Кровавое кровопускание кровопийцей

В небольшой деревеньке, на берегу реки,

Лет сорок, может быть пятьдесят, назад

Жили-поживали бабы, жили-поживали мужики,

С грехом пополам, с ним же в горе и в лад.

 

Отсчёт от которого года - теперь не понять,

Да и неважно это - там всегда одно,

Ни бабы ни мужики чего-то менять

Не любили, как есть - так уж и суждено!

 

Их быт был простым, не о чем говорить:

Пашня, поле, сарай, сенокос, огород,

Скот, дрова, поохотиться и наловить...

В общем, с пригоршней, вдоволь забот и хлопот!

 

Деревенский их староста - знатный мужик,

С прибабахом маленько, ну кто без того,

Заложить самогонки мастер за воротник,

Справедливый, не злобный, с душой наголо

 

На покой собирался - здоровье не то,

Думал тяжкую думу - кому передать

Руководство делами, возглавить село

Кто бы мог и достойным преемником стать,

 

О народе заботиться, приумножать

Душ число, состояние односельчан.

Трудный выбор, который имел место встать,

К удивлению всех в час, когда назначал

 

Пал на самого сирого и без прекрас,

Его знал-то не каждый, обычный халдей...

Пусть не станет новатором, помня наказ,

Не наделает хуже, не сгубит людей!

 

Если честно сказать — кандидат так себе…

Что имелось под этим сам чёрт не поймёт

И в метаниях душевных о горе — селе

Прежний главный в могилу резон унесёт…

 

***

 

Ночь была тёмная, глаза можно выколоть;

На небе ни облака, ни звезды;

только нечистую силу попросили выковать

Ту луну, что на глади блестела воды.

 

Круглым таким отражалась, холодным

Блином, что если скушаешь, то подавишься,

Чему-то необъяснимому угодным,

Тому, что повстречаешь, спятишь — не оправишься.

 

Маша затворила на ночь окна,

Затворила двери, на запор чугунный,

Глядя, сквозь стекло, всё удивлялась — соткан

Из металла прочного свет лунный будто!

 

Она частенько сидя вечером на кухне,

Смотрела вдаль, мечтала о единственном, что где-то,

Пока она от одиночества здесь пухнет,

Блуждает неприкаянным по белу свету…

 

Зловещее сияние нА реку ложилось;

Совсем не страшно ей по двум причинам:

Она святым хранителям сей день молилась,

Да и не верила Мария с детства в бесовщину!

 

Поэтому не придала особого значения

Тому, что скрип раздался из сеней средь ночи.

«Достаточно являлось здесь таких ночей нам

Спать уж пора идти, устала очень...»

 

И потянувшись встала на ноги, собравшись

На боковую, шаг ступила, как повторно

Уже погромче скрип, в сердце теперь раздавшись,

В сенях шаги, будто бегом - проворно!

 

Она подпрыгнула, мотор заколотился,

«Вот нечисть...»,- себя в руки взять пытаясь:

За мышью кошка вероятно припустила…

У ног она! Перекрестилась, чертыхаясь!

 

Что-то упало и разбилось совсем рядом

И до ушей донёсся злобный вой за дверью.

Маша куда бежать искала судорожно взглядом,

Поверив в то, во что отказывалась верить!

 

Лишь, когда ручка на двери уж провернулась,

Она успела опустить щеколду

И что-то взвыло с яростью, толкнуло

Снаружи дверь, сквозь рык из морды.

 

Доски трещали под напором злобной силы,

Маша из ступора, лишь в этот миг, вернувшись,

В углу схватила притаившиеся вилы

И по ступеням на чердак, не оглянувшись!

 

Летели щепки с досками, рычание

И вой, и крик, и детский плач сквозь хохот,

И стон, и лай, пищание сквозь мычание,

Уже на кухне чрез копыт по полу грохот!

 

Она на тёмном чердаке крестилась,

Едва дыша и еле двигая губами,

Когда затихло всё, как-будто испарилось,

Секунды тишины ползли во тьме часами.

 

И сердца стук: тук-тук, тук-тук…

Глаза привыкли к темноте слегка,

Вспышка свечи и слепота, взмах рук…

Истошный вопль на мили разнесла река!

 

***

 

С утра доярка Нина на порог соседский…

То ли во сне, то ль наяву, узнать про шум ночной,

Открыла настежь дверь, скрип резкий

Петель испугом заменил в конец покой!

 

- Машуня! Машенька!- ответом тишина

Зловещая теперь даже при свете дня,

Хоть солнце встало и зашла луна,

Что-то случилось — чувство, чтО — понять нельзя!

 

Нина прошла с порога в дом, там никого.

- Маша! Мария! РОдная, чего молчишь? Ты тут?

И еле слышное постукивание привлекло

Внимание, доносившееся: тук-тук-тук, тук-тук…

 

Пошла на звук доярка, к кухне подойдя,

Увидела на косяках следы когтей и лап

И вырванную с корнем дверь у ног найдя,

И тук-тук-тук уже кап-кап, кап-кап…

 

А красный липкий пол ей ноги подкосил

И подскользнувшись шлёпнулась плашмя,

На руки посмотрев, в крови все, взгляд без сил

Подняв наверх, и не смогла сдержать себя.

 

Второй за сутки раз истошный визг

Деревню тихую собою огласил,

Когда узрела, как клубок кишок повис

На вилах с чердака, всю кухню кровью оросил.

 

Марии бездыханный труп наполовину свис,

В клочья разорван и распорот — не узнать,

Очнувшись, вдаль соседка, визг сменив на писк,

Пустилась по кровИ стремглав плыть иль бежать!

 

***

 

Одну деревню, что стояла на краю уезда

Отделяла от другой, что более велика -

Центровой, образующей, вроде как главной местной,

Разнесшая за сутки дважды крик река.

 

И расстояние между ними — километр не боле,

Зимой по льду ходьбы — минут на пять

И всякий в дом зайти к соседу волен,

Как каждый третий - брат, второй - свёкр, первый — зять.

 

На похороны старосты в соседнюю деревню

Своею делегацией ходили для поддержки земляков,

По строгости всей, соблюдя обычай древний,

Не пожалев для сменщика душевных тёплых слов.

 

А он им скромно улыбался, жал ладони

И вместе с братьями и сёстрами скорбел,

Затем застолье, проводы домой, по коням,

И возвращение к вороху насущных дел.

 

Такая ж точно каждодневная рутина,

Но как-то начали в деревне замечать

Исчезновение урожая, дров, скотины,

А позже, к ужасу, и люди стали пропадать.

 

Не просто люди — мужики в соку, детины!

Один, затем второй и третий, пять…

Тревога, паника, непонимание, страшные картины

Всё большим жителям стало нутро являть.

 

Словно сквозь землю провалились все мужчины,

Рыдали жёны, матери, вздыхали старики;

Никто не видел прежде оной чертовщины,

Когда донёсся громкий шум из-за реки…

 

Переглянулись местные, не понимая,

Что происходит и откуда этот гвалт,

А шум всё громче становился, нарастая,

Более отчётливые формы принимал.

 

Уже был слышен рёв и вой с рычанием

И вроде как обрывки грубых слов,

Под дрожь земли десятков ног топтания,

А защитить и некому родимый кров!

 

В ушах звенело от пронзительного свиста

И улюлюканья похабного вокруг,

Как-будто всё живое ненавистно,

Смыкался, посредине с жертвой, круг.

 

Истерика и паника у женщин,

Слёзы детей, испуг старческих глаз

Дожить до гибели естественной завещан

Не будет ни кому из низ наказ.

 

Полопались в ушах все перепонки,

Зрачки повылезли из окровавленных белков

И смерть острой косы лезвием тонким

У шей водила на границе двух миров.

 

Тут всё замолкло, улетучилось внезапно…

Сердца у горла, души в пятках, ужас, страх,

Все переглядывались, жались в кучу стадно,

Когда ожило то, что замерло в кустах…

 

***

 

Сын Дуси не хотел быть трактористом,

Да и вообще стремился прочь из дома!

Неважно: пекарем, врачом или юристом,

Но только бы не в сельской жизни коме!

 

И он уехал, в город близлежащий,

Где в ПТУ был принят в раз на коммерсанта

И в страшных снах наш Прохор видел ныне пашни,

За шанс благодарил, по моде, Санту!

 

А тут в каникулы, по маме, в кой-то веке,

Он заскучал, вздохнул, собрал в рюкзак что надо,

Прикрыв в автобусе расслабленные веки,

Поехал в ненавистную отраду.

 

Проснувшись от толчка шофёра в рёбра,

Поднялся, вышел и потопал под пригорок,

Зашёл в деревню, как-то вОроны недобро

Кружились сверху, приближая морок.

 

И запах странный нос улавливал повсюду,

Шашлык как-будто кто-то жарил вместе с тканью,

Кругом словно на кладбище безлюдно,

В хатах все двери нараспашку, псы не лают.

 

Прошка дошёл до маминой хибары:

- Ма! Ма, ты где?- ответа нет, нема и тапок.

Он вышел вон! Дымок из-за амбара

С задов принёс опять знакомый запах.

 

Он двинул на него, сквозь дым, прищурясь,

И долго брёл, пока не вышел на поляну

И подойдя к огромному костру, волнуясь,

Он пошатнулся и упал как-будто пьяный!

 

В костре горело мясо не телёнка

И тушек тридцать не овец поодаль тлели,

Псы одичавшие глодали кость ребёнка,

Ошмётки плоти чёрной — будто не доели.

 

Костёр из трупов догорал сверкая тускло,

А в лёгких встал тот сладковатый запах;

Прохор завыл чуть слышно, всхлипывая грустно,

Увидев, тлевший, у костра, знакомый тапок.

 

***

 

В нашей деревне стадо было всем на диво -

Голов под двести, лучшее на всю округу!

Пастух серьёзный, до порядку, ох, ретивый,

Бурёнке каждой стал любимым другом!

 

Как-то с утра погнал пастись своих рогатых

Подальше в поле, чтоб не портили посевы,

За километр увёл коров от крайней хаты,

В одно лицо, мужик пастух был дюже смелый!

 

Уже к обеду на пригорке завалился,

Достал из сумки яйца, хлеб и сало,

И кваса ледяного всласть напился,

И прикорнул, передохнуть хотя бы малость...

 

Проснулся от шлепков дождя о темя.

Погода сильно изменилась, небо в тучах!

Сколько же спал он? Сколько ныне время?

Порывы ветра, сумрак тёмный ночи пуще!

 

Он подскочил на месте, разбрелись коровы…

В миг собирать их ринулся продрогший;

Холодный ветер хлестанул все кости снова;

Как же он мог так, скот сто лет стерёгший?

 

Вдруг перед ним одна бурёнка ниц упала,

Вторая, третья, словно домино костяшки;

Морда слюнявая, глядя в глаза стонала,

Смотреть на это пастуху страшно и тяжко.

 

Кто-то метался здесь под вой лихого ветра,

К одной, к другой, подкашивал копыта

И минус двадцать, будто, в середине лета,

И день был тьмой ночной плотно укрытым.

 

А выл ли ветер или нет, не разбирал он,

Казалось зверь неведомый доселе,

Какой-то смех утробно - бесноватый

То прямо в ухо, то далёко еле-еле…

 

Пастух увидел как последняя корова

Упала мёртвой с перегрызанною шеей

И, на колени встав, он раз за разом снова

«Спаси и сохрани!»,- твердил быстрее.

 

Почувствовал, что тень над ним нависла,

Поднял глаза, взглянул наверх, застыл от страха:

- Староста, ты ли? - он промямлил кисло

И отлетела голова от тела махом…

 

***

 

Кашу кровавую нашли односельчане -

Растерзанных коров своих, под вечер,

На прилегающей к деревне их поляне,

Здесь же пастух — смертельно искалечен.

 

За метр от туловища голова лежала,

Тело в укусах и порезах, в переломах.

Что же за сила здесь так рьяно лютовала?

Собрались, к старосты пустились дружно дому!

 

В трусах тот вышел на крыльцо, на стук ответив,

Он ухмыльнулся и спросил: « Чем вам обязан?»

Народ замялся, головы угрюмо свесив,

И самый смелый вышел речь держать несвязно!

 

Его посыл: «Молва идёт по всей округе,

Что ты лютуешь, спевшись с чёртом, смело,

После прихода твоего весь белый свет в испуге,

Все беды, кровь и боль — твоих рук дело...»

 

Староста кашлянул и снова ухмыльнулся:

- Ну да, я крови прОлил здесь немало,

Я пил её, купался в ней, на ней свихнулся…

Пока мне ваше население помогало!

 

Протеста гул… Он: «Тихо! Тихо!

Разве забыли как во всём мне помогали?

Кто-то махал когтями с саблей лихо,

Делали вид иные, что не замечали!

 

Я бы без вас не то, что стадо иль деревню,

И Машку жалкую бы не пустил на ливер!

Я ж вашим скрытым чаяниям служу и внемлю!

Мы же сплелись в едином, милом нам, порыве!

 

И тут, как-будто, пелена с глаз пала

И тишина, в который раз уже, повисла,

Каждый поднял руки к глазам, каждая поднимала,

Смотрели с ужасом — они в крови все!

 

И разбредаться стали, в ступоре, по хатам,

Бубня под нос про невиновность их сельчане,

А староста, накинув свитерок мохнатый,

Поставил к ужину завариваться чаю.