Отрывки из жития протопопа Аввакума
(отрывки и впечатления)
а҃
А был я рождён за Кудьмою рекою,
И дом наш стоял у реки под горою.
Отец был священник, и с матерью нежен,
Но был питию он хмельному прилежен.
Мать тихой были и всё больше молчала,
Посты соблюдала и нас приучала
Молитвы читать и, бывало, полночи
Стоит пред иконой и тихо бормочет.
Однажды случилось тяжелое дело:
Скотинка в соседском дворе околела.
Лежала в пыли бездыханная туша,
И чёрные мухи над тушею кружат.
Тогда-то и понял я детской головкой,
Что все мы подохнем, как эта коровка.
Смотрел я, и слёзы вдруг начали литься.
И стал с этих пор кажну ночь я молиться.
Как мать овдовела, меня оженили.
С невестою в церковь в одну мы ходили.
Девица была, как и я, сиротою,
И тако сошлися мы, горе с бедою.
Потом мать моя в монастырь удалилась.
Родня ж моя вечно меня сторонилась.
А как о семье я заботиться должен,
То был я во дьяконы рукоположен.
в҃
Как был я в попах, то немалому люду
Отцом стал духовным, и, грешный, повсюду
Учил слову Божию истины ради,
В церквах ли, в домах ли, в селеньи ль иль граде.
Однажды начальник у женщины вдовой
Силком дочь похитил для дела срамного,
А я умолял его Отцем и Сыном,
Чтоб матери он возвратил сиротину.
А он не послушал моления наша
И бурю зело на меня воздвигаша.
Пришёл со злодеями вместе и в церкви
Меня задавили едва не до смерти.
Лежал в забытьи полчаса я и ожил,
Не помня себя, мановением Божиим.
Начальник же тот, устрашась, отступился
От девы. Но дьявол в злодея вселился:
И снова ломали меня и давили,
И в ризах меня по земле волочили.
г҃
Начальник иной и во время иное
В моём же дому бил меня смертным боем,
Персты мои грыз аки пес и кусался,
И кровью моею по дому плевался.
А после, как встренул меня в чистом поле,
Палил он прицельно по мне из пистоли.
Но Бог сохранил, и пистоль не стреляла,
И то удивило злодея немало.
Его ж осенил я больною рукою:
«Да будет, реку, Божья милость с тобою»
А после он дом мой отнял и ограбил.
Пошли мы с женою, куды Бог направил.
Идем мы, смиренны, неведомым краем
И всё со слезами про дом вспоминаем.
Идём и поём мы Божественны песни:
«Идущим на гору за земно вознеси»
Певцов-то в дому моём много ведь было.
Нас жителей много тогда провожало.
Все шли и рыдали, и я уж насилу
Домой воротил их, чтоб ночь не застала.
д҃
Другой раз начальник, совсем освирепев,
Стрелял из пищалей в меня, словно в вепря,
А я заперся и Владыке молился,
Чтоб гнев супостата скорей усмирился.
А в эту же ночь от него прибежали
И слезно меня в его дом призывали:
«Иди к нам, хозяин тебя призывает,
То здрав был намедни, а нынче хворает».
Поди-тко, чудно. Видно, больно остра
За вины проказные плеть у Христа!
Вхожу. А хозяин как вскочит с перины
И в ноги мне – бух! – и дрожит, как осина.
Я поднял его, положил на постелю,
И члены помазал священным елеем.
И стал он здоров и со мною приветлив.…
И стали они мне духовные дети.
є҃
А вскоре опять меня с места прогнали,
И я приволокся опять к государю,
И, Божьею волей от нужды избавлен,
Я в Юрьевец был в протопопы поставлен.
Но только и там задержался недолго.
Известно, у Бога добра нет без худа.
И средь мужиков я врагов нажил много,
Как тамошних баб унимал я от блуда.
А дьявол, видать, их доумил иначе,
И сами же бабы взвились наипаче.
Пришли как-то раз в патриаршие сени
И силой стащили меня по ступеням.
Их с тысячу было, а может и боле,
И били меня батожьём и дрекольем.
Рвала и трепала меня эта свора:
«Убить его, бл.дина сына и вора!
А тело собакам отдать на съедение!»…
Ох, горе! От дьявола нету спасения.
ѕ҃
Еще про невежество слово послушай.
Отца своего раз я слово нарушил,
И дом мой за то был наказан престрого.
Внимай и молись обо мне, ради Бога!
Отец мой духовный (то было в Крещенье)
Дал книгу священную в благословенье.
А я согрешил, окаянная рожа,
И книгу сию променял я на лошадь.
Был брат у меня, паки жаден до знания
И к церкви большое имел прилежание.
Ефим его звали. Увидел лошадку,
Так сразу забыл и псалтирь, и лампадку.
С лошадкой возился теперь дни и ночи,
Уж больно он был до лошадок охочий.
Ей лучшее всё от него доставалось.
И лошадь к нему, как дитя, привязалась.
И в сердце смешались иконы и кони,
И начал Ефим забывать о каноне.
А Бог, видя с братом неправду в нас эту,
Что мы непослушны отцову завету,
Что брат по скотине в делах постоянно,
И Бог наказать нас решил, окаянных.
Ту лошадь в конюшне и днем, и ночами
Знай, бесы тут мучить изрядно почали:
Заезжена стала, мокра и ленива,
И больше копытом не бьет уж ретиво.
Я мыслю, почто бесы так нас изводят?
А брат как-то ночью ударился оземь:
Кафизму читал он в тиши полуночной,
И вдруг завопит, закричит так истошно.
Глаза налились, раскраснелися вежды,
И бесы на нём разрывают одежды.
А в доме моем были братья другие,
Козьма да Герасим, ребята лихие.
Домашние держат Ефима да плачут,
И молятся громко, а бесы-то скачут:
«Господь, - братья плачут, - Яви свою Благость,
И юношу, молим, помилуй за младость!»
А брат пуще бесится весь и трясется,
И, словно безумный, о притолок бьется.
Я с помощью Божьей тогда не смешался,
Три дня и три ночи за бесом гонялся:
Он к двери – я к двери, он к печи – я к печи,
И брата святою водицею лечим.
«За что, я кричу, бес, охальник рогатый,
Тягаешь наружу ты жилы из брата?»
А бес говорит: «Я терзаю за то, что
Священную книгу ты отдал за лошадь!
Ему для острастки, тебе в осуждение,
И мучу его за твоё преступление!»
И снова я с бесами бился за грех мой,
А бесы и рады за этой потехой.
И только когда мы ту книгу забрали,
Тогда только бесы от брата отстали.
з҃
Когда мы грешим, то, поверь мне, когда-то
Нас всех ожидает за это расплата.
Когда б человек не был страстью снедаем,
Была бы земля не тюрьмою, а раем.
Дитя, появившись, не знает соблазну,
Становятся злыми не все и не сразу.
Когда бы наполнены были добра мы,
То стали б не нужны ни тюрьмы, ни храмы.
Стояли б они нелюдимы и пусты,
Когда б находили детей средь капусты.
Коль бьёшься со злом ты, то может случиться,
Что нынче ты в храме, а завтра в темнице.
И люди порою бывают, как лисы:
Себя разоденут в цветастые ризы,
Возденут слезою обильные очи
И головы словом красивым морочат.
Чудными бывают дела человечьи.
Как волки, вдруг спрячутся в шкуры овечьи.
Теперь расскажу я вам словом обличным,
Как стал я впервые сидельцем темничным.
и҃
В то время пришла нам от Никона «Память»,
Что книги священные надо исправить
И, грекам отныне во всём уподобясь,
Нам кланяться надо не земно, а в пояс.
Что много просфорок теперь не уместно,
Что надо креститься теперь троеперстно
Ходить против солнца с Крестом и, ликуя,
Три раза теперь восклицать «Аллилуйя!»
Сошлись мы с отцами, и думать мы стали.
От веку двумя мы крестились перстами,
По солнцу ходили всегда Крестным ходом,
И по семь просфорок пекли год за годом,
И до земли кланялись Богу прилюдно,
И пели всегда «аллилуйя» сугубно.
А книги…про то и помыслить нельзя бы…
И ноги дрожали, и сердце озябло.
И глас был от образа: "Слушайте, брати,
Вам время пришло непрестанно страдати".
ѳ҃
А вскоре и власти, сумняшесь ничтоже,
Почали строптивых хватать и корёжить.
Возили в телегах людей меж крестами,
Нещадно лупили людей батогами,
Босыми водили зимой на допросы
И всюду доносы, доносы, доносы…
И с прежнею верой устроили битву,
И к новому богу зовут на молитву.
И старца седого, что был протопопом,
В подвал посадили у Спаса на Новом.
Великие беды постигли, однако.
И всякий я день пред Владыкою плакал.
Перстами двумя, как и прежде, крестился,
И Никон за то на меня возъярился.
Пришли и за мной государевы дети.
Со всенощной взяли, почти на рассвете.
Схватили стрельцы нас в охапку, и старший
Велел отвезти нас на двор патриарший.
Три дня на цепи продержали в каморке,
А хлеба не дали ни крошки, ни корки.
Лишь мыши шуршали во тьме непроглядной,
И клал я поклоны, куда – непонятно.
Наутро меня извлекли из подвала,
И братия все мне глаза оплевала.
И, сами себя подгоняя от страху,
«Довольно, кричат, покорись патриарху!»
Меня постегали ремнями изрядно,
Чтоб было перечить иным неповадно.
Отдали потом чернецу для надзору
И кинули снова в сырую камору.
і҃
В Сибирь нас сослали с детьми и женою.
Телегами нас волокли и водою.
А сколько нужды было тою дорогой,
О том говорить можно долго и долго.
Когда не везли, то сидели в острогах.
И в башнях сидел я, в земле, и в каморках
Сидел на Печоре, сидел на Мезени,
Сидел на Тоболе, Байкале, на Лене,
В московских подвалах сидел я немало,
И много меня по земле помотало.
На подвиг не каждый способен был в клире,
Ходили мы пеши с женой по Сибири,
И морем мы плыли к Даурскому краю,
И многие люди в том крае страдают.
А пристав наш не был начальником добрым,
Лупил он меня кочергою по рёбрам.
Морили меня в подземельях и смраде,
Но я никогда не просил о пощаде.
А людям язык вырезали из горла.
А сколько детей у меня перемёрло.
Так искра огня на ветру угасает,
Так корень у дерева зной подсекает.
Увы мне, Аввакум, уж сил нету биться.
Когда ж у врагов нива сердца смягчится?
Упавши, лежу на снегу и взираю,
Как дальние звёзды на небе сияют.
И суетный мир мне земной опостылел,
И чувствую, сам уж совсем обессилел.
И слёзы текут, что погуще елея,
И сердце болит, о детишках жалея.
И, кажется, духом уж пасть был готовым,
Но Бог укреплял меня ласковым словом.
а҃і
И многие люди, по Божью веленью
Оставив дома и бросая имения,
Спасая себя и детей от соблазна,
Бежали на север в леса непролазны.
Их власти ловили, сажали в остроги.
Им в тюрьмах ломали и руки, и ноги,
И, сердцем на них озлобляясь жестоце,
Нагими сажали зимою в колодцы.
Дробили межребрия острым железом
За то, что крестишься крестом двоеперстым.
Бросали в полымя священные книги
И добрых попов извергали в расстриги.
Крюками под рёбра людей продевали
Топили, душили, топтали, сжигали.
И раны терпели все многообразны,
Но были усилия власти напрасны.
И люди тверды были прежде и ныне,
И кровью своею святили святыни,
И, слыша другими неслышимы трубы,
Без страха вступали в горящие срубы.
И, муки терпя, непокорные знали,
Что против любви бесполезны пищали.
Что против молитвы, псалма и стихиры
Бессильны мечи, топоры и секиры.
И знали все те, кто навеки уснули,
Подставив себя под стрелецкие пули,
Что, с жизнью прощаясь в земле соловецкой,
Дождутся когда-нибудь казни стрелецкой.
в҃і
Я знаю, о Боже, я место пустое.
Кто судию даст между мной и тобою?
Хоть слаб человек, все же тянется к правде.
«Всяк мняйся стояти да ся не упаде».
Мгновенно года над землёй пролетают.
За что же я, милые братья, страдаю?
За то, что иудиной славе не внемлю?
За то, что излил Бог на Русскую землю
Свой праведный гнев из небесного кубка?
За то, что слепые лишились рассудка?
За мор? За безумье? За меч? За погибель?
За то, что пропала святая обитель?
За то, что не с ними? За то, что в расколе?
Но разве не сами вы Русь раскололи?
Разрушив устои, не вы ли Россию
За преданность вере вздымали за выю?
За слабость людскую, за мерзость, за враки?
За то, что писали сибирские дьяки
Пять раз на меня государево слово -
За то ли страдаю я снова и снова?
За то, что в Тунгуске-реке не потопли?
За то, что о спину ломали оглобли?
Что лямку два года тянул за Байкалом?
За то, что лежачего били чеканом?
За то, что палач надо мною ярился,
А я лишь молился, молился, молился?...
г҃і
Что много глаголать? Не дряблой душою
Будь к вере прилежным, так Бог не покинет.
А коль соблазнишься дорожкой кривою,
Не то что именье – и разум отнимет.
За правду стою, не приемлю лукавства.
Я поп православный, не враг государства.
Запомни: Бог надвое душу не делит,
И жернов в муку дурака перемелет.
Тогда возносящийся в сердце узнает,
Что будет, когда о Христе забывают.
И, верен покуда ты Божьему слову,
Как можешь нарушить ты волю Христову?
И, коль суждено мне на том подвизаться,
Для веры единой нельзя поддаваться
Ни волчьему вою, ни пёсьему лаю.
А с тем и живу я и с тем умираю.
