На Хайдаме — высоком лохматом холме главной поляны Магора в глубоких котлах варили фуфырь. Серые клубы дыма поднимались столбами в небо, плотной пеленой закрывая белое холодное солнце зимы. Толстые тётки-курильщицы в дырявых меховых лозгунах мелким бесом дрожали от ветра на мёрзлом Хайдаме, потому повадились с утра добывать дровишки, обламывая крупные сучья деревьев в соседнем сквере-поповнике, где возвышалась зелёная колокольня Буруна.

Дымный сочный запах фуфыри доносился до каждого носа на холме и выливался дальше по широким утоптанным тропинкам Магора. Каменную кладку этих тропинок разобрали на снаряды для деревянной катапульты-межевика. Из неё каждый час положено было отправлять швырок в сторону серых ворот казённого ствóра — логова Мота, окопавшегося за оградой из тел синих натей-охранников в панцирях из стекловаты.

Нати лежали молча на подталом снегу уже несколько недель. Никакого грозного оружия, кроме резиновых палок-потамок, у них не было, потому разудалый люд Хайдама с каждым днём всё веселее пулял по синим стеклянным головам натей каменьями. «Брямц!» — звонко раздавались швырки катапульты; нати отползали, огрызаясь и сверкая красными от бессонницы белками глаз, постукивая палками-потамками по своим пустым впалым животам. Нафуфыренный до одури и осмелевший народ орал вслед им с Хайдама:

— Хайдь, мотявники!

— Стеклярус — на фуфырь!

Пёстрая толпа жителей Магора собиралась на Хайдам кучками, застревая у палаток-навесов из лопухов сорванных крыш киосков-брешовок, в которых уже не выкладывали ни жевательного, ни глотательного. Костляво торчали железяки да скользили на битых стёклах лапы вольных городских псов-попрошаек, сновавших по Хайдаму, надеясь на свой кусок варева или пинка. В палатках было теплее, там выставили пузогреи — маленькие железные печурки с изогнутыми трубами, подвезённые к Хайдаму какими-то молчаливыми румяными дядьками. Они же, эти дядьки-молчуны, свалили вокруг холма кучи разуваек от старых моторных дрынд. Эти разувайки сразу понравились народу: чёрные, упругие они служили заслоном от ветра, из них складывали фигуры местные грумари-малеваторы, свалившие в самую гущу народную со всех концов Уморья и даже из-за гор, куда каждый уморец мечтал заглянуть, но часто по причине страшной усталости и сильного ветра, не доходя, сваливался сном или горячкой. А те, которые всё-таки добирались за манящие горы, пропадали бесследно. Говорили старики, будто бы горы глотают их впотьмах...

 

Малеваторы быстро сколотили свой клум из железяк и толстой фанеры, расписали его зелёно-бурым колером в цвета родового пятиугольного флага Уморья. Весело было и громко вокруг клума днём и даже ночью, особенно по выходным, когда на Хайдам заявлялись стайками известные всем уморцам ухтыри. Они пели свои гимны, водили хороводы и шашничали с главарями Хайдама. Те угощали всех сладким терпким фуфырём и даньками из крутомели, которых подносили каждый час к Хайдаму непонятные на словах, но милые по цвету морды и мягкой шерсти спин щери. Очевидно, это был нездешний люд, всем своим обликом вдохновляющий хайдамцев на покорение высоких гор через поверженье главного упыря — Мота.

 

Подобравшийся поближе к жаркому котлу с фуфырём дед Мозгарь вынул было из-за пазухи свой походный складной черпак, но пронзительный свист Главного Курильщика всполошил его и заставил поднять голову высоко в небо. Там, в стылом сумраке дня, в котором уже утром вечерело, можно было с трудом разглядеть мелькавших свепней, от них ломались хрупкие ветви деревьев. Впору было пригнуться и отползти в палатку, но гневный клич Главного Курильщика поднимал, взламывал застывшую глыбу прижатых к земле тел:

— Хайда, народ, идём на створ посотенно! Каждому раздать по пупырю с бухтелкой и огнепыхом! Натей-поховников — на лоскуты! Мота-воровника — хайдь! Хайда-а-а!!!

Мозгарю прыти побольше — он первым исполнил бы приказ, но вот уже выстроились за фанерными шкитами злые морды юных хайдамников, нафуфыренно блестели их глаза, разувались грозным воем рты:

— Хайдь! Хайдь мотовников, Мота — хайдь! На шкирты натей, на шкирты! — и они рванули вперёд, опрокинув высоченные столбы пыльных разуваек.

Косые лучи свепней дождём посыпались из окон высокого серого здания, с крыш и балконов соседних с Хайдамом домов. Не разбирая, кто и зачем тут стоит, свепни жалили тела и головы, впивались тупым шлепком в стволы деревьев, прорезали чёрные дыры в фанерных шкитах. Но крепок фуфырь, и призывное слово Главного Курильщика брало за живое: за десятком поваленных в снег хайдамников вставали новые и новые тела, волнами укладываясь друг на друга в бурый холм-курган мести.

В тёмном окне казённого створа маячила огрузлая фигура Мота. Он пригасил свет, натянул на сутулый торс синий панцирь из суперона — надёжный, загорский. Нати подползали к дверям, подпирая их телами. Они не ели и не спали уже несколько дней, их стекловатные панцири растрескались и помялись. Все поховники ждали от Мота призыва к штурму дымного Хайдама, но тот пыжился, зазывал загорцев на кашу с селёдкой, важничал и таскал втайне от соратников мешками базаны из тайника в стене. Чуял, маялся, но виду не подавал.

 

Наутро Главный Курильщик повелел скликать к Хайдаму поховников со всех улиц и закутий Магора:

— Все на Хайдам, каждому раздать по мотыжнику со шкитом-фанерой! — заорал он, и его зычный вопль подхватили тысячи:

— На Хайдам! На Хайдам! Мота — хайдь!

И понеслась злая серая ртуть по улицам с диким криком и звоном, подгоняемая западным холодным ветром. Впереди цепями наползали тырцопы — лихие приезжие лбы; несколько пупырей с бухтелкой полетели в натей, как и прежде торчавших гребешком у створа. Видно было, что нати слабеют, что не выдюжат напора толпы их тощие спины. И вот уже один, два — десяток пупырей с огнепыхом взмыли над Хайдамом, в небо воткнулись чёрные столбы дыма. Горели разувайки, укутывая гарью морды поховников. Лиц было уже не видать, не отмыть и не рассмотреть. Грозная масса то наваливалась, то, немного отступая, снова поднималась на холм, ломая с треском и воплями всё на своём пути.

 

Когда Мот заметил, что натей у стен почти не осталось, а поховники Хайдама добрались до самой крыши створа и стали заглядывать в окна и щели, он повернулся к двери Большого зала Приёмов и заорал:

— Бомбыри — натям! По саматке раздайте каждому!

— Ам-ям..! Ни-ку..! — гулко ответило ему эхо в пустом пространстве зала.

Только тогда Мот попятился к потайной лестнице, осторожно оглядываясь, надувая от удивления и гнева щёки. Хлоп! — и провалился весь вниз, только одна пуговица, отвалившись, застучала по зеркальному паркету. Потайной ход вёл из створа к реке, а там уже стоял заряженный и нагретый винтух, пуская снежную пыль волнами по белой коже льда.