Кровавое кровопускание кровопийцей
В небольшой деревеньке, на берегу реки,
Лет сорок, может быть пятьдесят, назад
Жили-поживали бабы, жили-поживали мужики,
С грехом пополам, с ним же в горе и в лад.
Отсчёт от которого года - теперь не понять,
Да и неважно это - там всегда одно,
Ни бабы ни мужики чего-то менять
Не любили, как есть - так уж и суждено!
Их быт был простым, не о чем говорить:
Пашня, поле, сарай, сенокос, огород,
Скот, дрова, поохотиться и наловить...
В общем, с пригоршней, вдоволь забот и хлопот!
Деревенский их староста - знатный мужик,
С прибабахом маленько, ну кто без того,
Заложить самогонки мастер за воротник,
Справедливый, не злобный, с душой наголо
На покой собирался - здоровье не то,
Думал тяжкую думу - кому передать
Руководство делами, возглавить село
Кто бы мог и достойным преемником стать,
О народе заботиться, приумножать
Душ число, состояние односельчан.
Трудный выбор, который имел место встать,
К удивлению всех в час, когда назначал
Пал на самого сирого и без прекрас,
Его знал-то не каждый, обычный халдей...
Пусть не станет новатором, помня наказ,
Не наделает хуже, не сгубит людей!
Если честно сказать — кандидат так себе…
Что имелось под этим сам чёрт не поймёт
И в метаниях душевных о горе — селе
Прежний главный в могилу резон унесёт…
***
Ночь была тёмная, глаза можно выколоть;
На небе ни облака, ни звезды;
только нечистую силу попросили выковать
Ту луну, что на глади блестела воды.
Круглым таким отражалась, холодным
Блином, что если скушаешь, то подавишься,
Чему-то необъяснимому угодным,
Тому, что повстречаешь, спятишь — не оправишься.
Маша затворила на ночь окна,
Затворила двери, на запор чугунный,
Глядя, сквозь стекло, всё удивлялась — соткан
Из металла прочного свет лунный будто!
Она частенько сидя вечером на кухне,
Смотрела вдаль, мечтала о единственном, что где-то,
Пока она от одиночества здесь пухнет,
Блуждает неприкаянным по белу свету…
Зловещее сияние нА реку ложилось;
Совсем не страшно ей по двум причинам:
Она святым хранителям сей день молилась,
Да и не верила Мария с детства в бесовщину!
Поэтому не придала особого значения
Тому, что скрип раздался из сеней средь ночи.
«Достаточно являлось здесь таких ночей нам
Спать уж пора идти, устала очень...»
И потянувшись встала на ноги, собравшись
На боковую, шаг ступила, как повторно
Уже погромче скрип, в сердце теперь раздавшись,
В сенях шаги, будто бегом - проворно!
Она подпрыгнула, мотор заколотился,
«Вот нечисть...»,- себя в руки взять пытаясь:
За мышью кошка вероятно припустила…
У ног она! Перекрестилась, чертыхаясь!
Что-то упало и разбилось совсем рядом
И до ушей донёсся злобный вой за дверью.
Маша куда бежать искала судорожно взглядом,
Поверив в то, во что отказывалась верить!
Лишь, когда ручка на двери уж провернулась,
Она успела опустить щеколду
И что-то взвыло с яростью, толкнуло
Снаружи дверь, сквозь рык из морды.
Доски трещали под напором злобной силы,
Маша из ступора, лишь в этот миг, вернувшись,
В углу схватила притаившиеся вилы
И по ступеням на чердак, не оглянувшись!
Летели щепки с досками, рычание
И вой, и крик, и детский плач сквозь хохот,
И стон, и лай, пищание сквозь мычание,
Уже на кухне чрез копыт по полу грохот!
Она на тёмном чердаке крестилась,
Едва дыша и еле двигая губами,
Когда затихло всё, как-будто испарилось,
Секунды тишины ползли во тьме часами.
И сердца стук: тук-тук, тук-тук…
Глаза привыкли к темноте слегка,
Вспышка свечи и слепота, взмах рук…
Истошный вопль на мили разнесла река!
***
С утра доярка Нина на порог соседский…
То ли во сне, то ль наяву, узнать про шум ночной,
Открыла настежь дверь, скрип резкий
Петель испугом заменил в конец покой!
- Машуня! Машенька!- ответом тишина
Зловещая теперь даже при свете дня,
Хоть солнце встало и зашла луна,
Что-то случилось — чувство, чтО — понять нельзя!
Нина прошла с порога в дом, там никого.
- Маша! Мария! РОдная, чего молчишь? Ты тут?
И еле слышное постукивание привлекло
Внимание, доносившееся: тук-тук-тук, тук-тук…
Пошла на звук доярка, к кухне подойдя,
Увидела на косяках следы когтей и лап
И вырванную с корнем дверь у ног найдя,
И тук-тук-тук уже кап-кап, кап-кап…
А красный липкий пол ей ноги подкосил
И подскользнувшись шлёпнулась плашмя,
На руки посмотрев, в крови все, взгляд без сил
Подняв наверх, и не смогла сдержать себя.
Второй за сутки раз истошный визг
Деревню тихую собою огласил,
Когда узрела, как клубок кишок повис
На вилах с чердака, всю кухню кровью оросил.
Марии бездыханный труп наполовину свис,
В клочья разорван и распорот — не узнать,
Очнувшись, вдаль соседка, визг сменив на писк,
Пустилась по кровИ стремглав плыть иль бежать!
***
Одну деревню, что стояла на краю уезда
Отделяла от другой, что более велика -
Центровой, образующей, вроде как главной местной,
Разнесшая за сутки дважды крик река.
И расстояние между ними — километр не боле,
Зимой по льду ходьбы — минут на пять
И всякий в дом зайти к соседу волен,
Как каждый третий - брат, второй - свёкр, первый — зять.
На похороны старосты в соседнюю деревню
Своею делегацией ходили для поддержки земляков,
По строгости всей, соблюдя обычай древний,
Не пожалев для сменщика душевных тёплых слов.
А он им скромно улыбался, жал ладони
И вместе с братьями и сёстрами скорбел,
Затем застолье, проводы домой, по коням,
И возвращение к вороху насущных дел.
Такая ж точно каждодневная рутина,
Но как-то начали в деревне замечать
Исчезновение урожая, дров, скотины,
А позже, к ужасу, и люди стали пропадать.
Не просто люди — мужики в соку, детины!
Один, затем второй и третий, пять…
Тревога, паника, непонимание, страшные картины
Всё большим жителям стало нутро являть.
Словно сквозь землю провалились все мужчины,
Рыдали жёны, матери, вздыхали старики;
Никто не видел прежде оной чертовщины,
Когда донёсся громкий шум из-за реки…
Переглянулись местные, не понимая,
Что происходит и откуда этот гвалт,
А шум всё громче становился, нарастая,
Более отчётливые формы принимал.
Уже был слышен рёв и вой с рычанием
И вроде как обрывки грубых слов,
Под дрожь земли десятков ног топтания,
А защитить и некому родимый кров!
В ушах звенело от пронзительного свиста
И улюлюканья похабного вокруг,
Как-будто всё живое ненавистно,
Смыкался, посредине с жертвой, круг.
Истерика и паника у женщин,
Слёзы детей, испуг старческих глаз
Дожить до гибели естественной завещан
Не будет ни кому из низ наказ.
Полопались в ушах все перепонки,
Зрачки повылезли из окровавленных белков
И смерть острой косы лезвием тонким
У шей водила на границе двух миров.
Тут всё замолкло, улетучилось внезапно…
Сердца у горла, души в пятках, ужас, страх,
Все переглядывались, жались в кучу стадно,
Когда ожило то, что замерло в кустах…
***
Сын Дуси не хотел быть трактористом,
Да и вообще стремился прочь из дома!
Неважно: пекарем, врачом или юристом,
Но только бы не в сельской жизни коме!
И он уехал, в город близлежащий,
Где в ПТУ был принят в раз на коммерсанта
И в страшных снах наш Прохор видел ныне пашни,
За шанс благодарил, по моде, Санту!
А тут в каникулы, по маме, в кой-то веке,
Он заскучал, вздохнул, собрал в рюкзак что надо,
Прикрыв в автобусе расслабленные веки,
Поехал в ненавистную отраду.
Проснувшись от толчка шофёра в рёбра,
Поднялся, вышел и потопал под пригорок,
Зашёл в деревню, как-то вОроны недобро
Кружились сверху, приближая морок.
И запах странный нос улавливал повсюду,
Шашлык как-будто кто-то жарил вместе с тканью,
Кругом словно на кладбище безлюдно,
В хатах все двери нараспашку, псы не лают.
Прошка дошёл до маминой хибары:
- Ма! Ма, ты где?- ответа нет, нема и тапок.
Он вышел вон! Дымок из-за амбара
С задов принёс опять знакомый запах.
Он двинул на него, сквозь дым, прищурясь,
И долго брёл, пока не вышел на поляну
И подойдя к огромному костру, волнуясь,
Он пошатнулся и упал как-будто пьяный!
В костре горело мясо не телёнка
И тушек тридцать не овец поодаль тлели,
Псы одичавшие глодали кость ребёнка,
Ошмётки плоти чёрной — будто не доели.
Костёр из трупов догорал сверкая тускло,
А в лёгких встал тот сладковатый запах;
Прохор завыл чуть слышно, всхлипывая грустно,
Увидев, тлевший, у костра, знакомый тапок.
***
В нашей деревне стадо было всем на диво -
Голов под двести, лучшее на всю округу!
Пастух серьёзный, до порядку, ох, ретивый,
Бурёнке каждой стал любимым другом!
Как-то с утра погнал пастись своих рогатых
Подальше в поле, чтоб не портили посевы,
За километр увёл коров от крайней хаты,
В одно лицо, мужик пастух был дюже смелый!
Уже к обеду на пригорке завалился,
Достал из сумки яйца, хлеб и сало,
И кваса ледяного всласть напился,
И прикорнул, передохнуть хотя бы малость...
Проснулся от шлепков дождя о темя.
Погода сильно изменилась, небо в тучах!
Сколько же спал он? Сколько ныне время?
Порывы ветра, сумрак тёмный ночи пуще!
Он подскочил на месте, разбрелись коровы…
В миг собирать их ринулся продрогший;
Холодный ветер хлестанул все кости снова;
Как же он мог так, скот сто лет стерёгший?
Вдруг перед ним одна бурёнка ниц упала,
Вторая, третья, словно домино костяшки;
Морда слюнявая, глядя в глаза стонала,
Смотреть на это пастуху страшно и тяжко.
Кто-то метался здесь под вой лихого ветра,
К одной, к другой, подкашивал копыта
И минус двадцать, будто, в середине лета,
И день был тьмой ночной плотно укрытым.
А выл ли ветер или нет, не разбирал он,
Казалось зверь неведомый доселе,
Какой-то смех утробно - бесноватый
То прямо в ухо, то далёко еле-еле…
Пастух увидел как последняя корова
Упала мёртвой с перегрызанною шеей
И, на колени встав, он раз за разом снова
«Спаси и сохрани!»,- твердил быстрее.
Почувствовал, что тень над ним нависла,
Поднял глаза, взглянул наверх, застыл от страха:
- Староста, ты ли? - он промямлил кисло
И отлетела голова от тела махом…
***
Кашу кровавую нашли односельчане -
Растерзанных коров своих, под вечер,
На прилегающей к деревне их поляне,
Здесь же пастух — смертельно искалечен.
За метр от туловища голова лежала,
Тело в укусах и порезах, в переломах.
Что же за сила здесь так рьяно лютовала?
Собрались, к старосты пустились дружно дому!
В трусах тот вышел на крыльцо, на стук ответив,
Он ухмыльнулся и спросил: « Чем вам обязан?»
Народ замялся, головы угрюмо свесив,
И самый смелый вышел речь держать несвязно!
Его посыл: «Молва идёт по всей округе,
Что ты лютуешь, спевшись с чёртом, смело,
После прихода твоего весь белый свет в испуге,
Все беды, кровь и боль — твоих рук дело...»
Староста кашлянул и снова ухмыльнулся:
- Ну да, я крови прОлил здесь немало,
Я пил её, купался в ней, на ней свихнулся…
Пока мне ваше население помогало!
Протеста гул… Он: «Тихо! Тихо!
Разве забыли как во всём мне помогали?
Кто-то махал когтями с саблей лихо,
Делали вид иные, что не замечали!
Я бы без вас не то, что стадо иль деревню,
И Машку жалкую бы не пустил на ливер!
Я ж вашим скрытым чаяниям служу и внемлю!
Мы же сплелись в едином, милом нам, порыве!
И тут, как-будто, пелена с глаз пала
И тишина, в который раз уже, повисла,
Каждый поднял руки к глазам, каждая поднимала,
Смотрели с ужасом — они в крови все!
И разбредаться стали, в ступоре, по хатам,
Бубня под нос про невиновность их сельчане,
А староста, накинув свитерок мохнатый,
Поставил к ужину завариваться чаю.
