Ничья песня (вариант 3)

Мы черти, клоуны и мимы

в мирском аду, в людском калу.

А дни, как дети, пляшут мимо –

лукаво, неустанно, мнимо,

зловонно и непоправимо –

на этом яростном балу,

 

и на лету наносят раны

клинками снов, стихов и слов.

О, я однажды невозбранно,

забыв язык свой детски-странный

(как будто хоменташ, трёхгранный),

изглажусь болью из голов.

 

И я тогда, дурной и лысый,

вплетусь в холодный перегной,

на могендовиды нарциссов,

растущих контуром Матисса

в саду забытой аббатисы,

я распадусь – чужой, чудной,

 

и стану обнажённым звуком,

что шепчут языки огня,

колёс надмирных перестуком –

усталым, неподвластным мукам –

и тетивой иного лука,

поющей, к подвигам маня,

 

и из-под плит услышу звоны

недерзких ржавых мёртвых роз,

и стану тельцем анемоны,

пером в крыле седой вороны,

пыльцой-чешуйкой махаона,

и на прожилки крыл стрекоз

 

я упаду всезрящей пылью

и улечу отсюда прочь,

и от того, что было былью

и неприступной камарильей,

при всём своём святом бессилье

я отрешусь в пустую ночь,

 

и из шеольского сортира

однажды над землёй взойду,

и в зеркале бурлящем мира,

чураясь пыльного мундира,

глазами сального сатира

увижу облик свой – звезду.