Встав на крайнюю ступень...

ВЕНЕДИКТ ТИМОФЕЕВИЧ СТАНЦЕВ

 

(Подборка стихов поэта-фронтовика, моего старшего друга, составителя не вышедшей в советские времена книжки)

 

Я НИКОГДА НЕ ПРИКОСНУСЬ

К РУЖЬЮ...

 

 

* * *

 

В черёмухе запутались шмели.

Цветы алеют на отрогах диких:

наверное, солдаты здесь прошли,

по звёздочке оставив на гвоздиках.

 

Веди спокойно, лось-отец, семью,

летите, журавли, в просторе смело:

я никогда не прикоснусь к ружью —

ещё мне сердце ржавчина не съела.

 

Зорянка, ты зови меня, зови...

И часа я не прожил без любви.

 

 

* * *

 

Я вынес штык к рейхстагу прямо

и расписался на стене

по той науке, точной самой,

что преподали в детстве мне.

 

 

БАЛЛАДА О ЖУРАВЛЯХ

 

Летят журавли,

летят журавли...

 

А мы, окружённые,

в землю вросли.

 

С ночи подсумки

почти пусты.

 

Два дня во флягах

ни капли воды.

 

Три дня как под пулями

тают ряды.

 

А где-то над нами

в туманной дали

 

летят жеравли,

летят журавли.

 

Калёным железом

несёт от земли.

 

В горле горит,

И в сердце горит.

 

Но скоро атаки

взрыв резанёт:

 

— За мной!

В штыковую!

Вперёд!

 

Встаёт под огнём,

кто ещё не убит.

 

И поле горит,

И небо горит.

 

И пахнет гречихой

от жгучей земли...

 

Летят журавли,

летят журавли...

 

 

СМОТРЮ Я ПАМЯТИ В ГЛАЗА

 

Смотрю я памяти в глаза

(они всегда со мною рядом).

В них —

дым от рвущихся снарядов,

друзей убитых голоса.

 

Смотрю я памяти в глаза

(они печальны и бессонны).

В них —

дни траншейные без солнца,

с дождём свинцовым небеса.

 

Смотрю я памяти в глаза.

В них —

внукам мирные заветы,

и торжество, и боль победы,

и горькой радости слеза.

 

Смотрю я памяти в глаза.

 

ОЖОГ

 

Я вышел живым из боя,

вернулся на отчий порог,

но не даёт мне покоя

на сердце войны ожог.

 

Память острей от ожога:

зову я мальчишек седых,

молясь по заветам Бога

за мёртвых и за живых.

 

О, Господи, Боже правый,

горю я желаньем одним:

всем павшим — дай вечной славы,

прозрения — всем живым!

 

 

В МЕСТАХ РОДНЫХ

 

Мой дом — на самой околице —

нацелил в зенит трубу.

Никаким тут богам не молятся,

ни знамени, не гербу.

 

В домах — ни вождей, ни Боженьки.

А если в окно — весна,

пропадают дороги в дождики,

как в скифские времена.

 

Садится солнце за вишнями.

Кончается здесь земля.

Не докличешься до Всевышнего,

тем более до Кремля.

 

Друг мой с войны горбатится —

прострелен в оба плеча.

Зовёт меня в чистую горницу

испробовать первача.

 

Как стопка была раздавлена,

друг начал про давний бой:

— Не слышал я криков “За Сталина!”,

А слышал лишь мат густой.

 

И я — знаток в выражениях —

такой тарарам давал,

и гром в этих гиблых сражениях

мне здорово помогал.

 

А нынче что стало с Россиею?

Как будто ведут сквозь строй.

Ругаюсь в сто раз красивее,

А пользы — нет никакой. —

 

Придвинув редиску хрусткую,

я выдал такую речь:

— А кто ещё может, как русские,

И молот держать, и меч? —

 

Деревню тьма занавесила,

чуть тлеет луны свеча.

Мне чуточку грустно и весело

от выпитого первача.

 

Иду я домой околицей,

спит солнце в моём саду...

 

Никаким здесь богам не молятся

ни в праздники, ни в беду.

 

 

СТРАШНЕЕ СМЕРТИ

 

Ребёнок мечется больной,

вступив со смертью в бой.

И пульс,

ведя секундам счёт,

как огонёк в степи ночной,

то спыхнет,

то замрёт.

 

Я вижу:

вянет мой росток,

как неокрепший колосок

в палящий суховей.

И, потрясённый,

понял я:

нет в жизни

ничего страшней —

чем пережить дитя.

 

 

ЛАСТОЧКИ

 

Весь день вчерашний солнце пахло мятой,

цвели луга в блаженстве и молчанье,

и ласточки — до самого заката —

мне сердце наполняли ликованьем.

 

А нынче дождь, занудный и угрюмый,

пропахло небо горечью печали,

и сладить я не в силах с тёмной думой,

а тут ещё и ласточки пропали.

 

КНИГИ

 

Я знаю книг живую душу

с их человеческой судьбой —

одни трусливо равнодушны,

другие гневно рвутся в бой.

 

А третьи чванятся обложкой.

Но, как гостей в ином дому,

встречают книги по одёжке,

а провожают по уму.

 

И если сердце озарится

и заспешит за книгой вслед,

вбираю я её страницы,

как хлеба вкус,

как солнца свет.

 

 

«ЛЕРМОНТОВ»

(Из венка сонетов)

 

... Ненавижу, если взводят пистолеты,

взяв на мушку горсточку поэтов.

 

Мой народ, который без вины

выбит был войной и без войны,

в том виновен лишь, что славил истукана.

 

Ни оправданьем, ни потоком слов

теперь не смыть и в тысячу веков

безвинных кровь на рукавах тирана.

 

 

ПОЭТ

 

Опять поэт в душе своей в разладе,

влюбиться бы, но это так старо.

Без рифм скучают чистые тетради,

ржавеет позабытое перо.

 

Не пишется... А что тут удивляться.

Господь давно устроил наперёд:

когда поэт перестаёт влюбляться,

он и поэтом быть перестаёт.

 

 

КОГДА, УСТАВШИЙ, Я СОМКНУ РЕСНИЦЫ...

 

Когда, уставший, я сомкну ресницы

на жёсткой мешковине тюфяка,

в весеннем платье голубого ситца

приходишь ты ко мне издалека.

 

И, вспоминая образ твой с любовью,

всё мнится мне: когда улягусь спать,

проводишь ты всю ночь у изголовья,

а как проснусь — скрываешься опять.

 

 

ТРИДЦАТЬ ВОСЬМОЙ

 

Они вошли, когда совсем стемнело,

и каждый был при жёлтой кобуре.

Отец привстал, сросил у них: «В чем дело?»

Стенала громко вьюга на дворе.

 

Один с бумагой: «Собираться треба».

На ней — печати красное пятно.

Другой добавил: «Прихвати-ка хлеба».

Но хлеба в доме не было давно.

 

Рабочий ватник подпоясав туго,

отец ушёл с поникшей головой.

Ах, как стенала за порогом вьюга!

Брал эстафету год тридцать восьмой.

 

Был приговор поистине чекистский —

шёл по стране тотальный беспредел:

отца сослали с правом переписки,

да вот беда — писать он не умел.

 

 

ПРОСТЫЕ ИСТИНЫ

 

По душе мне истины простые.

Свет и звон в них, словно в хрустале.

 

Тянутся к зениту молодые,

старые сгибаются к земле.

 

Как жених, сияет месяц тонкий,

Да не долог праздник за столом.

 

Плачет старость на больничной койке,

Молодость хохочет под окном.

 

 

«ЛЕРМОНТОВ»

(Из венка сонетов)

 

Когда поэт касается пера

во имя чести, правды и добра,

изведает он поздно или рано

безвинных кровь на рукавах тирана.

 

Когда тиран над правдой правит суд,

мартыновская свора тут как тут,

стреляет без раздумия в упор,

и замолкает звёздный разговор.

 

Да! Утверждаю я венком сонетов,

что совесть начинается с поэтов,

что без поэтов стынет в жилах кровь.

 

Без них в безмолвие низвергнется планета,

сердца людей заблудятся без света

и облачится в ненависть любовь.

 

 

ЭЛЕГИЯ

 

Не скоро годы нас поставят на колени.

Ах, годы прошлые! —

Их, право, жаль.

Но это ввысь идущие ступени.

Чем больше их,

тем шире даль.

 

И сколько бы, мой друг,

ни раздвигались шири,

поймём мы,

встав на крайнюю ступень:

как хорошо побыть в подлунном мире

ещё бы день,

ещё бы день...