Предание о Серафиме Саровском-22
ПРЕДАНИЕ О СЕРАФИМЕ САРОВСКОМ
Роман в стихах
ЧЕРНИЛЬНИЦА, ПЕРО, БУМАГА…
(Глава пятнадцатая)
«Вот так всегда, мой друг Николка,
Ты Боголюбче никакой.
Тебя хватает ненадолго,
И нет стези тебе другой.
Уже давно бы надо было
Бумаге щедро передать,
Что старец с необычной силой
Через тебя для всей России
Успел до смерти рассказать.
Но ты тянул и не решался
Святые тайны воскресить.
И вот учитель твой скончался,
И некого переспросить». —
Так славный дворянин симбирский
Корил себя, когда узнал
Из ежедневной переписки,
Что душу старца Бог забрал.
Теперь разбейся, а не вспомнишь,
Во что наставник посвятил
Простого смертного всего лишь,
Без возносящих к небу крыл.
А рассказать о том бескрыло —
Бессмысленно. Но вот он взял
Перо, бумагу и чернила
И вспоминать беседы стал.
Припомнил снег. Припомнил утро.
И пень, на чём смешно и утло
Пришлось в ту зиму восседать.
А остальное было смутно.
Он говорил про благодать.
И речь его святым потоком
Пронзала чащи полутьму.
Но суть того, таилось что там,
Как даль в пути, за поворотом,
Была неведома ему.
Он в монастырь на тройке мчится
И на могиле чернеца,
Пророка, друга и отца,
Даёт своей душе излиться
До дна, до капли, до конца.
И видит облик рыжеватый,
И яркий свет вокруг него,
Который огненно и свято,
В день, словно зебра, полосатый,
Ему явило Божество...
* * *
Чернильница, перо, бумага
На мотовиловском столе
Вновь появились. Вновь отвага
Нежданным огоньком в золе
Затлела и воспламенилась.
И Серафимовы слова,
До одного, скажи на милость,
Взошли, как по весне трава.
С такой подробностью ужасной
Вставала даль грядущих дней, —
Трагической, как смерть опасной, —
О Николай, в душе твоей,
Что, лишь на трон земли российской
Взошёл Романов Николай
(О нём, о нём был сказ витийский!
Дней понапрасну не теряй!) —
Ты, ради жизни, а не славы,
Ломая строгий этикет,
Нашёл подход к отцу державы
И вот взволнованно, как бред,
Рассказываешь государю
Всё, что предвидел Серафим —
Какие страшные удары
Обрушатся на Третий Рим.
Но время шло, а предсказанья
Всё не являли норов свой.
Лишь только лёгкое касанье
К той страшной буре огневой.
Лишь только вспышка декабристов,
Предвестница грядущих кар,
Когда столетье будет рыскать
В стране вольтеровский пожар.
И Мотовилов спешно, скоро
Свой беспокойный век дожил
И только званье фантазёра
За все старанья заслужил.
Но труд его не затерялся…
* * *
Писатель Нилус был спасён
От смерти (вот как завязался
Духовный узелок времён!) —
Не кем-нибудь, а Серафимом
Саровским, за год до того,
Как православным высшим миром
В святых прославили его.
Как принято, спасённый Нилус
Отправился благодарить
Спасителя. И вновь случилось,
О чём по-светски говорить
По всем законам не пристало.
Но не такой у нас роман.
Его духовное начало
Даёт понять нам, где обман,
А где, на самом деле, чудо.
Мы верим в неземную связь
С давно ушедшими, кто нас
Покуда слышит и покуда
Спасает в самый трудный час.
И вот игуменья Мария
Из женского монастыря
Корзину принесла, такие
Слова при этом говоря:
— Здесь Мотовилова записки.
Возможно, новый патерик.
У Серафима самый близкий
И самый верный ученик, —
Всё, что поведал преподобный,
Он всё подробно записал,
Да больно почерк неудобный.
Никто пока не разгадал
Ни лоскуточка, ни страницы.
Вам, с дивным опытом большим,
Возможно, тайна покорится.
Вы миром мазаны одним. —
Он попросил благословенья
И в кущах Оптинских святых
Принялся за преображенье
И вправду строчек непростых.
Но строчки не преображались.
И на каковском языке
Они собратом сочинялись
От общих правил вдалеке?
* * *
Сноровки, точно, не хватило.
Теперь одно могло помочь.
В молитве чудотворцу сила.
И он молился день и ночь.
Молился и опять молился,
Пока однажды хмурым днём
Ему Саровский не явился
В сиянье солнечном своём.
— Христос воскресе, друг мой Сергий!
Вонми, воскрес и я сейчас,
Как ведаю, уже не в первый
И, верю, не в последний раз.
Дай руку левую. Ты ею
Корзинный лист к столу прижмёшь
И тайной силою моею,
Что там написано — прочтёшь.
Перепиши, исправь немедля
И всё до листика издай.
Там — как спасти страну от петли
И отодвинуть жизни край.
* * *
И неподатливое дело
Вдруг забурлило, закипело.
Корзины тяжкое нутро,
Как снег весенний, похудело.
Как будто Нилуса перо
Подобье крыльев возымело,
Ну, а скорей — рука прозрела.
Он не снимал её с листов,
Уже порядком пожелтелых.
И — потонул в потоке слов.
Сначала мысли Серафима
О благодати неземной
Так неожиданно и зримо
Пронзили силой огневой.
Потом прозренья чудотворца
Такой открыли страшный путь,
Который весь пройти придётся —
Не отказаться, не свернуть.
Уже несчастье назревало.
Всё шло по воле тайных строк.
А там… крушенье предстояло.
Недаром торопил пророк.
Ему припомнилось, как споро
Его писательский собрат
С царём беседы-разговоры
Об этом вёл. Ужасный ад
Предотвратить ему хотелось.
Но почему в ту рань ему
В сознание забота въелась?
Решимость, спешка — почему?
Ведь предсказанья Серафима
В виду не те имели дни,
И вспышкою неумолимой
Ещё не вызрели они…
Читая чистые страницы,
Вниманье Нилус обратил
На то, что царственные лица,
Две матери и две царицы,
По воле всемогущих сил,
По замыслу судьбы великой,
Живя в иные времена,
И отчества и имена
Одни имели. А владыки,
В заботах царских через край,
Несхожие имея лики,
Носили имя — Николай.
В своих пророчествах Саровский
Их поимённо называл
(О схожести имён таковской,
Пожалуй, и пророк не знал), —
И ученик его приволжский
Иного не предполагал,
Как сразу за коронованьем,
Святым стремлением горя,
Начать с тяжёлым этим знаньем
Знакомить батюшку-царя.
А вышло, что другой пустынник
В своих трудах, простых на вид,
Но по-апостольски глубинных,
Его старанья завершит.
