Париж
ПАРИЖ
фрагменты из мозаики
1.
Когда еще в Париже был Париж
без афро и арабского засилья,
без беженцев,
без галльского бессилья,
без прочего, о чем ты говоришь
теперь с гримасой жалости и боли,
Париж,
застрявший Джо Дассеном в горле...
Не верил я в посадку в Шарль-де-Голле!
Но вот Париж. Как мы его хотим!
И каждый кровью давшийся сантим
спешим потратить.
Что ни шаг – соблазны.
На пляс Пигаль?
Да мы на всё согласны!
О, это путешествие толпой...
Вопросы: «Как тебе?» и «Что с тобой?»
Со мной – Париж! Спасибо, Горбачев!
Стоял декабрь. Как мне? Мне горячо.
Глаза гудели... ступни... голова...
Париж жил ожиданьем Рождества.
Безбожности своей наперекор
я плакал в базилике Сакре-Кёр.
На площади устроен был вертеп.
В тот вечер я от красоты ослеп.
А город растекался по усам...
Наутро – лучший завтрак:
круассан,
джем,
масло,
jus d'orange
и черный кофе.
Мне 20 плюс. Отъезд сродни Голгофе.
Не надо утешений, отвали.
Еще пошляюсь я по Риволи!
2.
Сосед по номеру хотел стать псом войны,
списался с Иностранным легионом
и тур купил. Он был в ладах с законом,
мечтал свалить лишь из родной страны.
Он изменить желал судьбу и карму:
в последний день уйти от нас в казарму,
в приемный пункт. Контракт. Легионер.
И Vive la France! Прощай, СССР!
Солдат. Наёмник. Мясо. Дикий гусь.
Кто он и что – сказать вам не берусь,
но выговор и вид провинциальный,
а остальное все покрыто тайной –
он парень был что надо, не трепло.
Была зима, а в городе тепло,
плащ нараспашку и не месим жижу –
экскурсия! Гуляем по Парижу.
О боже! Мы на Эйфелевой башне!
Как быстро мчатся дни и таят башли!
Он накатал в деревню два письма –
одно дружкам, второе: «Здравствуй, ма!
Все зашибись. Шлю фотки. Ты не дрейфи!»
Тогда еще не знали слова «селфи».
Я обещал, что брошу их в Москве...
Что у него творилось в голове?
Солдат. Наёмник. Мясо. Дикий гусь.
В его глазах светилась утром грусть.
Собрал рюкзак, съел завтрак, вышел вон.
А нам – домой. Нам имя – легион.
Уже взлетело солнце выше крыш.
Тогда еще в Париже был Париж...
3.
Когда в Париже был ещё Париж,
я жил в квартирке с запахом старухи.
«Камин не разжигать – весь дом спалишь!»
Я в Оперу бегу из той непрухи...
Простужены пролётов голоса –
ещё я долго слышал их, уехав...
А возвращался через три часа
и брел наверх. Мне вспоминался Чехов.
4.
Жюльетт Греко. Не где-нибудь –
в «Шатле»!;
Вся в черном. ;
Ей летать бы на метле!
Ей 80. Черная пантера,
она поёт нам гибкими руками
стихи Генсбура, Бреля и Превера.
Когда-нибудь мы станем стариками...
В ту ночь в «Шатле»
заметил Сен-Лорана –
его вели с концерта, был он плох.
Торчало сердце из нагрудного кармана.
«Кумир поверженный – все бог!»
Я, может, расскажу о том коряво –
в посудной лавке места нет слонам –
Париж был без хиджаба и Корана,
когда в «Шатле» – в поклоне – гранд-мадам
Жюльетт Греко.
О, муза Сен-Жермена,
большая парижанка,
дом твой – сцена.
«Лиловый негр вам подавал гашиш,
когда в Париже был ещё Париж».
5.
Я был в нём счастлив.
Был и одинок.
Не мог заснуть. И спал без задних ног.
Я пил бордо, шабли и кальвадос.
Куда я только не совал свой нос!
Всё прочесал – от Лувра и Tati
вплоть до борделя. Господи, прости!..
Погосты и Пиаф, и Далиды,
хранят мои глубокие следы.
6.
Потом я прилетал на Карлу Бруни –
в «Олимпии» был сольник.
Саркози
уже не президент. Пускала нюни
толпа, его увидевши вблизи.
Овацию сорвавший Николя
сиял, как Елисейские поля.
А Карла что?
Мурлыкала, шептала,
интимная дрожала хрипотца.
Она гитару, как дитя, держала,
как девочку,
не знавшую отца.
7.
Подарок Пьера Луи –
пионы «Сара Бернар».;
Любил глаза он твои;
и твой божественный дар.
Когда он вывел его,
роскошной формы пион,
то времена ар-нуво
текли, как сказочный сон.
Пион похож на безе,
пион похож на пожар...
Вдыхай, любуйся, глазей –
пионы «Сара Бернар».
...Я выхожу на бульвар,
держу букет свой в тени.
Я много раз здесь бывал –
от Сен-Мартен к Сен-Дени.
Ты удивишься: «Кошмар!
Спустил ты весь гонорар!»
Пионы «Сара Бернар»,
пионы «Сара Бернар»...
8.
Я полоснул себя по пальцу,
когда купив коробку устриц,
точнее, ящик деревянный,
с восторгом их принес домой.
Ну не домой – в апартаменты,
снимал я их в Маре неделю,
на рю де Гравилье, 12.
Был у меня лишь нож швейцарский,
точнее, ножик перочинный
с крестом на красной рукоятке,
для этой миссии пригодный.
Открыл вино – пускай подышит,
и наломал багет хрустящий,
и принялся курочить створки
швейцарским лезвием... Гурман!
Я две открыл, а после сталью
безбожно так себя по пальцу...
Конечно, хлынула кровища.
Вкус крови пересилил море,
что было у меня во рту...
Я вспомнил – в двух шагах аптека,
туда рванул – был час непоздний.
И фармацевт, увидев рану,
запричитал, запричитал...
Он азиат был, из Лаоса,
а я как раз там был в пресс-туре,
и мы немного поболтали
пока вонючий антисептик
в своих он ящиках нашел...
Мне так хотелось жирных устриц,
шабли и свежего багета,
что я, вернувшись восвояси,
продолжил тайную вечерю.
Когда бы не ужасный запах
лекарства и не бинт на пальце,
была бы славная пирушка,
а так остался тонкий шрам...
9.
«Когда в Париж?» – спросил Кристофер.
«В марте...»
«Мой день рожденья встретим на Монмартре!»
Примчался под Ла-Маншем он сюда,
Да здравствует свобода, господа!
Мы выпили в каком-то странном баре
аперитив. Другой. Я был в ударе.
А после в тот же вечер забрели
в «Две мельницы» – пивнушку Амели.
Когда бы о таком я мог мечтать?
Листая жизнь свою, как толстую тетрадь,
я шел назад спокойней, чем сапёр:
нас поднимал на
холм фуникулёр...
аккордеон...
неспешный променад...
все это не со мной...
не про меня...
Где тот художник – на ухо берет?
Его, как и того Парижа, нет.
Бездомный расстелил «Юманите».
Париж не тот? И мы уже не те.
И нам не вспомнить – только насмешишь –
когда в Париже был еще Париж…
2017-2018
