Предание о Симеоне Верхотурском
ПРЕДАНИЕ О СИМЕОНЕ ВЕРХОТУРСКОМ
Избранному и дивному новому
Сибирския страны Чудотворцу,
всерадостно ныне приносим ти,
Святе Симеоне, хвалебная пения:
Ты же, яко имеяй дерзновение ко Христу Богу,
от всяких нас бед свободи,
да зовем ти:
Радуйся, Симеоне, чудотворче предивный.
Из Акафиста Симеону Верхотурскому
1.
Приходит строгая пора
Вновь посетить места святые.
И вот передо мной Тура
Водовороты вековые
Несёт, стремительно-мутна.
Пробив породы торфяные
И груды каменных пород,
Передо мной она течёт
И валуны береговые
До блеска моет.
Комары
С особо злоcтною мошкою
Жестокой тучей надо мною
Нависли. Тяжкий зной жары
Им вовсе даже не помеха
Пришельца жалить. Им потеха,
А мне жестокая беда.
Как летом он ходил сюда?
С привычной удочкой всегдашней –
Сначала запроточной пашней,
Потом тропинкой вдоль реки
Под злобной тучею мошки
И комаров? Мне мукой страшной
Об этом думать у камней,
А он в своей одёжке ветхой,
От роя отбиваясь веткой,
Походкой быстрою своей
Шёл от Меркушино, а это
Не меньше, чем десяток вёрст.
На валунах до первых звёзд
Рыбачил. Часто до рассвета
Молился, с Богом говорил.
Ухшичу в котелке варил
Из небогатого улова.
И по тропе знакомой снова
Спешил в Меркушино. С утра
И комары и мошкара
Его жестоко донимали.
А был он вовсе не из стали
И только веточкой от них
Отмахивался.
Дымно дали
Заречья перед ним вставали
В кустах и травах луговых.
Но не красоты занимали
Отшельника печальный взор.
Перед собою до сих пор
Он видел мальчуганов ссору,
Кому с годами обладать
Отцовой шубой. Комом встать
Cтремилось в горле сердце, – в гору
Как будто бы мешок поднять
Он торопился. В чём же, право,
Виновны эти пацаны?
Что их родители бедны?
Что на туринской переправе
Отец копейки взять не вправе,
Всё для казны да для казны.
И если кто-то из проезжих
Даст за сноровку чаевых,
От чьих-то взглядов неизбежных
Не ускользнут они. Прилежно
Купцу об этом сообщат,
Хозяину парома. Оный,
Всегда приветливо-спокойный,
Не одобряя грубый мат,
Возьмёт с паромщика исконный
Налог – получку в аккурат.
И работяга оскорблённый
Идёт в меркушинский кабак
Пропить оставшийся пятак,
Себе, жене и детям враг.
О, русский дух сопротивленья!
Ты не в смиренье, не в моленье,
А во всемирном разрушенье,
А в страшном самоуниженье.
И это, к сожаленью, так.
Но нет пути без поворота.
Уж так устроил мир Творец.
Встав у церковного заплота,
Пришельца подозвал купец:
«Ты, мне сказали, молодец
В сапожном деле. Есть работа.
Приди сегодня вечерком».
И за купеческим чайком,
С отменно сваренным вареньем,
Они о деле говорят.
«Моим домашним всем подряд
Сшей сапоги. Благодареньем
Твои труды не обойду».
Пришелец молвит со смиреньем:
«Да я больших наград не жду.
Не счесть твоё овечье стадо.
Но от него мне будет надо
Четыре добрых шкуры». – «Так!
Да ты еще большой чудак.
Четыре шкуры я в придачу
Даю к тому, что сам назначу.
Спать предлагаю не в людской,
А здесь, за стенкой, в мастерской.
Я знаю, ты большой охотник
Ходить молиться за Турой,
Где каменный распад крутой.
Ходи себе. Ты мой работник,
Но день, как хочешь, так и строй.
Одно условие, чтоб мой
Заказ был выполнен к ненастью».
На этом и пришли к согласью.
Здесь двадцать лет тому назад
Дома стояли, как стоят.
В подножье каменной породы
Тура свои катила воды,
И над скалистою горой
Как бы неведомая сила
Храм величаво возносила
Архистратига Михаила.
Еще нескоро наш герой
Пройдёт отнюдь не по тропинке,
Чтоб оказаться здесь, в глубинке.
Нескоро он покинет Русь,
С её тогдашнею бедою.
Нескоро с юною душою
Протест и жалость, боль и грусть
Сольются, как Туры потоки,
Верша извечный путь далёкий.
Читатель мой! Я не берусь
Вам предсказать, где он родился,
Но в Божий мир он появился
В одном из крупных городов
В семье зажиточной, дворянской,
Благочестивой, христианской.
Был раньше, говорят, таков
Весь русский люд. Да вот едва ли.
Хотя построже соблюдали
Законы Господа Христа,
Пораньше поутру вставали,
Привычно храмы заполняли,
На службах Бога прославляли. –
Но эта пройдена черта.
Как на Руси не раз бывало,
Как будто даже ни с чего,
Она о Боге забывала
Покоя ради своего.
Зачем постели до рассвета
Для литургии покидать?
Зачем не делать то и это,
Когда, как скверные приметы,
Удобнее зимой и летом
Греховность их не замечать?
В каких чинах ты ни был где бы,
Но, удовольствия любя,
Зачем для Бога жить, для Неба?
Жить надо только для себя.
И что случалось – вновь случилось.
Земля не порождала хлеб.
Как дом прогнивший, развалилась
России православной крепь.
И каждый выше стать старался,
Чем он на самом деле есть.
Раб – господином. Во дворянство
Чернец безродный пробирался.
В вельможную рядился спесь
Почтенный дворянин. Сражался
Со всяким всякий. Города
Заглохли разом, опустели.
По улицам ходить не смели
Ни днём, ни ночью в те года.
Медведи, волки овладели
Былой обителью людей.
А горожане поскорей,
Приняв судьбы насмешку злую,
Переселялись в глушь лесную.
И из своей лесной глуши
На города в атаке дерзкой
Ордой набрасывались мерзкой,
Не оставляя ни души,
Ни человечьей и ни зверской.
И опустело всё окрест.
Хозяева безлюдных мест,
Уже привыкшие к разбою,
Вели сраженья меж собою.
Гремели ружья, палаши
Звенели в непролазных чащах,
Безумно множа царство павших.
Гей, враг Руси святой, не трусь!
Бери рукою голой Русь.
И Лжедимитрии, поляки
Сгустили безвременья гнусь
В разгар междоусобной драки.
Когда последний в Энске храм
Не стал людей сзывать на службы,
Призыву Господа послушный,
Отшельник будущий к ногам
Упал родительским: «Мне нужно
Вам душу грешную открыть.
Невыносимо стало жить
В миру кровавом и безбожном,
Для благочестья невозможном.
Уже давно надумал я
Уйти в безлюдные края,
Чтоб слушать Бога и молиться
За то, чтоб русская земля
Опять могла преобразиться,
Чтоб снова к Богу обратиться
Могла единая семья –
Народ российский. Вы простите
Меня за все грехи мои
И ради веры и любви
На трудный путь благословите».
Молчали долго. «Встань с колен, –
Сказал отец. – Греха в том нету,
Когда идёшь к добру и свету.
Мы снова все попали в плен
Тьмы бездуховной, окаянской.
Жизнь и в дворянской, и в крестьянской
Среде несётся под откос.
Теперь один спасёт – Христос.
Твою дорогу, сын, мы знаем
И потому благословляем.
Вот и решился твой вопрос».
Но перед тем, как он решился,
Еще не малый срок продлился.
Отшельник прежде дружбу свёл
С умелым кустарём. Кожевник,
Освоив толк ремёсел древних,
Шил шубы, шапки, сапоги.
С его сноровистой руки
И подмастерье обучился
Работам сложным. Летом стол
Ухой да пирогом дымился.
Легко сноровку приобрёл
Хозяйскую – рыбёшку удить
И ученик. Частенько будет
Он добрым словом вспоминать
Учителя.
И вот шагать
По северным просторам выпал
Ему удел. Мошкою сыпал
И комарами дикий лес.
Но вдруг он поредел, исчез.
За торопливою рекою
Село возникло. Божий храм
Кресты возвысил к облакам.
Паромщик с рыжей бородою,
С водою сладив стрежневою,
Спросил его: «Ты кто такой?» –
«Да странник вот». – «Знать, чепухой
Занялся, странствуя по свету.
А вот у нас, считай, по лету
В достатке нету косарей.
Шагай к управнику скорей
Да нанимайся на работу». –
«Спасибо за твою заботу». –
«Я от души, братишка, всей.
Тут дюже баско. Оставайся.
И на постой определяйся.
Есть уголок в избе моей».
К концу подходит литургия.
Перед причастием рядком
Пять человек. Слова святые
Молитвы строгой. Так знаком
Их каждый звук скитальцу. К сердцу
Они проходят через дверцу
Духовных светлых чувств. Весь путь,
Который там, в лесах, остался,
Их красотой он наслаждался,
Их силою дышала грудь –
Не устрашиться, не свернуть.
Но там взамен иконостаса
Темнела пихт и сосен масса.
А здесь все звуки в высоту,
Под купол храма улетали
И, словно ангелы, витали,
Подчёркивая красоту.
Но вот он увидал распятье
И на колени перед ним,
Забыв приличья и понятья,
Упал, уже неотделим
От боли-радости Христовой,
От смерти и от жизни новой
И духом умерши-живым
И час, и два, и три молился.
Давно уже стоял пустым
Притихший храм. Вечерний дым
Уже за окнами клубился.
Пришельцу батюшка дивился –
Уж больно был он молодым,
Но словно дивный свет струился
Над ним сияньем золотым.
Когда впервые настоятель
Вечерню в храме отслужил,
Тайком вздохнул: «Чем я, Создатель,
Твою немилость заслужил?
Пришли всего два человека
На службу в храм, да третий я.
Язычеством своим от века
Глухие славились края.
Ну а Меркушино, пожалуй,
Легко рекорды все побьёт.
Тут и крупицы веры малой
Господь сегодня не найдёт».
С тех пор усердно он молился,
Своим желаньям господин,
Чтобы в приходе появился
Хотя б один христианин.
Который бы не тела тушу
Старался нежить и блюсти,
А от грехов нещадных душу
На веки вечные спасти.
И что уж плакаться напрасно! –
Приход, пусть медленно, но рос,
Впадая в старое всечасно,
Да это уж не так опасно,
Когда в сердца вошёл Христос.
Отныне батюшка молился
(Так думалось ему) за то,
Чтоб каждый в вере укрепился,
Не изменил Творцу никто.
А вышло, что его молитва
Настолько искренней была,
Что, как в конце победу битва,
В глубинку чудо принесла.
В тот день, когда пришёл отшельник,
С ним настоятель говорил
Часа, наверно, два. Как ельник
Берёзы сменят вдруг, так был
Их разговор и чист и светел.
Священник неуклонно метил
Знакомцу взять и предложить
Сан дьякона. Да вдруг заметил,
Что тот успел опередить,
Сказав, что незаметно жить
Давно решил на Божьем свете.
И попросил благословить
Его на испытанья эти.
И тот его благословил:
Пусть так, в селе бы только жил.
Отшельник после разговора
Зашёл к паромщику.
– Ну вот! –
Сказал мужик. – Созрел ты скоро.
А не созреет только тот,
Кто не оценит, не поймёт
Речного нашего простора.
Живи у нас.
– Спасибо, брат.
В твоей семье пожить я рад,
Но при условии – обувку
Я вам бесплатно починю.
– Её верней предать огню,
Чем шилу с дратвой.
– Ну-ка, ну-ка!
Я посмотрю и оценю. –
И гость обследует в прихожей
Обувку старую из кожи.
Обувка, в самом деле, швах,
Но дело в опытных руках.
И вот тогда и опус вышел.
Скорняк ребячий спор услышал,
Кому в наследство попадёт
Отцова шуба.
Через год
В селе он многих обошьёт
И чунями, и сапогами,
И шубами. И слух пройдёт
О странностях его отшельных.
Начнут лишь только к завершенью
Идти скорняжные труды,
Как пропадут его следы.
Почти готовые заказы
В избе останутся лежать,
С доделкой плёвой, так сказать.
А мастера не станет разом
Ни в храме здешнем, ни в селе,
Ни на меркушинской земле.
О нём в то время не услышишь
И от соседских мужиков.
Всё шил да шил, и стал таков.
В кулак со злобою подышишь,
Да не навесишь тумаков.
Лишь одному известно будет,
Где затаится той порой
Скорняжный мастер молодой.
Лишь он поймёт и не осудит
За то, что, не закончив труд
На малость малую, сапожник
Заставит мудро, осторожно,
Чтобы меркушинский безбожник
Закончил дело в пять минут.
И этим самым он избавит
От истощенья кошелёк
Хозяйский, что всегда далёк
От полноты и слабо давит
Карман заказчика.
Всего
В селе один поймёт, как надо,
Единоверца своего,
Не всем доступного для взгляда.
И место тайное его
Он будет знать, но ни полсловом
Своим меркушинцам суровым
О месте том не намекнёт.
Хотя перед уходом новым
Беглец к свещеннику придёт:
«Нельзя ли мне овечьи шкуры
Оставить, батюшка, у вас?
Ненастье на дворе сейчас,
А мне порою этой хмурой
Идти к Тагильской слободе.
Попреют шкуры – быть беде.
Вернусь, скорей всего, к Покрову».
И, верный сказанному слову,
В село к зиме вернётся он.
2.
Шёл по Туре предзимний звон.
Лёд на затонах становился,
Но трескался на части он
И стрежнем речки уносился.
Паромщик с кучкой мужиков
Плот вытащил на берег.
«Ночью, –
Сказал он временным рабочим, –
Лёд станет между берегов.
Мороз-то дюже как крепчает.
Отметим это дело чаем». –
«Отметим, еслиф угостишь». –
«Да уж пошли, едрёна мышь...»
Как долго длилось угощенье,
Не нам судить. Но наш герой
Под утро лишь пришёл домой.
«Жена! А-у!» – «Что, брат, вернулся?» –
Паромщик, глянув, заикнулся,
В тумане перед ним качнулся
Давно уж сгинувший беглец.
«Откуда ты, святой отец?» –
И снова бедный поперхнулся.
«Да вот, родной, пришёл взглянуть,
Куда вильнул твой трудный путь». –
«Какой же он, однако, трудный?
Он нынче, вот те крест, пречудный.
За лето удалось скопить
Деньжат. Могу избу купить.
Вот если бы еще не пить». –
«Ты пить не будешь. Но давай-ка
Договоримся мы с тобой.
Частично заработок свой
Ты мне отдашь. И, примечай-ка, –
Лишь для того, чтоб шубы шить
Для ребятни твоей. Спешить
Придётся, чтобы холодину
Опередить». – «Постой, прикину.
Ты, вроде, прав. Меньшому сыну
И вправду нечего одеть.
Хотя и старшего одёжка
Послужит разве что немножко.
Вот где бы шкуры взять успеть...» –
«Но это – уж моя забота». –
И снова началась работа.
Он от шитья не отходил.
Одно лишь было исключенье –
Христу усердное моленье
На службах в храме. Шил да шил.
И начал замечать паромщик
Почти с испугом за собой –
Не стало тяги никакой
К привычной слабости, а проще
К вину. «Послушай, милый мой, –
Спросил он постояльца. – Чем ты
Сумел меня заворожить?
Я раньше без вина прожить
Не мог и дня. Одни моменты
Короткие я без него
Припоминаю – пшик всего.
А тут как будто острой бритвой
Отрезало. Так чем, скажи?» –
«Скажу. Единственно молитвой». –
«А-ну давай заворожи
Еще одну мою грешинку:
Ругаюсь часто я на жинку». –
«А этот грех замолишь сам». –
Они идут тропинкой в храм,
И перевозчик там впервые
Произнесёт слова святые,
Еще с безверьем пополам.
Потом один, сперва украдкой,
Он в церковь будет приходить.
Перед Христом в молитве краткой
За всё Его благодарить.
Потом со всем своим семейством
Придёт на службу. Удивит
Он всех своим нежданным жестом.
И лишь скорняк на это действо,
Чуть улыбнувшись, поглядит.
Все в доме знали, что сегодня
Портной закончит долгий труд.
– На всё веление Господне.
Но уйма недоделок тут. –
И гость хитро за стол садился
С иглой скорняжною в руке.
А молодняк вокруг крутился,
Как палый лист на сквозняке.
– Уж дай и мне пришить нашивку!
Я половчей, хоть и меньшой. –
И вот за шерстяную гривку
Меньшой садился, как большой.
С липучей дратвою иголку
Протягивал сквозь верх полы.
И гнал обратно не без толку.
Бессильны были и малы
Мальчонки пальцы, но полоску
Пришили крепко.
– Молодец!
Уж то-то будет рад отец.
Чуть ли не всю себе шубейку
Смастырил сам.
– Ой, дядька, нет. –
Мальчонка говорил в ответ. –
Моих трудов тут на копейку. –
Но от шубейки отходил,
Как будто кто прибавил сил.
Ночь успокоила округу.
Ни хруст саней, ни лай собак,
Ни чей-то торопливый шаг,
Ни затихающая вьюга
Не нарушали тишину.
Тянуло мастера ко сну.
Однако он сходил умылся
Водой холодной. Примастился
К листу бумажному. Пером,
Макнув в чернила, вывел крупно:
«За все обиды совокупно
Прости меня. Твой добрый дом
Покинуть должен я. Нескоро
Мы встретимся. Но не о том
Пишу тебе. Подобьем вора
Быть не хочу. И потому
Тебе я деньги возвращаю.
Концовку делу моему
(Серьёзно в этом уверяю)
Твои мальчишки завершат.
Вчера я попытал их в этом.
Живите с Богом. Очень рад
Был вам служить. Уйду с рассветом.
Куда? Куда глаза глядят».
Давно, году в семидесятом,
Я ехал в северный совхоз.
Плевался и ругался матом
Шофёр, который лихо вёз
Меня едва ли по дороге –
По грязно-огненной реке.
Как раненный медведь в берлоге,
Наш «ЗИЛ» ревел. Мы налегке
По грязи в Верхотурье плыли.
«Когда бы, друг, мы с грузом были,
Давно бы горюшко забыли.
Сидели бы, да пиво пили
В приличном здешнем кабаке».
Но вот с последнего увала
В своей поблекшей белизне
Монастыря громада встала
В забытой этой стороне.
Мост через речку, чуть пожиже
Грязь на дороге. И уже
На залихватском вираже
Я стены крепостные вижу.
Колючки в почерневшей рже.
Облупленные стены храма.
Везде упадок и развал.
«Ты знаешь, пакостнее срама
Нигде я больше не видал.
Ну, не хотите верить в Бога,
Так и не верьте. Но к чему
На месте монастырском, строгом,
Варганить для детей тюрьму?
Я в прошлом тоже беспризорник,
Но неохота говорить
О тех далёких днях позорных,
Котрых ввек не позабыть».
Он тормознул за поворотом,
Чтоб лучше было видеть мне.
«Вот и подумай, каково там
Антисоветской ребятне».
И чёрная дорога снова,
И грязи непролазной блеск.
«Однажды мне пришлось седого
Везти попа до этих мест.
Как трость, он был сухой и тощий
И так сказал по той поре:
Какие-то святые мощи
Хранились здесь, в монастыре.
Ну, не какие-то...
Когда-то
В Меркушине святой мужик
Жил удивительно и свято.
Но от какой-то хвори сник.
Его у церкви схоронили,
Не каждому такой почёт.
И вдруг вниманье обратили,
Что из могилки (и сквозь лёд)
Родник живительный течёт.
Кто мазался землёй печальной
И выпивал воды хрустальной,
Тот исцеленье получал.
Бессильный становился сильным.
Кто чем-то много лет хворал,
Тому могилка хворь снимала.
И вдруг расти упорно стала,
И в чём останки в тьму вошли,
Наружу вышли из земли....»
Тем временем опять дорога
Пошла рекою, если строго,
По-шоферскому, говорить.
Дно этой речки находить
По редким островкам надводным,
Для вех, пожалуй, непригодным,
Немалым сделалось трудом.
А потому рассказ шофёра
Вон до горы до той, до бора,
Что встретят нас весьма не скоро,
Мы обоснованно прервём,
Чтоб завершить его потом.
Великим праздником народным
Округу облетела весть,
Что вот, и в Верхотурье есть
Святые мощи. С чувством сродным
Мчит из Меркушино гонец
В Тобольск, к Игнатию-владыке.
И приезжает наконец
С великой радостью на лике:
«У нас такие чудеса!» –
И он владыке два часа
О происшествиях недавних,
Столь неожиданных и славных,
Даёт отчёт. Митрополит,
Волненье пряча, говорит:
«Мне завтра ехать в Верхотурье
Через Меркушино. Со мной
Поедешь. Будешь день-деньской,
Вот так, как нынче, балагуря,
Припоминать, когда какой
Чудесный случай совершился
У той могилки...»
Заструился
День над белеющим кремлём.
Зима, седые брови хмуря,
Встречала ветром и снежком
Кибиток лёгких вереницу.
Она уже к реке спуститься
Успела и по насту мчится
Путём накатанным. Сибирь
Раскинулась и в даль, и в ширь.
В село поспели к литургии.
В том самом храме, где святой
Молился в годы молодые, –
С тобольской свитой небольшой
Свою провёл владыка службу.
Потом за ним толпою дружной
Все вышли на церковный двор –
Погост заснеженный. Но взор
Неподалёку отмечает
Холм каменистый и на нём
Гроб, словно чёрная колода.
И непривычно бьёт ручьём
Вода в жестокую погоду.
Без крышки гроб. Она снята,
Но, словно новая, чиста,
Тут, по соседству, пребывает.
Мороз, а гроб благоухает,
Как летний царственный цветник.
Владыка радостно вдыхает
Блаженный запах. Вот приник
В смирении к мощам святого.
Молитвы долго шепчет. Слово
Перед народом говорит,
За всё судьбу благодарит.
«Меня сподобил Бог увидеть
Десятки рак, святых мощей
Российских праведных, царей.
Ничуть я не хочу обидеть
Останки благостные их.
Но вот ведь чудо: среди них –
Открытые у нас недавно,
И необычно так и славно,
Нетленно все сохранены.
Вы это видите. Исправно
К ним припадаете. Даны
Вам исцеления. Но, право,
Не только вам. Со всей страны
Идут за помощью к святому,
Как будто бы к отцу родному.
И я хотел бы вас спросить
Кому из вас случилось жить
С отшельником? Быть может, имя
Его известно? Безыменным
Святой никак не может быть».
В толпе с сельчанами своими
Стоял в то время человек,
Который старцам современным
Уж пережитком откровенным
Казался. Даже белый снег
Темней гляделся несравненно
Перед копной его волос,
Как годы прожитые, длинных.
В картошку обратился нос.
Заместо прежних глаз орлиных
Слезились мутных два пятна.
Сгибалась, как хомут, спина.
С дубовым посохом старинным
Он вышел из толпы. Она
Как бы с испугом расступилась.
«Владыка! Радость мне и милость
Дал благодатный Иисус.
Надеюсь, что из ветхих уст
Ты не услышишь небылицы.
Как человечий мир ни пуст,
А жить мне рядом с ним случилось
При разности великой всей:
Мне – для себя пришлось родиться,
Ему – для Бога и людей.
Вот весь секрет, как говорится,
И про меня, и про него,
Лишь по летам телесным ровню.
Сказать же имени его
Я, к сожаленью, не упомню».
Митрополит поцеловал
Меркушинского старожила
И всем молиться наказал,
Чтоб явлено народу было
Святое имя. Сам же в путь
Пустился. Но до Верхотурья
Успел и раз, и два заснуть.
И видит сон. Как будто буря
Наносит снегу с берегов,
Так что за несколько шагов
Кибиток впереди не видно.
Он говорит: «Как ни обидно,
А надобно идти пешком».
И он идёт. Толпа кружком
Стоит, о чём-то громко споря.
«Что имя? Хрупкий снежный ком». –
«Но и без имени ведь горе...» –
Митрополит сквозь шум и звон
Почти кричит: «Да кто же он?»
И вдруг как будто выдох моря:
«Зови святого Симеон».
И тут митрополит проснулся,
В реальность странную вернулся.
В окне кибитки снег Туры
В сиянье солнечной игры.
3.
В ночь как святейшему вернуться,
Священник сельский Иоанн,
Заснул и всё не мог проснуться.
Вот сна рассеялся туман,
Вот должен он встречать владыку,
И хочет он с постели встать.
Но снова так охота спать!
Он молится Христову лику:
«Дай мне, Всесильный, благодать,
Святейшего мне надо встретить».
Но вновь не в силах он заметить,
Как начинает засыпать.
И снова начинает сниться
Ему всё тот же странный сон.
Он служит литию. Струится
Над гробом ладан. Только он
С испугом вдруг припоминает,
Что имени совсем не знает
Того, кто возлежит в гробу.
Но, безыменного судьбу
Священнику приоткрывая,
Звучит, как песня ветровая:
«Зови святого Симеон».
И в этот миг проснулся он.
С какою новостью он встретит
Владыку нынче у крыльца!
И вьюги нет. И солнце светит.
И не сойдёт с его лица
Улыбка до заветной встречи.
Торжественно звучали речи.
Владыка обещал решить,
Чтоб миром всем переносить
Святые мощи поскорее.
Но до поры, когда нужнее,
Вдруг задержался перенос
Мощей в сибирскую столицу.
Святой решил не торопиться.
Он знал, чем дело завершится.
Русь зрела для скорбей и слёз.
Бор помаленьку приближался.
Мелела грязная река.
Шофёр слегка почертыхался,
Надбавив «ЗИЛычу» газка.
И тут же с ловкостью циркачьей
«Прибоя» гвоздик прикурил.
«Ну, кажется, конец собачьей
Дороге, – вдруг заговорил. –
Тебе я, кажется, про мощи
Не досказал. Когда ГУЛаг
В монастыре возник, не проще,
Сложнее стало, как-никак,
Перевоспитывать подростков.
Святые мощи – главный враг.
Они, в придачу, били хлёстко
По всей округе. Тощий поп
Рассказывал, что Верхотурье
С Меркушиным – в итоге проб
Проверочных, – сама же дурья
Власть коммунистов назвала
Тем местом, где идут дела
Религиозного расцвета.
Расцвета! Ведь не шутки это.
А если так – взорвать к шутам.
Убрать куда-нибудь подальше.
И столько глупости и фальши
Продемонстрировали нам,
Что я бы лучше дурь властей
Убрал подальше от людей...»
Но, между прочим, в эту пору
Пошла дорога наша в гору,
И «ЗИЛ», показывая прыть,
Решил над нами подшутить.
Всё дольше стал и громче выть.
Мы перестали говорить.
И я припомнил чуть позднее,
Как в краеведческом музее
Решили мощи разместить.
Видать, в начальстве мысль взыграла:
Послужат мощи в аккурат –
Лежать им в фонде проку мало,
Пускай на людях полежат.
Пускай походят да посмотрят,
По разу, по два да и по три,
Какой от них целебный дух –
От полусгнивших развалюх.
И только экспонат открыли,
В старинной раке, под стеклом,
Как свердловчане повалили,
Что называется, валом.
Числу музейных посещений –
Куда уж больше – не взлететь!
Но появились исцеленья,
А это для партийцев смерть.
И до безумного предела
Людской разлился горизонт.
Музейщики белее мела.
Да чтоб ты, чудо, околело!
Туда тебя, обратно в фонд!
Шофёр на первом же увале
Притормозил: «А-ну взгляни!»
Мы над низиною стояли
В таёжной тишине одни.
Звенело в воздухе, и птицы
Вели симфонию свою,
И можно было побожиться,
Что очутились мы в раю.
Но уходила вниз дорога,
Влажнея больше, а в конце
Грязюка разлилась широко,
Как сумрак скорби на лице.
Сказал шофёр почти что робко:
«Какая грязь, но хоть бы раз
Застрять нам в этой яме гнусной.
Поди, целитель Верхотурский
Нас от беды великой спас....»
А по округе птицы пели,
Темнели кедрачи и ели,
Ромашки крупные белели
Вдоль по обочине. И мы,
После весны, после зимы,
На диво дивное глядели,
Как после долгих лет тюрьмы.
О, Симеоне Верхотурский,
Как правда Божия, простой!
Ты всеуральский, общерусский,
Всечеловеческий святой.
Когда безумный мир безбожный
В мещанство канул на века,
Ты путь России осторожно
Отвёл от общего рывка.
Но не один, а слитной силой,
Которая из века в век
Духовно правила Россией,
Чтоб был духовным человек.
Тот путь особый заключался
В том, чтобы грянул над страной
Разгул, кровавый и лихой,
Чтоб люд российский обвенчался
С неправдой, смертной и хмельной.
Но чтоб, обману и химере
Служа, измучившись сполна,
Вернулась к Господу страна,
К полузабытой прежней вере.
Смертельно этот путь тяжёл.
Смертельную нам надо ломку
Осилить кротко и негромко.
Чтоб этот страшный путь прошёл
Пусть и не каждый, но в сторонку
Чтоб единицы отошли,
Кому не жаль родной земли.
Чтоб если стал вдруг жидко-тусклым,
Как бы лукавя и шаля,
Поток, итак уж с мелким руслом,
На реставрацию Кремля
Духовной северной столицы, –
Воспринималось как грабёж
Не только стражем Верхотурским,
А всеми, кто не терпит ложь.
И если здешние совхозы
Поразвалились в пыль и прах,
То это не одни лишь слёзы
Святого, но еще в сердцах
У нас у всех. И если люди
Без Бога могут жить сейчас,
То это всякий миг и час
И чудотворца не остудит,
Но станет болью и для нас.
И если нынче до народа
Властям, как до пустой породы
И как до скважины пустой, –
Для всех для нас забот на годы,
Не только для души святой.
И если мы, как в страшном гоне,
В веках привыкли пить и петь,
То помогите нам, Симеоне,
Хоть перед смертью протрезветь.
В соборном верхотурском храме
Служил прилежно иерей.
Уже все службы знал на память
И в жизни праведной своей
Благодарил всечасно Бога
За веру, радость, благодать.
Но помаленьку, понемногу
Стал волю твёрдую терять.
Тихонько перед службой выпьет
Стакан церковного вина,
И вдруг само собою выйдет,
Что больше прежнего ясна
Стезя его – насквозь, до дна.
Однако так в начале было.
Потом покрепче стала страсть.
Она и ум его убила
И память – в пору в грязь упасть.
И он не мог уже ни часа
Прожить без крепкого вина,
И даже утром образ Спаса
С трудом припоминал спьяна.
Куда уж тут! Но вдруг припомнил,
Что жил в Меркушино святой.
Вот он его бы, точно, понял
С его смертельною бедой.
И он усердно стал молиться:
«О, Симионе, помоги…»
И вот, когда уже ни зги,
А в храме продолжал светиться
Свечной огарок, иерей
Увидел вдруг в беде своей,
Как изъявил ему явиться
Святой: «Кто может поручиться
За воскрешение твоё?
Что грязное житьё-бытьё,
Которому дано случиться,
Делами, без ненужных слов,
Ты переменишь?» – «Крест Христов!»
«Готов ли ты перекреститься?» –
«Готов, отец родной, готов!»
И он перекрестился.
Утром,
Уже не страшном и не смутном,
Он ощутил, как сердцем чист.
«О, Боже мой! Как будто лист,
Грозою свежею умытый!»
И ожил он, грехом убитый,
И разом на колени пал,
И снова праведником стал.
Идёт к могилке Симеона
И местный и приезжий люд.
Крестясь, с молитвой и поклоном,
Паломники сюда несут
Свои болезни и печали,
Всё, что они перестрадали.
Несут надежды, что святой
Их от лихой беды избавит,
Болезни отступить заставит,
Вернёт здоровье и покой.
К могилке подошла старуха.
Недавно ливень был. Не сухо.
Но старая к сырой земле
Прижалась и лежит недвижно.
«Эй, бабушка! Тебя не слышно.
Ты хоть жива?» – «Жива, сынок». –
«Большое горе испытала?» –
«Не горе – радость». – «Видит Бог,
Ты путь не малый прошагала». –
«Иду из Шадринска. Без ног
Была, да вот с ногами стала.
Сын Симеоновой воды
Привёз отсюда. И беды
Как будто сроду не бывало».
Теперь на этом месте храм,
С пятью главами золотыми,
На радость сердцу и глазам
Над чащами береговыми,
Над говорливою водой,
С кругами вечными своими,
Над запроточными, хмельными,
В июльской дымке золотой
Лугами, бурною весной
В своих низинах – заливными.
Теперь на этом месте храм
На радость сердцу и глазам.
А в храме ровные ступени
На глубину, где гроб лежал.
И полусвет, и полутени.
На гроб похожий пьедестал
С изображеньем Симеона.
Под ним струится монотонно
Вода целебная. Икона
Святого тут же на стене
И текст молитвы благодатной,
Необъяснимой и понятной
Живому духу в тишине.
Здесь буду завтра я. А нынче
В гостинице, почти столичной,
Я мирно номер обживал.
Едва ли где-нибудь приличней
В других местах я ночевал.
Холодный принял душ. Да в чайной
Уютной комнате чаёк
Подзаварил. Да неслучайно
Здесь оказался сахарок.
А после житие святого,
Вернувшись в тихий номер свой,
Приметил я. До полвторого
Читал в постели. Боже мой,
Блаженства редкого какого
Коснулась смутная душа!
Да, – жизнь и вправду хороша...
Но я, увы, на новом месте
Заснуть и часа не могу.
Вот за рекою на рассвете
Петух на заливном лугу
Пропел в усадьбе чьей-то сонной.
Народец птичий, в мир влюблённый,
Округу пеньем оживил.
И вдруг кукушка из лесочка
Закуковала звонко, сочно
На всю катушку птичьих сил.
О, я такого кукованья
Уже лет двадцать не слыхал!
Скорей – с кукушкой на свиданье.
Волнуясь, вышел на крыльцо.
И всей природы ликованье
Плеснуло радостно в лицо.
Вот мимо птица пролетела,
В тополью гущу забралась,
Да вдруг кукушкой и запела,
Меня ни капли не боясь.
А я уже спешу на берег
Огнём играющей реки.
Где были спуск, причал, теперь их
От глаза скрыли ивняки
Да величавые деревья.
Другою стала и деревня
С домами в пержних два ряда.
И только храмы, как всегда,
Но восстановленные, правда,
На прежнем месте, где гряда
Камней огромных – словно стадо
Овец столпилось у воды.
Стоять бы вечно здесь. Да надо
Мои духовные труды
Продолжить.
К храму Симеона
Иду тропинкой вдоль Туры.
В годах монахиня с поклоном,
В тиши стоявший до поры,
Открыла храм. Молюсь иконам,
Кресту. Святую воду пью.
И давнюю мечту мою
Спешу исполнить.
По ступеням
В гробницу, где и свет, и тени,
И облик на стене святой,
Спускаюсь. Трепетно, с боязнью,
Как осуждённый перед казнью,
Пытаюсь молча говорить:
«О чем хочу тебя просить,
Ты знаешь. Лет пятнадцать кряду
Мой затянувшийся недуг
Не мог духовную ограду
Преодолеть. Да только вдруг
Нашёл коварную дорожку
По злобной воле сатаны.
Мои минуты сочтены,
И напоследок мне оплошку
Никак бы не хотелось дать.
Твои деяния, я знаю,
Сильны – им ни конца, ни краю.
Дай сил сквитаться с сатаной.
Помилуй, сжалься надо мной».
Я малую иконку в храме
Купил в тот день. Перед глазами
Она была все эти дни.
И я молился, как в гробнице,
Надеясь – чудо совершится.
Но, как обманные огни,
Мои мольбы бесследно гасли.
Родившись, видимо, напрасно,
Звучали попусту они.
Болезнь пристала и пристала.
И вдруг, как зимний снег весной,
Она прошла, как не бывало.
Сам не заметил, в день какой.
3.08.13 г.,
преподобного Симеона,
Христа ради юродивого
и Иоанна, спостника его (ок. 590);
5.08.13 г.,
Почаевской иконы Божией Матери.
Иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость»;
8.08.13 г.,
преподобномученицы Параскевы
