Крит стоградный

[Фрагмент повести "Конец Лабиринта]

 

Безвыходное положение – это то,

у коего есть только один выход.

Из записок Дедала Афинского

 

Столица Критского царства, вернее, его узкая, скалистая портовая гавань, встретила меня так же, как в свое время Град крокодилий. Странно, но и ощутил я себя тогда примерно так же, как восемь лет назад, когда ступил на шаткие и скользкие доски причала в Шедете. И уже ни малейшего значения не имело, что тогда я был жалким затравленным юнцом, а ныне, в Кносе, как никак состоял в свите именитого египетского сановника.

 

Если Шедет напоминал раскаленный африканским солнцем термитник, то Кнос походил на птичий базар, крикливый и недобрый. По египетским меркам то был еще сравнительно молодой город, похожий на непомерно разросшееся селение кочевников, хоть и надолго осевших, но так и не отказавшихся от намерения со дня на день бросить все и вновь двинуться неведомо куда. Кнос пугал меня, ибо казался скопищем безбожников, и вместе с тем, то было скопище людей, подобных мне, говорящих на языке, похожим на тот, которому выучила меня моя мать. Я вдруг почувствовал, что египетская скорлупа, которая, казалось, срослась с кожей, может очень скоро и легко отслоиться.

 

Приняли нас торжественно. Все, в особенности почему-то многочисленная челядь, были приняты с таким неистовым радушием, что нужно было иметь немалую выдержку, чтобы дать понять, что, мол, я – всего-навсего слуга, и никак не господин... К слову сказать, никто, включая меня самого, так и не обнаружил в себе подобной силы духа.

* * *

Радушие радушием, но прошло три дня вынужденного безделья, прежде чем Минос, царь критский, удостоился нас принять. (То есть не нас, а моего хозяина, Фариота). Все это время к нам ежеутренне являлся какой-то неряшливо одетый человек, который изъяснялся по-египетски бегло, пространно, но невразумительно. Оставалось неведомым, что, собственно, ему было от нас надобно.

 

На приём к царю Фариот отправился без меня, но в сопровождении Хомаата, который, впрочем, тоже был почти сразу же отослан прочь. Но и этих нескольких мгновений хватило, чтобы наполнить его бесхитростную душу тайным явственным, ликованием.

 

«Царь Крита, по-моему, очень умный человек, – глубокомысленно сказал он мне, хотя я не спрашивал его ни о чем. – Весьма и весьма!»

 

«Но может ли быть иначе? Разве царю не должно быть многажды умней простого люда», – возразил я ему просто, чтобы закончить разговор, и с удивлением выслушал ответ, исполненный несвойственной Хомаату глубины и даже дерзости мышления.

 

«Царь Египта велик. За него бессмертные боги думают. Того и достаточно. Когда за тебя боги думают, и без большого ума можно прожить. А когда не думают, то тут уж ты либо умный, либо дурак».

 

Возразить ему было трудно. Что же касается Фариота, то он, судя по всему, был настроен иначе. После той первой встречи с царём критским он пришёл хмурый, впервые при мне повысил голос и даже замахнулся на брадобрея, нечаянно причинившему ему боль. К концу дня был под хмельком, хотя до того дней десять был трезв и спокоен.

 

Примерно так же прошла вторая встреча Фариота с критским царём. Хомаат уже не силился скрыть ликования, ибо усматривал в нежданном доверии признак неких скорых и благих для себя перемен.

 

На следующий день встреч не было. Хомаат, который уже склонен был посматривать на меня если и не свысока, как было когда-то, но уж почти как на ровню, сообщил мне шёпотом, что по его личному мнению миссия наша в Критском царстве подходит к концу, и скоро, возможно, подойдёт время вернуться из этой холодной, безбожной страны в Египет. Я промолчал, ибо понимал, что лично для меня это время не подойдёт никогда.

 

Однако вечером случилось событие, весьма знаменательное.

* * *

Было поздно, Хомаат спал, я возился со своими записями и между делом тайно штудировал похищенный папирус, когда от Фариота пришел мальчик-посыльный и сказал, что хозяин зовет меня к себе.

 

«Нам придется задержаться здесь до конца зимы, – сказал Фариот с деланным равнодушием. – А сегодня надо будет отправить несколько писем. Их повезут завтра на корабле. На этом самом корабле…»

 

(Он не договорил, видимо, он хотел сказать: на этом самом корабле должны были бы уехать отсюда мы.)

 

Фариот диктовал мне письма – домой, с какими-то ничего не значащими распоряжениями и советами, два совершенно одинаковых послания двум своим приятелям с многословными жалобами на скуку и красочным описанием редких, но бурных развлечений; какой-то женщине в Шедет с уверениями в любви и стойкой верности...

 

Кажется, мы уже заканчивали, время перевалило за полночь, и я уже почти валился головою на стол, когда в комнату неожиданно, без стука вошла женщина. Она показалась мне странной: для женщины высокого звания одета чересчур скромно, а для простолюдинки слишком уже независимо держалась. Она была невысокого роста, черты лица её были чеканно правильные, хотя и чересчур резкие. Тронутые сединой волосы были столь густы и вместе с тем, столь прихотливо уложены, что мне поначалу подумалось, что она в парике. Наверное, в молодости она была изрядной красоткой, успел подумать я. И что мне запомнилось тогда более всего, так это походка. Странное сочетание плавности и удивительной подвижности. Есть женщины, в которых можно влюбиться до беспамятства за одну лишь походку, подумал я тогда.

 

– Что вам надо? – резко спросил Фариот, – Я не звал прислуги.

 

– Я не прислуга, – спокойно, с холодным достоинством ответила женщина по-критски. – Вы меня не звали, это верно. Я пришла сама.

 

– К сожалению, со мной нет переводчика, – неожиданно побагровев, произнес Фариот, – а я почти не знаю здешний язык.

 

– Возможно ли, чтоб отпрыск рода Мериотидов, сын Эрифея, вождя кидонов, не понимал языка своего отца? – насмешливо и вместе с тем уважительно возразила женщина.

 

Фариот болезненно дернулся, покосился в мою сторону, хотел, видно что-то мне сказать, но махнул рукой.

 

– Не совсем понимаю, о чем вы говорите, сударыня, не знаю, как вас зовут, – ответил он ей по-египетски, – но, даже мои скудные познания…

 

– Господин Фариот, если уж вам так угодно именовать себя этим именем, меня зовут Пасифайя, ныне царица критская. Можете не вставать. Так вот, ныне – царица критская, а в прошлом – дочь Флегии из Кидонии, говоря проще, ваша родная тетя. Не с этого ли начнем разговор, господин Фариот? Или мне все же обратиться к вам по имени? По настоящему вашему имени, ведь я-то его знаю.

 

– Право же, не могу понять, сударыня, чем бы мог быть вам полезным, – угрюмо пробормотал Фариот после долгого молчания.

 

– Мне кажется, если вы отошлете вашего писца спать, понять вам будет легче, – царица глянула на меня мельком, , как на неодушевлённый, но раздражающий предмет.

 

– В этом нет надобности, – Фариот недовольно нахмурился и требовательным жестом усадил меня, уже растерянно привставшего, на место. – Кроме того, он не понимает по-критски. Так вы спрашиваете, с чего мы начнем разговор? Начнем мы с того, что я, каким бы вы именем меня ни называли, есть посланник царя Египта (да пребудет с ним любовь всех богов земли и неба). И всякие разговоры обязан вести именно как посланник и никак иначе. С этого начнем мы разговор, да этим же, к обоюдному удовольствию, и закончим. А о чем бы вы хотели говорить со мной? Легко ли мне вести переговоры с тем, кто убил моего отца, надругался над моей матерью, истребил мой род? Отвечу, ежели вас впрямь это интересует. Отвечу, дабы покончить с этим разговором раз и навсегда. Легче, чем я думал, – вот мой ответ. Между тем проклятым утром и нынешним приятным вечером прошло слишком много времени, целая жизнь, мне слишком многое за это время довелось увидеть, понять, через многое пройти, многое совершить, чтобы по-прежнему полыхать огнем неутоленной мести. Месть – дитя праздного ума, не в обиду вам, сударыня, будь сказано. Судьба избавила меня от праздности, нищеты. Посему желание перерезать горло вашему супругу вполне преодолимо. Скажу больше, я даже нахожу его приятным собеседником. Это ли желали вы знать, сударыня?

 

– Господин Фариот, – Пасифайя говорила едва слышно, ничуть не переменившись в лице. – Я хотела поговорить с вами совсем о другом, хотя выслушала вас со вниманием. Если уж вы никак не желаете расставаться с вашим не понимающим по-критски, но весьма любознательным писцом, то…

 

– Дедал, поди прочь, – сказал Фариот, не поворачивая головы, однако у самой двери остановил меня: – Хотя нет, постой там. Мы сейчас завершим наш разговор.

 

Царица Пасифайя подошла к нему почти вплотную, словно желая заслонить его собою от посторонних глаз и ушей. Я не слышал, что она говорила ему, но потому, как нервно вздрагивала её узкая спина, видно было, что говорит она торопливо, волнуясь. Закончив, она замерла в оцепенелом, ожидании ответа.

 

– Боюсь, что не смогу вам помочь, сударыня, – ответил Фариот подчеркнуто громко. – Право же, не смогу. Да, мне приходилось слышать об этом человеке. Но я знаю о нем только то, что зовут его Сарпедон, что он критянин, и что в Трое объявился сравнительно недавно. И все. А уж тот ли это человек, или его тезка, про то не знаю, да и не узнаю никогда, потому что, во-первых, сам он, как я слышал, не любит распространяться о своем прошлом. А во-вторых, не узнаю потому, что не интересуюсь, да и впредь не намерен. У нас в Египте, сударыня, так говорят: пускай река течет так, как потекла. Остановить её не сможешь, только воду замутишь, а в мутной воде все равно ничего не увидишь.

 

– Благодарю, господин Фариот. По вашему цветущему облику очевидно, сколь правильна эта поговорка, и сколь своевременно вы ею воспользовались.

 

– Я бы никогда не посмел давать вам советы, сударыня, но…

 

– Так не давайте, господин Фариот. Как говорят у вас в Египте, если есть на свете два самых бесполезных занятия, то одно из них – давать советы. Прощайте, господин посланник.

 

Слова эти Пасифайя произнесла у самой двери. Произнесла, так и не обернувшись на него, словно и не к нему обращаясь. Фариот лишь церемонно поклонился в ответ. Он еще некоторое время так и пребывал, в каком-то странном, точно шутовском, полупоклоне с плоско-доброжелательной улыбкой. В какой-то момент лицо его исказилось, он словно решился сказать ей что-то, даже сделал несколько шагов вслед за нею, но остановился и медленно, точно опасаясь увидеть что-то, обернулся по сторонам

 

– Ты еще здесь? – сказал он, наткнувшись на меня неподвижным взглядом. – Отлично. Ну и что скажешь, юный писец?

 

– Она была очень красивой женщиной.

 

– Кто? – пораженно вскинул глаза Фариот.

 

– Она. Царица Пасифайя.

 

– Пасифайя?! – Он замолчал, глянул на меня исподлобья. –Ты, оказывается, знаешь толк в женщинах, сопляк. Теперь, однако, – поди вон.

* * *

Тогда я мало что понял из услышанного, да и не силился понять, потому что занимало меня совершенно другое. Рано или поздно, понимал я, придется решать вопрос: кто ты такой, Дедал Афинский? Где тебе жить и чем тебе жить? Увы, ни на один из этих простых вопросов ответа не было. Ясно было одно: я уже давно не старший писец египет-ского посланника Фариота, а лишь по неведению последнего преступно занимаю писцово место. Кажется, именно в тот вечер я и осознал, что более тянуть с этим нельзя. И ничего другого, как попросту придти и напрямую рассказать обо всем самому Фариоту, не пришло в голову.

 

В тот вечер я зашел к нему без всякого доклада, и на его недоуменный и раздраженный взгляд ответил, что мне нужно сообщить ему нечто важное. Тогда он предложил мне поторопиться, дабы желание спустить меня с лестницы не переросло в действие.

 

Я говорил недолго но, судя по длительной, оцепенелой паузе после окончания, рассказ произвел впечатление.

 

– Кажется, нет нужды объяснять, что ты натворил, – сказал он наконец. – Наверное, можно допустить, что бывают положения похуже. Но я не представляю. Вообще-то мой прямой долг распорядиться немедленно связать тебя как опасного преступника, переправить в Египет, где тебя в лучшем случае скоро обезглавят. Знаешь, в чем самое забавное? Тебя казнят не за это, хотя ты и впрямь совершил величайшее преступление. Потому что этого ты совершить никак не мог. Не понял? Дело в том, что этот папирус мог находиться только в царском хранилище. Сын Хапу, при всем своем величии, был не вправе не только забрать его к себе в библиотеку, но даже и прикасаться к нему. Однако из этого не следует, что ты не виновен. Из этого следует, что ты виновен втройне. И тебя непременно казнят. Чужой грех тяжелее на дно тянет. Судя по тому, что ты перестал улыбаться, ты меня понял. Хочешь знать, отчего я с тобой откровенен? От того, что ты теперь – тень. Тебя как бы не существует. Ты спросил: что мне теперь делать? Правильней было бы спросить: что теперь со мной делать? Не знаю. Пока не знаю. Так что ступай, милейший, и не делай пока глупостей.

 

Я ушел и впервые за много дней спал в ту ночь спокойно.

* * *

Минуло два дня. Господин Фариот вел себя так, будто ничего и не произошло, отдавал повседневные распоряжения, диктовал письма, жаловался на скуку и хандру, порой исчезал невесть куда. Все это вселяло с одной стороны глупую, но упорную надежду, что все как-то образуется само собой, с другой стороны – столь же глупые опасения, что господин мой просто забыл в делах своих о моей беде.

 

Вечером третьего дня, завершив дела, Фариот сказал мне между делом, вполголоса: «Будь сейчас у себя. К тебе придёт человек, делай все, что он скажет. Только, повторю еще раз, не делай глупостей».

 

Воистину, самое острое зелье – это сочетание надежды и страха. И этого зелья мне вдоволь хватило на целый вечер.

 

В конце концов, пришёл-таки человек, тот самый, неряшливо одетый и косноязычный. Широким, загребающим жестом он велел мне подняться и следовать за ним. Когда я простодушно поинтересовался, куда он меня ведёт, он судорожно закрыл рот обеими ладонями, затряс головой и выпучил глаза, что, вероятно, должно было бы означать: молчи, не то хуже будет.

Наконец он меня привёл в комнату, которая после долгих коридоров и лестничных пролётов показалась ослепительно светлой и мишурно пестрой. В ней действительно было неимоверное количество светильников, похоже, обитатель этой комнаты не жаловал темноту.

 

И первым, кого я увидел в комнате, был карлик. Поначалу я решил было, что он и есть её обитатель и хозяин. Затем, вспомнив, что многие знатные египтяне держали карликов и карлиц как комнатных слуг, подумал, что он таковой и есть. Меня, помнится, покоробил его спесивый и нагло пристальный взгляд, я глянул на него сверху вниз, демонстративно прищурясь, так, будто не могу его разглядеть, и глумливо раскланялся. Но затем, увидев, как посерело от страха лицо моего провожатого, и вспомнив наказ Фариота не делать более глупостей, умиротворяюще улыбнулся.

 

– Госпожа придёт с минуты на минуту, – просипел карлик. – И если ты, щенок, и при ней будешь паясничать, я тебя оскоплю.

 

Я остолбенел, ибо такого никак не ждал. Видно было, что это не хозяин, но и не слуга. То есть нечто для меня не понятное. В Египте слуга, даже самый приближенный к хозяину, даже в мыслях не мог бы позволить себе такого, ибо был слугой и никем иным. Да, господин Фариот, я пообещал вам, что не стану делать глупостей, но еще раньше я пообещал сам себе, что никто и никогда не глянет на меня, как на гнилой отброс. Такого со мной не позволял себе даже полновластный Сын Хапу. А уж колченогий выродок… Я вновь кротко поклонился карлику и тут же шепотом поинтересовался, правда ли, что у карликов по три яйца, левое и правое – нормальные, как у людей, а вот среднее – с кулак величиной. Я не успел заметить, как отреагировал карлик на мои слова, потому что вошла хозяйка комнаты. Это была царица критская Пасифайя.

 

– Ступай Дада, – сказала она карлику, – и сделай так, чтобы никто нам не помешал.

* * *

Спровадив карлика, царица не спешила, тем не менее, приступить к беседе. Она на некоторое время словно начисто забыла о моем существовании. Похоже, её занимало нечто иное, куда более важное и тревожное. Мне подумалось тогда, что если я вдруг встану и, не нарушая тишины, выйду прочь из комнаты, она того и не заметит. Несколько раз Пасифайя вдоль и поперек пересекла шагами комнату, то неторопливо, опустив голову, то вдруг резко и порывисто, прижав к лицу ладони. Затем подошла к окну, распахнула его и стояла некоторое время, вперившись в темноту, пока порыв ветра не загасил один из светильников. Тогда она торопливо и резко, точно испугавшись чего-то, захлопнула окно и, повернувшись, встретилась наконец глазами с моим завороженным взглядом.

 

– Так это ты и есть? – она глянула на меня с деланным удивлением. – Как же мы с тобой будем говорить? Я ведь не знаю египетского, а ты, как мне сказал твой хозяин, не разумеешь по-критски. Или понимаешь?

 

Она говорила насмешливо, но беззлобно.

 

– Понимаю, прекрасная госпожа.

 

– Еще бы не понимал! Ты ведь не египтянин, верно?

 

– Верно, прекрасная госпожа. Я родом из Афин.

 

– Из Афин? – Она глянула на меня с удивлением и вдруг рассмеялась и даже наклонилась ближе. – Как же тебя занесло в Египет?

 

– Это сразу не скажешь. Если вам интересно, прекрасная госпожа, я могу рассказать…

 

Удивительно, но ежели б она сказала: «расскажи», я готов был бы до утра во всех подробностях рассказывать ей обо всех своих приключениях от гончарной мастерской в Афинах до книгохранилища Сына Хапу. Однако она, продолжая негромко смеяться, покачала головой.

 

– Твой господин сказал мне, что у тебя приключилась незадача с каким-то папирусом. Но не стал уточнять. Расскажи об этом.

 

Тут я развёл руками, давая понять, что, мол, рад бы душой, да никак невозможно…

 

– В таком случае, – холодно возразила царица, – можешь идти к себе и передать хозяину, чтобы впредь не беспокоил меня по пустякам.

 

Тут я понял, что непростительно нарушил наказ хозяина не совершать глупостей, и, горячо попросив прощения у царицы, принялся рассказывать. Поначалу говорил сбивчиво, перескакивая с темы на тему, затем как-то неожиданно вырулил на неторопливое, многословное повествовательное русло. Царица слушала не перебивая и даже, как мне показалось, с интересом.

 

– Забавно, – сказала она, когда я закончил. – У тебя неплохо подвешен язык. Только ты не сказал главного: что это был за папирус?

 

– Поминальный храм царя Египта Аменемхета третьего, – торопливо ответил я, – Критяне зовут его…

 

– Лахарес, – кивнула царица. – Знаю. Да, юноша, положение твое хуже, чем я думала. Теперь ответь: сумел ты его прочесть?

 

– Да, прекрасная госпожа.

 

– Все ли ты понял?

 

– Все, прекрасная госпожа.

 

– Шла ли там речь о тайниках?

 

– Шла, прекрасная госпожа.

 

– Смог бы ты их отыскать, окажись ты там сейчас?

 

– С закрытыми глазами, прекрасная госпожа.

 

– Этот папирус сейчас у тебя?

 

– Сегодня вечером был у меня.

 

– Был – значит, что, возможно, его уже нет?

 

– Весьма возможно, прекрасная госпожа.

 

– Так. – Царица откинулась на спинку кресла. – Сейчас ты пойдешь к себе. Тебя проводит мой человек. Заберешь папирус и принесешь сюда.

 

– Но если хозяин…

 

– О ком ты говоришь?

 

– О господине Фариоте.

 

– Если твой хозяин Фариот, так и ступай к нему. Ты назвал меня прекрасной госпожой? Так служи мне, ежели я твоя госпожа. Готов ли ты мне служить?

 

– О, прекрасная госпожа…

 

Ах, господин Фариот. Вы сами наказали мне не делать глупостей…

* * *

Провожатым моим на сей раз оказался карлик. Завидев его, я сразу предположил, что путь до моей комнаты, пожалуй, будет скрашен приключениями, и не ошибся.

 

Карлик шёл чуть позади меня. Однако не успели мы пройти два поворота, как шаркающие шажки и сопенье за спиной вдруг стихли. Я обернулся, но никого не увидел. Я некоторое время постоял, озираясь в нерешительности, затем решил продолжить идти один, и в этот момент внезапно ощутил странную тяжесть на плечах, чья-то рука, рванув за волосы, запрокинула мне голову.

 

– Ну, что скажешь, щенок? – услышал я под самым ухом. Холодный металл вскользь щекотнул горло. – Или думаешь, что с тобой шутят?

 

Я понял, что со мной не шутят. Понял и то, что всякая попытка сбросить с себя дрянного уродца может кончиться скверно.

 

– Если я тебя сейчас попробую сбросить, ты перережешь мне горло, – сдавленно просипел я. – Так?

 

– Именно так.

 

– Если ты перережешь мне горло, тебя сгноят в подземелье. Это в лучшем случае. Так?

 

– А вот и не так. Тут ты ошибся. Твоя жизнь дерьма не стоит. Я скажу, что…

 

– Ты ничего не скажешь. Ты ведь подслушивал, не мог не подслушивать. И знаешь, о чем идет речь. Речь, если ты так и не понял, идет о таком, ради чего можно мимоходом удавить сотню таких поганцев, как ты и не заметить пропажи. Так что убери-ка свою тухлую задницу с моей шеи подобру-поздорову.

 

Трудно говорить, когда голова запрокинута так, что затылок почти касается хребта, глаза вылезают из орбит, отточенное лезвие щекочет кадык, а холодный страх заполняет нутро. Но именно этот страх подсказывал мне, что только так и возможно остановить опасность, которая исходила от этого человечка.

 

Хватка ослабла. А затем карлик легко спрыгнул с моих плеч и уже через мгновенье спокойно и вполне деликатно подтолкнул в спину. Я не ошибся. Можно двигаться дальше.

* * *

В моей комнате все было в точности так же, как час назад, когда я её оставил. Там царил образцовый порядок. Порядок был какой-то избыточный. После такого порядка можно было с уверенностью, с закрытыми глазами сказать, что свитка на месте не окажется. Его и не оказалось.

 

– Его нет? – Карлик вперил в меня подслеповатые, воспалённые глазёнки.

 

– Его нет. – Я кивнул, стараясь не глядеть на него. – И не спрашивай, где он может быть. Я сам об этом думаю. Так… Хомаат. Только он, больше никто.

 

– Кто такой Хомаат?

 

– Хомаат – это такой Хомаат. Иди за мной и не задавай вопросов.

* * *

Дверь в комнату Хомаата была заперта изнутри. Добрый знак, ибо значило, что старина Хомаат вернее всего еще не успел передать свиток хозяину.

 

За считанные мгновения карлику непонятным образом удалось бесшумно отворить дверь. Хомаат спал, либо притворялся спящим. Когда я шепотом окликнул его, он раскрыл глаза и глянул на меня с удивлением и страхом.

 

– Дедал? Я уже давно сплю. Что-то случилось? Кто это с тобой?..

 

– Хомаат, – я старался говорить как можно более спокойно. – Дело в том, что тебе придется отдать мне то, что ты у меня взял. Ты ведь понял, о чем я. Сделай это тихо, без лишних вопросов и продолжай себе спать. Хозяину скажешь, что, мол, искал, да не нашел.

 

– О чем ты говоришь? – Хомаат тщетно силился придать лицу подобие удивления. – Я ничего не брал у тебя, и вообще мне…

 

Он не успел договорить. Карлик, стоявший за моею спиной, вдруг с каким-то, остервенелым клекотом взметнулся вверх, в мгновение ока очутился у него на груди, одной рукой сорвал с него покрывало, другой запрокинул ему вверх подбородок, и вдавил ему колено в горло. Хомаат захрипел, раскинул руки и выгнулся, но карлик надавил на горло сильней, и руки Хомаата обмякли, скорченные пальцы стали бессильно комкать кружевную простыню. Не помню, сколько я простоял в столбняке. Затем, что-то крича, я схватил карлика за плечи, оторвал от уже цепенеющего Хомаата и с силой отшвырнул его в угол.

 

– Хомаат! – не помню, кричал я, или говорил шепотом. – Слушай меня. Я не хочу тебе зла. Но тебе придётся сделать так, как я тебе сказал. Выхода у тебя нет. И у меня нет. Ты слышишь, Хомаат?! Не бойся, он тебя больше не тронет.

 

В остекленевших глазах Хомаата не было ничего, кроме ужаса. Я потряс его за плечо, но Хомаат отпрянул, скорчился и жалобно заскулил.

 

– Эй, послушай. – Карлик вновь оказался рядом со мной. – У нас мало времени, понимаешь. Надо, чтобы он заговорил.

 

Не помню, что я собирался ему ответить, но не успел я открыть рот, как послышался острожный стук в дверь.

 

– Господин Хомаат. Вы спите? Не могли бы вы открыть дверь, господин Хомаат? Вы, конечно, простите за беспокойство, но…

 

Лицо Хомаата, еще мгновение назад одутловатое и багровое от удушья, посерело и превратилось в неразличимую хрящевую маску.

 

– Эй, – карлик отпихнул меня, подошёл к Хомаату, вновь взял его пальцами за подбородок. – Слушай меня. Сейчас ты откроешь дверь и спросишь, что им нужно. Спокойно так подойдешь. Спросишь тоже спокойно, так, чтоб там и в голову не пришло заподозрить неладное. У тебя получится. Потому что ты очень, очень хочешь жить. А если, Хомаат, ты сделаешь что-нибудь ненужное, я из тебя выну внутренности, причём делать это буду долго. Так что иди и сделай все правильно.

 

И Хомаат тотчас поднялся, сел, не разгибая спины, словно пораженный столбняком, затем поднялся на ноги и, бесшумно ступая столь же негнущимися ногами, подошел к двери.

 

– Эй, что там еще? – спросил он с поразившим меня спокойствием. В голосе его, лишь едва сипловатом, были даже оттенки недовольства.

 

– Вас просит к себе господин египетский посланник, – послышался за дверью знакомый простуженный голос. – Очень срочно просит.

 

– Хорошо. Так бы сразу и сказал. Я уже иду.

 

Так же деревянно ступая, Хомаат вернулся к своему растерзанному ложу, на котором уже полулежал Дада, и тотчас застыл в неподвижности. Взгляд его, устремлённый на карлика, не выражал уже ничего, кроме стремления ловить на лету каждое его слово. На меня он не смотрел, словно меня и не было.

 

– Хорошо, Хомаат. Теперь свиток. Свиток – и все.

 

Хомаат кивнул и, осклабившись, стал тыкать пальцем вниз.

 

– Что? – Карлик нахмурился и тут же повеселел. – Ах он здесь! Придется встать, Хомаат, придется.

 

Дада неторопливо поднялся, Хомаат же, как подрубленный, пал на корточки, скорчился, и даже точно уменьшился в размере, словно из него уже вынули половину внутренностей. Порывшись в неизвестно откуда взявшейся груде какого-то тряпья, Хомаат вытащил проклятый свиток и торопливо, точно он жег ему руки, протянул карлику.

 

– Да не мне, Хомаат! – Дада самодовольно улыбнулся и кивнул на меня. – Ему. Это ведь ты у него взял. Вот ему и дай.

 

И тогда Хомаат неуклюже, всем туловищем поворотился ко мне. Лицо его вновь застыло. И только в глубине устремлённых на меня остекленевших глаз тускло угадывались ужас и ненависть…

 

С карликом мы распрощались в ту ночь у дверей комнаты царицы Пасифайи. Дада приоткрыл дверь, проворно, нырком просунул голову вовнутрь и что-то негромко сказал. Затем приоткрыл передо мной дверь пошире.

 

– Где твое спасибо, щенок? – сказал он мне шепотом, стиснув локоть и ощерившись. – Или дыхание спёрло от страха?

 

– Ты этот вечер запомнишь, карлик. Помяни мое слово.

 

– Нет, это ты, щенок, его запомнишь. – Карлик глянул на меня с презрением. А я его уже к утру позабуду. Такими, как ты, у нас на Крите дороги мостят…

 

Он был прав, я запомнил ту ночь. Запомнил потому, что никогда, ни до, ни после, не испытывал такой ненависти и страха.

* * *

Уже светало, но в комнате царицы критской по-прежнему ярко полыхали светильники. Царица была на том же месте, словно и не сходила с него все это время. Очевидно было, однако, что за это время произошло нечто такое, что переменило её до неузнаваемости. Она смотрела на меня неприязненно, отчуждённо. Я уже набрался духу, чтобы смиренно попросить дозволения оставить её, стараясь не думать о том, что я теперь буду, после всего происшедшего, делать с окаянным папирусом, но меня перебил голос. Он прозвучал неожиданно, откуда-то со стороны, придушенный, чуть сипловатый. Странно, что в этой ярко освещенной комнате я сразу не увидел этого человека.

 

–Ты долго ходил. Были неожиданности?

 

Это был невысокий, щуплый человек с необычно выпуклым лбом, птичьим носом, маленькими, узкими глазами и капризно надломленным ртом. Так вольно полулежать на расшитом покрывале в покоях царицы мог по моему разумению лишь один человек…

 

– Что ж ты молчишь? – Человек глянул на меня с откровенным раздражением. – Я как будто ясно спросил: были неожиданности?

 

– Да, великий царь, – ответил я торопливо, – Но все обошлось.

 

– Хорошо коли так. Теперь дай мне взглянуть. Ну?

 

Я подал ему свиток. Он взял его осторожно, почти благоговейно.

 

– Так это и есть – пятый свиток Петептаха. Радамант все уши мне прожужжал про него. То-то остолбенеет! Хотя нет, ему про него и знать ни к чему. И вообще – никому о нем знать не надобно. Ты слышал меня? – Он глянул в упор, с тяжёлым прищуром. – Никому! Кстати, кто еще знает, кроме нее, – он, не оборачиваясь, кивнул на съежившуюся царицу.

 

– Карлик, – выпалил я с мстительным удовольствием и кивнул на дверь.

 

– Дада! – Лицо царя Миноса вновь исказилось. – Ну конечно! Может ли быть на свете хоть что-нибудь такое, сударыня, – он поворотился к царице, – что знал бы я и чего не ведал бы ваш возлюбленный уродец?

 

Пасифайя болезненно вздрогнула и отвернулась, а царь вдруг бесшумно вскочил на ноги, быстро, по-кошачьи бесшумно прокрался к двери, постоял, прислушиваясь, и вдруг яростным пинком распахнул дверь настежь. В проёме не было ничего, кроме мрака.

 

– Никого! – Царь развел руками и придушенно рассмеялся. – На сей раз – никого. Право, жаль. Но продолжим. – Слышал, ты сумел прочесть все, и даже кое-что понять. Верно ли это?

 

– Не кое-что, а всё, великий царь. Все до последнего иероглифа.

 

– Положим, так. – Царь удовлетворенно кивнул. – Значит ли это, что ты смог бы пройти все его ходы-выходы?

 

– Смог бы, великий царь, но…

 

– Что – но?

 

– Ежели вы о тайниках, то они…

 

– Я не о тайниках, – Царь вдруг искоса презрительно глянул на Пасифайю. – Я о другом. Смог бы ты, – он вновь вперил в меня темный, неподвижный взгляд, – построить такой же здесь, на Крите? Не такой же, конечно. Но подобный.

 

– Я? – Забыв на мгновение обо всем, я подскочил как ужаленный. – Построить? Подобный?! Но…

 

– Так и знал, – царь кисло сморщился и махнул рукой. – Поди прочь. И впрямь, смешно было бы думать иначе. Государыня, право же, в вашем возрасте фантазии могли бы быть и менее…

 

– Но я смог бы, великий царь! – завопил я, плохо соображая, что делаю. Наверное, лишь когда господин Фариот сообщил, что намерен определить меня своим писцом, я был так взволнован. Но что значила жалкая писцова должность в сравнении с тем ослепительным, как мне показалось, сполохом, что промелькнул за глумливой усмешкой великого царя! – Я смог бы, потому что я знаю, как это делать. Я видел, как это делают. Я…

 

– Один человек сказал: умение – это знание плюс кнут, – кивнул царь. Его без того раскосые, желто-серые глаза сузились в едва различимые щелочки, он разом подался вперед. – Говоришь, знаешь, как. Теперь скажи: дать тебе один день подумать, точно ли ты знаешь, как, или ты уже сейчас сможешь мне сказать. Лучше все-таки подумай, потому что ежели вдруг выяснится…

 

– Я точно знаю! – выкрикнул я. — Я смогу выстроить такой же, даже…

 

– Не такой же! – Царь Минос нахмурился. – В том то и дело, что не такой же. Кстати. В этом папирусе я не видел плана.

 

– Его и не нужно, великий царь. Любой план может лишь запутать. Петептах писал: слово умнее знака, знание умнее слова, мысль умнее знания. Человек, знающий Файюмский храм, пройдет его с закрытыми глазами, даже если видит его впервые. Человеку, не знающему его, не помогут никакие планы. Вся тайна храма состоит из нескольких слов…

 

– Из нескольких слов? Из каких?

 

– Мне произнести их сейчас? Прямо сейчас?

 

Царь хотел что-то сказать, но замолк, метнул тяжелый взгляд на меня, потом на царицу и покачал головой.

 

– Нет. Скажешь как-нибудь потом. Я подумаю, что с тобой делать. Теперь ступай, тебя проводят.

 

– Дада? – вырвалось у меня.

 

– Нет, – царь усмехнулся, – почему же Дада. У каждого из слуг свои обязанности. У Дады другие обязанности. Ты уже понял, какие. – Царь вдруг оживился. – А он тебе не понравился, верно?

 

– Не понравился, великий царь. Люди с такими обязанностями не должны нравиться.

 

– Браво. Хорошо отвечаешь. У тебя славно подвешен язык. Не слишком ли славно для преступника, за жизнь которого не дать и гнилой рыбёшки?

 

– Слишком, великий царь.

 

– То-то и оно. Итак, тебя проводят. Некоторое время тебе придётся побыть одному. Говорят, одиночество лучший друг ума. Что касается Дады, то встречаться с ним тебе время от времени все же придётся. Ибо если лучший друг ума – одиночество, то худший враг его – праздность и успокоенность. Дада не даст тебе быть чрезмерно успокоенным. Таково, в сущности, его предназначение. Ты что-то хотел сказать? Говори.

 

– Я просто подумал, великий царь: мало, что надумает тот ум, к которому приставлен озлобленный скопец.

 

– И еще раз – браво. Знаешь, великий царь отличается от не великого тем, в частности, что позволяет иногда черни безнаказанно говорить дерзости. Иногда. Раз, этак, в десять лет. Посему, следующую дерзость я от тебя услышу лет через десять. Остерегайся произнести её раньше. Ну а теперь – поди прочь...