Дай Бог, живым узреть Христа-10
ДАЙ БОГ, ЖИВЫМ УЗРЕТЬ ХРИСТА...
(Эссе о творчестве Евгения Евтушенко)
10.
Сделать шаг к Истине, значит в очередной раз побороть в себе какое-то душевное нестроение, несовершенство, исправить в мировоззрении ошибку, недопонимание, неточность, ещё больше приблизиться к правде жизни и уже с этой высоты оценивать явления действительности. Итак, что же нового заметили мы в мини-поэме Евтушенко — «Партизанские могилы»?
Здесь, — кажется, впервые, — поэт усомнился в святая святых Октябрьской революции — в идейном сердце её, а точнее в негнущемся железном стержне, поскольку сравнение с сердцем не только не точное, но и в корне ложное — ничего живого в насильственном, бесчеловечном перевороте не было и в помине.
«Погибли смертью храбрых за марксизм» — высечено было на обелиске, возвышавшимся над могилами зиминских партизан.
Они, конечно, Маркса не читали
и то, что бог на свете есть, считали,
но шли сражаться и буржуев били,
и получилось, что марксисты были.
Да, поднятый большевиками на свержение царской власти, а на самом деле — русской православной традиции, народ наш отдал тысячи жизней именно за марксизм, несбыточные идеалы которого легли в основу такого же обманного ленинско-сталинского социализма. И, понятно, сибирские крестьяне-партизаны никакого Маркса не читали, и «что бог на свете есть, считали», и по наивной глупости поверили нигилистам-революционерам, что можно построить рай на земле, и ради этого несказанного рая отказались от Самого Бога, и, что совсем странно, от собственных жизней отказались. А вообще-то, пожалуй, и не странно — в крови у русских бросаться в пропасти безоглядно, как они безоглядно бросались и бросаются в пьянство и в другие разновидности разврата.
Вот ведь и убийство — душевный разврат, грех смертельный. Однако, ради «всеобщего счастья», они пошли и на него. Били буржуев — миллионщиков, буржуев — чуть победнее, буржуев — почти бедных и буржуев — вообще никаких.
Но кто же эти самые буржуи,
каким они пускали кровь большую?
Так часто называли в сварах, кознях
Крестьяне однокозные — трёхкозных,
прихлопывая насмерть, как слепней,
всех тех, кто был чуть менее бедней.
И вот лежат они в таёжной земле, недалеко от сибирской станции Зима, в окрестностях которой бились с белопогонными «реставраторами царизма».
За мир погибнув новый, молодой,
лежат они, сибирские крестьяне,
с крестами на груди — не под крестами —
под пролетарской красною звездой.
В первые советские годы граждан красной республики ещё не заставляли снимать с себя нательные кресты, но они уже сами променяли их на красноармейские звёздочки, а отцовскую веру — на новый мир, в котором пожить им не удалось. Каким он получился? Наверно, каждый мечтал поглядеть на него хотя бы одним глазочком. Но не удалось. И — милость на то Божья.
Каким же получился этот мир?
Совсем не по мечтательному Марксу.
Марксизм в крови марксистов измарался,
с ладоней кровь крестьян ещё не смыв.
Мир получился кровавым, жестоким, лживым, развращённым, нищим, гораздо хуже того, который бунтовщики разрушили. Но, как мы уже говорили, он и не мог получиться другим. — Не стало в нём Бога, Творца, Спасителя, оберегающего людей от греховного разврата, неустанно напоминающего, что грязно на земле жить нельзя, что грязное существование — только для мучеников ада.
Именно адовое получилось бытие строителей «самого счастливого общества на земле». Оно и развалилось в конце концов, как Вавилонская башня и развращённый Древний Рим. Однако ещё более худшее житьё-бытьё досталось наследникам безбожной державы. Она истлела не только материально, но и духовно. Экономика скатилась на одно из последних мест, доставшихся самым неразвитым странам. Культура превратилась в антикультуру, в которой на равным и красота и уродство. А от духовной жизни остались маленькие острова, ещё живущие Духом Святым.
И это будущее падение, — по сути, его пока ещё слабые, но упорные корешки — заметил наш поэт в стихотворении о погибших сибирских партизанах.
Прощайте, убиенные марксисты!
Над вами птицы в небе голосисты,
но вам, к несчастю, не услышать их.
И вам не суждено услышать, к счастью,
потомков упоённых сладострастье
в разоблаченье мёртвых и живых.
Многое, многое без преувеличения, подметил Евгений Евтушенко в безбожном советском обществе пятидесятых годов, которое, по утверждению тогдашних экономистов, находилось в состоянии расцвета. Расцвет был явно липовый, внешний, показушный, с уже приличной гнильцой внутри. И как было бы здорово, если бы лучший поэт эпохи (лучший — опять же без натяжки), заметив опасные недостатки нашего общества, дошёл до истинной причины их возникновения.
И он дошёл до главной причины. Но — только слегка коснулся её своей едкой иронией. Она, ирония, украшает многие произведения Евгения Александровича, а вот мини-поэму в отдельных строчках портит. Прочитаем знакомую цитату более внимательно:
Они, конечно, Маркса не читали
и то, что бог на свете есть, считали.
Уж эти ветхозаветные крестьяне! Считали, что на свете есть бог, когда всем образованным людям известно, что бога никакого нет. Автор даже имя «мифического существа» написал с маленькой буквы. Зачем возвеличивать несуществующее... А Бог-то, между тем, был, есть, будет. И без Него никакая жизнь полнокровно и полезно, радостно и счастливо для людей не пойдёт.
То есть мы вновь отмечаем, что главного шага к Истине Евтушенко пока не сделал, пока марксистский атеизм, безжалостно им разоблачённый, легко поэта перебарывает, и перебарывает по единственной причине — он ему охотно поддаётся.
Припоминается одно стихотворение героя нашего эссе, в котором он предельно точно выразил своё отношение к Богу, правда, к Богу уже им признанному, существующему, а не мифическому, но суть этого отношения складывалась уже в раннюю, атеистическую пору Евгения Александровича.
Обожествлять не надо даже Бога.
Он тоже человек — не царь земной.
А лжи и крови так на свете много,
Что можно думать — он всему виной.
Не сотвори из Родины кумира,
но и не рвись в её поводыри,
Спасибо, что она тебя вскормила,
но на коленях не благодари.
Она сама во многом виновата,
и все мы виноваты вместе с ней.
Обожествлять Россию — пошловато,
но презирать её — ещё пошлей.
В этом стихотворении, более позднего периода, Бог для Евтушенко еще не наш Отец Небесный, не наш Творец и Спаситель от грехов, не Источник и ежесекундный Поддерживатель и Продливатель нашей жизни, а только человек, и если даже Богочеловек (Христос), то не всемогущий, потому что «лжи и крови на свете слишком много». Это понимание Творца пока ещё промежуточное, не окончательное, не истинное, но оно именно то, с которым поэт создавал подавляющее большинство своих произведений. И самое главное и самое обидное здесь — Поэт выше Бога, он не должен ни от кого зависеть, иначе никогда ему не высказать правды жизни, продиктованной совестью. Евтушенко ещё не понимает, что поэт свободный от Бога не обладает полной свободой, поскольку без Спасителя далеко не свободен от прегрешений и чисто человеческих слабостей, а это непременно должно было сказаться на качестве стихов.
И сказывалось — на протяжении десятилетий, принижая силу и значение многих произведений, особенно поэм, таких как «Братская ГЭС» или «Казанский университет». И всё же мы должны признать, что, несмотря на принижение силы и значения, громадное количество стихов его небывало быстро набирало классический уровень, пленяя читателей самобытной мыслью, образностью, музыкальностью, то есть той поэтической вечностью, которая, как нам кажется, останется с людьми и в Царствии Небесном.
Все силы даже прилагая,
признанья долго я прожду.
Я жизни дружбу предлагаю,
но предлагаю и вражду.
Не по-мещански сокрушаясь,
а у грядущего в долгу
со многим я не соглашаюсь
и согласиться не могу.
Пускай не раз придётся круто
и скажут: «Лучше б помолчал...» —
хочу я ссориться по крупной
и не хочу по мелочам.
От силы собственной хмелею,
смеюсь над спесью дутых слав,
и, чтобы стать ещё сильнее,
я не скрываю, в чём я слаб.
И для карьер неприменимой
дорогой, обданной бедой,
иду прямой, непримиримый,
что означает — молодой.
Многое прощаешь поэту за есенинскую искренность в таких стихах, за неиссякаемость духа в непрерываемой битве с многоликим и коварным злом, за некоторое петушино-юношеское хвастовство и безобидную рисовку. Впрочем, осознание молодости духа присуще каждому русскому классику. Тут скорее не хвастовство, а загадочная поэтическая данность — неотъемлемая часть большого таланта.
Но ведь дуб молодой, не разжёлудясь,
Так же гнётся, как в поле трава...
Эх ты, молодость, буйная молодость,
Золотая сорвиголова!
Это, как вы помните, — Сергей Есенин.
