Дай Бог, живым узреть Христа...
1 апреля - день памяти поэта
ДАЙ БОГ, ЖИВЫМ УЗРЕТЬ ХРИСТА
(Эссе о творчестве Евгения Евтушенко)
5.
Вскользь мы уже отметили, что Евгения Евтушенко никогда не оставляла равнодушным русская природа. Почти в каждом стихотворении он находит возможность дать пейзажную зарисовку хотя бы в три-четыре слова. Помните — «Похороны Сталина»? Казалось бы, здесь природа совсем ни при чём. Но нет!
Прозрачный сквер лежал от нас правей,
и на дыханье, ставшем облаками,
качались тени мартовских ветвей.
Здесь герой нашего эссе похож на Юрия Казакова, с которым дружил долгие годы и которого вполне заслуженно называл лучшим прозаиком современности. Лучший прозаик, кажется, тоже не создал ни одной вещи, в которой бы не порадовали читателей великолепные строчки о природе. И Казаков, и Евтушенко не понимали человеческой жизни без Божественных природных красот. И у того, и у другого был проникновенный, душещипательный дар видеть эти красоты и словесно запечатлевать их на бумаге.
Я лежу, чего-то жду
каждою кровинкой,
в тёмном небе звезду
шевелю травинкой. —
Пишет Евтушенко. Или вот:
Брусника стелется и млеет,
красно светясь по сосняку.
У каждой пятнышко белеет
там, где лежала, — на боку.
А голубичные поляны!
В них столько синей чистоты!
И чуть лиловы и туманны
отяжелевшие кусты.
Так летом — на таёжной станции Зима. А зимой?
И сосны справа, сосны слева
и визг девчат, и свист парней,
И кони седы, будто сделал
мороз из инея коней!
Лететь, вожжей не выпуская!
Кричать и петь, сойти с ума,
и — к чёрту всё!.. Она такая
зима на станции Зима!
Сейчас подумалось о том, что высокий талант видеть многочисленные детали, живописные «мазки» русской природы, — он не просто сам по себе, а по особому, великому Божественному дару — детально, подробно, явственно видеть весь мир и в нём человека. То есть и пейзаж, и портрет, и панорама — это и есть подлинное мастерство великого художника и поэтического, и прозаического слова.
Вот не менее яркая картина такого трудно уловимого явления жизни, как праздничное, по тогдашним временам — первомайское движение массы людей, нам, пожилым, всё ещё памятное:
Пошли! И вот в знамённом трепете
колонна наша поплыла,
потом с другой, большою встретилась,
потом в огромную вошла.
Движенье раздвигала музыка,
и в круг, немного погодя,
плясать выпархивала вузовка
плечами зябко поводя.
Но Евтушенко не был бы самим собой, если бы и в высоком праздничном настрое, самом святом для той советской поры, не заметил некоего нечеловеческого, сатанинского явления, действа, которое всё в больших разновидностях стало проявляться в лучшей стране мира, в светлое будущее которой хотелось поэту прийти не только бойцом, солдатом, но ещё и ТРУБАЧОМ.
Вот оно, это разрушительное действо:
Бежали, шли шагами крупными,
И вдруг нам встретился в пути
бас деловитый чей-то в рупоре
на Красной площади почти.
Он, этот бас, в унылом рвенье
вещал колоннам с высоты:
«Спокойней! Выше оформленье!
Цветов не видно! Где цветы?!»
Ну разве можно так? Ну что вы!
Нет, не пустяк, не всё равно! —
Ведь если нету чувства слова,
то просто чувство быть должно.
И столькое мы, к сожаленью,
лишаем сами красоты,
вот этим: «Выше оформленье!
Цветов не видно! Где цветы?!»
В своей тогдашней радости и уверенности молодой поэт уже сумел разглядеть, вычленить и отвергнуть чистой, совестливой душой сердцевинную суть «народного строя», пока ещё не осознанную как убийственный яд всей социалистической идеи, но суть злодейскую — неистребимую страсть руководить народом, подавлять его стремления и желания, вести его за собой подобием послушного стада к неизвестным никому злачным вершинам придуманной жизни.
Ни этот ли диктат стал причиной того, что тысячи лучших людей России были лишены высшего Божьего дара — счастливого бытия в этом мире, а кому «повезло» чуть больше — брошены были за решётку и колючую проволоку тюрем и гулаков? И кому как не поэтам, хоть и маленьким, но пророкам своего века, выпала доля быть первыми в зэковских скорбно-полосатых колоннах?
Евгению Евтушенко — как Богом призванному бытописателю России — было суждено стать свидетелем и беспримерных многочисленных арестов, и возвращений неугодных для власти — возвращений, уже гораздо более редких, и скорее печальных, трагических, чем радостных.
Он вернулся из долгого
отлученья от нас
И, затолканный толками,
пьёт со мною сейчас.
Вижу руки подробные,
всё по ним узнаю,
и глаза исподлобные
смотрят в душу мою.
Нет покуда и комнаты,
и еда не жирна.
За жокея какого-то
замуж вышла жена.
Жадно слушает радио,
за печатью следит.
Всё в нём дышит характером,
интересом гудит...
Это стихи о репрессированном поэте Ярославе Смелякове. Поэте предельно честном и, в оправдание своей фамилии, действительно смелом. И, конечно, даже после всех испытаний, в нём всё ещё дышало характером и несломленной силой. Что, естественно, симпатизировало Евтушенко, самому из неробкого и отчаянного десятка. А ещё вот что симпатизировало:
Пусть обида и лютая,
пусть ему не везло,
верит он в революцию
убеждённо и зло.
После такого унижения, стольких попыток уж если не телесного, так духовного уничтожения — поэт старшего поколения верил в идеалы социалистической революции, замахнувшейся в планах и обещаниях своих на перестройку всей человеческой жизни, на перестройку всего в корне, в сути, в сердцевине. И главное — на очищение души человека от всех пороков, всех больших и малых грехов, от всего, что делало земное бытие таким грязным и несправедливым.
Евгений Евтушенко и сам верил в ЭТО и «убеждённо и зло». Почему — попытаемся разобраться в следующей главе нашего эссе, а пока посмотрим, как злободневная тема врывалась в его юношеские стихи.
Почаще пойте песни Революции.
Кто не поёт — виновен в этом сам.
Устроенно живёте? Не волнуется?
Вы пойте их. Они помогут вам.
Услышите вы скорбное и дальнее
тяжёлое бренчание кандальное.
Увидите вы схваченных и скрученных,
истерзанных, расстреленных, замученных.
Не приторным и ложным гимнам времени —
они своим заветным песням верили.
Они их пели, крадучись, вполголоса.
Им было петь не в полный голос горестно.
Поэту думалось: нашим отцам и дедам, с явным риском для жизни, приходилось пробиваться к правде сквозь дебри запретов и насилия, петь приходилось вполголоса, — так что же нам, их потомкам, которым подарена жизнь свободная и высокая, не петь песни революции в полный голос? Веди и Маяковский призывал к этому во вступлении к одноимённой поэме «Во весь голос»!
Единой кровью памятной мы связаны.
Мы в полный голос петь сейчас обязаны!
Живётся гладко вам? Вам не волнуется?
Не верится ни людям, ни словам?
Но есть на свете песни Революции.
Вы пойте их. Они помогут вам.
Песни Революции в этих стихах поэта не что иное, как сердце выстраданных человечеством справедливейших, гуманнейших идей. Но жизнь нынешняя стала омещаниваться, наполняться цивилизованными соблазнами, и чёткое, пламенное биение сердца многим уже стало еле слышным, а может, и вообще неслышным. И, кажется, одна надежда осталась — только песни Революции, уже основательно забытые, пробудят наше сознание, заставят вспомнить о тех мечтах отцов и дедов, за которые они отдавали свои скорбные и в то же время счастливые, так нужные для нас всех, спасительные жизни?
Так думал не один Евтушенко. Но об этом поговорим в следующей главе.
