Белый, не сам по себе, поймите меня правильно, обладает унифицирующим, объединяющим, стирающим границы и сокрывающим действием. В нём и под ним вещи как бы теряются. Сахар крадёт вкус и различия чаёв, так же как и сметана крадёт их у еды, а соль прячет разложение плоти и её продуктов и лжёт нам, что они всё те же, если у неё вдруг не хватит сил, чтобы остановить делёжку. Белый свет заливает собой пространство и, в конце концов, слепит, съедая все вещи безразлично. Святые и праведники, как и их белые одежды, есть частные воплощения чистоты, и в то же время они максимально лишены таких собственных внешних черт, что придавали бы им личного и характерного; и чем они святее, тем меньше в них видно такого своего. Белый саван мертвеца, кроме очевидного желания, подобно соли, скрыть гниение и, подобно платью невесты, заявить о чистоте возлежащего, - стремится затмить своей бледностью и пустотой бледность и пустоту трупа. Грязь, колеи, жухлые травы, опавшие листья, палочки и веточки, камешки и лужицы - покрывает снег, и на месте прежнего богатого пейзажа расстилается снежная пустыня. Странно дело: мы видим прибавление одного к другому, но в такие моменты Россия наоборот пустеет. Белизна одна у листа и у кости, и такова только от того, что хочет показать обоим, что им придётся обрасти множеством деталей, чтобы каждый из них был кем-то. Сердце у жаркого солнца - из снега, но смотреть на него больнее всего. Это случается от контраста: не привыкший к безразличию белого неосторожный глаз, как больной зуб, переходящий от горячего чая к мороженому, пронзаем бессмысленным светом, противным всему вечно новому, что живёт под заботливым цветом солнца; и взгляд легко заражается пустотой белого, ибо глубоко сходен с ним в своей собственной бессодержательности и, следовательно, в жажде и неспособности остановить свой охват, в неизбежности пресечения им границы.