Гумилёву
I.
Радость тает, как пена. Плеснув, угасает боль.
Море режет скалу, перебрав миллион обличий,
бьёт – и каплями слёз на камнях застывает соль,
навсегда запечатав мой след и тревогу птичью.
В мягкой поступи шторма, когда облаков игра
заливает шершавые дюны янтарным блеском
в резких пятнах теней – мне приходит на ум жираф,
стройный, чудный жираф, что когда-то любил принцессу.
Зодчий башен; смотритель зверинцев и маяков,
маг, не веривший в магию, чучела и приметы,
кто как молния вспыхнул – и канул во тьме веков,
кто сквозь судьбы летел, полыхая звездой рассветной.
Кто из бури и пепла диковинный сад взрастил –
как расписку, что хрупкость, мятежный покой и сила,
и бессчётность несказанных слов, и круги светил
в лабиринтах души – это всё уже раньше было.
В мутно-огненной дрёме, к стене прислонясь в метро,
где пропахший усталостью город гудит, как улей,
я ловлю на стекле отраженья чужих миров,
я откуда-то знаю, как рёбра ломают пули –
и биение сердца разносится, как тамтам,
над широкой и тёмной, как пропасть времён, рекою...
Для поэтов, бродяг и мечтателей – даже там,
за последней чертой – ни забвения, ни покоя.
II.
Пусть стихами – ты жив. Как святыню, хранит земля
тайну жизни и смерти, поросшую сорной небылью…
Чёрно-белое фото на полке. И этот взгляд –
чуть усталый, надменный – я часто встречаю в зеркале.
Безымянным рабом лоций, атласов и Таро,
под завалами книг пробираясь, как монстр под плитами,
собираю твой образ из тысячи тысяч строк –
на сетчатке застывших и никогда не читанных.
За чертой лжи и веры, жестокости и добра,
и за целую жизнь не смогу разобраться я –
кто с тобой мы друг другу, далёкий бессмертный брат?
Я лишь тень твоих снов? Подражатель? Реинкарнация?
