март на холме (побылица)
Поехал Иван к своему бывшему сослуживцу на забытый мартом хутор, что расположился на оставленном снегом, но не поросшем ещё зеленью холме. Холму было грустно, хутор скучал, Иван тоже не сказать, чтоб особо радовался, пока добирался. Тоска, бледный туман над чёрной грязью, рослый Фёдор выходит на крыльцо встречать армейского друга Ивана, что поднимается по петляющей по холму тропе.
Друзья улыбнулись друг другу, встретившись взглядами. Перед встречей этой взгляд Фёдора блуждал по окрестному пустырю, взгляд Ивана считал брёвна, из которых сложена была изба, на крыльце которой стоял Фёдор и блуждал своим взглядом теперь уже по внешнему облику изменившегося за прошедшие пять лет Ивана.
Пили друзья три дня. Пили захлёбом, пили самогон, глухо пили и тоскливо, всем своим видом и поведением соответствуя заоконной погоде. На четвёртый день зашёл к ним дед Василь, приходившийся Фёдору дальней роднёй.
-Тётка Любанья померла. Похороны. Пойдёмте, мужики, - прошамкал отсутствием губ дед Василь.
Делать было нечего. Гнать уже надоело да наскучило. Друзья отправились на похороны. До соседнего дома шли пешком, шли долго, шли молча. Иван всю дорогу не без интереса вслушивался в чавканье грязи под ногами их идущих да всматривался в ползущий вокруг простор, застланный беленой тумана. Иван был даже временами весел, но времена те на то и прошли, что мужики до похорон дошли, и началось.
Померла тётка Любанья, померла да теперь лежала недвижимо в своём последнем грубо сколоченном деревянном пристанище. Гроб стоял в избе, изба стояла на холме, холм стоял где-то посреди марта. Тётке Любанье через месяц исполнилось бы девяносто с недомерком годов, она лежала усушенная, сменьшившаяся, лежала безо всякой жизни, будто то был и не человек вовсе, будто и не было человека, а вокруг гроба стояли человеки, которые ещё пока есть. Все одеты были в чёрное, бабушки плакали громко, на кого ж ты нас, дедовья смотрели хмуро и шмыгали грустящими мартом носами. Народу было много. Народу было грустно.
Помиранье оно дело всегда ни для кого не весёлое. Шестеро мужиков вошли в дом покойной, взяли гроб себе на плечи, взяли да и понесли на выход, но застряли в дверном проёме, потому что мужики были все рослы и широкоплечи, а дверь узка. Стукнулись об один косяк, стукнулись об другой, но кое-как всё-таки вышли, вынесли гроб, поставили его около приготовленной заранее в саду ямы. Из грязи торчали серые чёрные коряги, бывшие летом плодоносящими деревьями. Вся родня собралась вокруг гроба, всей родни было много, вся родня не помещалась в избу и еле умещалась в предсадовое подворье. Фёдор делал грустные глаза, Иван стоял в стороне, видя всё торжество очень непонятным, плакальщицы всё ревели, дедовья всё хмурились, кто помоложе перекидывались парой слов о жизни да о насущном, только дед Василь молчал об умирании. Так всё виделось Ивану, пока дед Василь не спросил:
-Мужики, кто фототехникой владеет?
На что Фёдор ответил:
-Да вона, Ванька владеет. На фотокружок он ходил.
Вручили тогда Ивану фототехнику и поручили ею печатлеть всё происходящее. Иван взял и начал печатлеть, и печатлел, пока не попросили сделать общий снимок, чтобы все вместились на карточке, которая потом получится. Иван отошёл подальше, вся родня в окошко фототехники не помещалась, Иван отходил подальше, пока не упёрся спиной своей в одну из тех садовых коряг. Тогда одна из ревущих баб перестала реветь и громко крикнула:
-Ну чего ж ты встал-то, беда? Залазь на черешню, ветки крепкие.
И Иван залез на ветку одной из коряг. Залез и стал опять смотреть в окошко фототехники, чтоб вся родня вместилась.
Вся родня кое-как влезла в окошко фототехники, и хотел было Иван нажать на нужную кнопку, когда пришёл ещё один дед. Дед этот сказал, что пропустил вынос покойницы из дому. Деда этого люди уважали, и потому расступились, и потому мужики подняли опять гроб на плечи, внесли кое-как в узкую дверь, затем кое-как опять вынесли, задев опять рамку дверную. Встали поплотнее, и та громкокрикливая баба вскликнула:
-А чой-то у покойницы ноги-то порастрепыхались, нехорошо как! Могли бы, мужики, и аккураче вынести!
Вскликнув это, баба пошла в избу, оттуда она вышла со шнуром, которым и перевязала ноги бывшей тётке Любанье.
-От так аккураче выглядит. Теперь можно.
Опять встали поплотнее, еле умещаясь в то окошко, через которое Иван уже устал наблюдать всю родню, Фёдора, деда Василья и тётку Любанью. Ноги затекли да руки ослабли, и Иван нажал на спуск, пред тем строгим голосом сказав только:
-А теперь скажите сыр.
И вся родня сказала "сыр", рты их застыли на мгновенье в "ы", и только у той бабки лицо осталось недоумённое, да ещё у бывшей тётки Любаньи лица и вовсе будто не было. Запечатлев такое мгновенье, Иван слез с черешенной коряги, и больше уже не печатлел ничего. Гроб, как водится, опустили в обваливающуюся могилу, бросили туда каждый по горсти грязи, затем пошли за столы, приготовленные здесь же, на подворье, крышки столов ломились от выпивки и закусок, вдоль столов стояли лавки, старики сели отдельно, молодёжь отдельно. Старичьё погрустив и хлебнув самогону запело, молодые стали смеяться. Иван сидел и ничего уже не понимал. Похмелье ещё было, и живот потом у Ивана заболел после такой обильной еды. Дело было на холме, холм стоял по-прежнему. Март шёл своим чередом. Под холмом мычали грязнокопытые коровы.
2014
