Гумилёву

Радость тает, как пена. Плеснув, угасает боль.

Море режет скалу, перебрав миллион обличий,

бьёт – и каплями слёз на камнях застывает соль,

навсегда запечатав мой след и тревогу птичью.

В мягкой поступи шторма, когда облаков игра

заливает шершавые дюны янтарным блеском

в резких пятнах теней – мне приходит на ум жираф,

стройный, чудный жираф, что когда-то любил принцессу.

Зодчий башен; смотритель зверинцев и маяков,

маг, не веривший в магию, чучела и приметы,

кто как молния вспыхнул – и канул во тьме веков,

кто сквозь судьбы летел, полыхая звездой рассветной.

Кто из бури и пепла диковинный сад взрастил –

как расписку, что хрупкость, мятежный покой и сила,

и бессчётность несказанных слов, и круги светил

в лабиринтах души – это всё уже раньше было.

В мутно-огненной дрёме, к стене прислонясь в метро,

где пропахший усталостью город гудит, как улей,

я ловлю на стекле отраженья чужих миров,

я откуда-то знаю, как рёбра ломают пули –

и биение сердца разносится, как тамтам,

над широкой и тёмной, как пропасть времён, рекою...

Для поэтов, бродяг и мечтателей – даже там,

за последней чертой – ни забвения, ни покоя.

II.

Пусть стихами – ты жив. Как святыню, хранит земля

тайну жизни и смерти, поросшую сорной небылью…

Чёрно-белое фото на полке. И этот взгляд –

чуть усталый, надменный – я часто встречаю в зеркале.

Безымянным рабом лоций, атласов и Таро,

под завалами книг пробираясь, как монстр под плитами,

собираю твой образ из тысячи тысяч строк –

на сетчатке застывших и никогда не читанных.

За чертой лжи и веры, жестокости и добра,

и за целую жизнь не смогу разобраться я –

кто с тобой мы друг другу, далёкий бессмертный брат?

Я лишь тень твоих снов? Подражатель? Реинкарнация?