил. А у Поля – аврал, «смотр» чиновников от культуры, на раскопе бордель (bordello / bordel a qu), рабочих «ёк», а тут мы нарисовались и в два дня – с благословения своих хозяев – навели ему марафет по высшему разряду. Он нас возлюбил, хотел сразу купить, но Тигр не продал, тогда он зафрахтовал нашу банду на следующий сезон (опрометчиво предложив приезжать с «приблудой» по собственному усмотрению, чем мы с Анем и воспользовались, прикатив через год со «чады и домочадцы»). Я копал с ним несколько лет, отношения у нас были очень нежные, Поль на раскопе всегда держал меня возле себя, зимой прислал мне матпомощь, и меня даже прозвали его «любимой женой» – в значении «правой руки», а не супружеских отношений – повод дал я сам, пошутив как-то, цитируя «Белое солнце пустыни» (когда кто-то озвучил тему, заметив эту привязанность), что Поль «назначил меня любимой женой», – по смыслу реалий дореволюционной Средней Азии это означало должность старшей жены в гареме.

 

Унылый вид несчастного, осмеиваемого Клода растрогал бы даже саблезубого тигра или какого-нибудь штандартенфюрера SS, но захмелевшие снобы предавались безудержному веселью. Сальная физиономия Ги вызывала у меня мрачное желание запустить в неё какой-нибудь снедью, а за Поля я испытывал такую великую неловкость, смешанную с чувством стыда, будто я и сам был соучастником этой, казавшейся мне низкой и недостойной буффонады (веселухи). Сильно раздражало и то, что Поль был запанибрата с мерзким Ги, в союзе с которым потешался над милым незлобивым неудачником Клодом. Этот диссонанс тонкого эстетического чувства и полной этической нечувствительности, поразивший меня лет двадцать тому назад, до ныне остаётся для меня в некотором роде загадкой – умом понимаю, что такие вещи суть «норма» падшего состояния человеческой природы, но для души такой контраст воспринимается как нечто обидное и унизительное.