Василёк

Артём Щуров январь 2003г.- январь 2012г

 

Василёк

(10.9.1977-29.12.2002)

(Из цикла «Орбитяне»)

«… И когда рядом рухнет израненный друг,

И над первой потерей ты взвоешь скорбя…»

В.С.Высоцкий

 

Обычно я люблю гулять по кладбищу. Смотреть фотографии на памятниках и крестах, читать эпитафии, годы жизни и смерти, додумывать биографию покойника, догадываться о причине смерти…

Но в тот день, о котором я хочу рассказать, на кладбище было грязно, холодно и неуютно. У него было лилово-фиолетовое лицо. Мне, почему то не хотелось на него смотреть, но я ловил себя на мысли, что смотрю только на него. Особенно на его нос, он был неестественный, какой-то розово-прозрачный. Василёк, лежал покорно в гробу, в костюме, в начищенных его младшим братом туфлях и при галстуке. Галстук лежал у него на груди, как будто на холме, из-за того, что под рубашкой торчала леска из тела, которой его зашили после вскрытия. До этого дня, я его видел и красным, когда он был пьяный, и белым, когда он пил и кололся одновременно, и даже зелёным когда бывало, я его откачивал, но мне тогда не было так холодно, так страшно и жутко, как сейчас, когда он стал фиолетовым. Против фиолетового цвета, я ничего не имел, он мне даже нравился, но тогда он превратился для меня в цвет потери, в цвет смерти. До этого момента я никогда не видел Василька в костюме, да ещё и при галстуке. Он мог на свадьбу или на день рождения надеть пиджак, но обязательно на майку, а если надевал белую рубашку, то на выпуск и без пиджака. А сейчас рубашка была основательно застёгнута, заправлена и затянута галстуком. Галстук он бы вообще не надел никогда, ни за какие деньги. Всё было просто, в этот последний раз он одевался не сам, его одели. Наш общий друг Толик рассказал мне, как он умолял родственников не надевать галстук, но его естественно не послушали. Я интуитивно знал это и потому накануне, когда его одевали и готовили к похоронам, напился и не пришёл. А вот гроб на меня не произвёл должного впечатления, мы с Васильком и Толиком, шутили, похлещи. Помню как-то под шефе, мы по очереди залазили в свежевырытую могилу и лёжа в ней, пытались понять, что чувствует покойник при захоронении, в планах было и землёй засыпаться, но пришли копатели и эксперимент закончился дракой. А вот, что произвело на меня должное и жуткое впечатление, так это связанные верёвкой руки и ноги Василька. Их связали, что бы они лежали так, как надо, а не так, как хотел бы Василёк. Он всегда не любил так, как надо. Ни кто не плакал, даже многочисленные подружки Василька. Толик потом рассказал, что в ночь перед похоронами все отревелись, даже он. Мама Василька была пьяная, уставшая и постаревшая. Она держалась за край гроба, опустив голову, её поддерживал младший брат Василька, Дениска. Платок, который обычно в таких случаях повязывают на голову, она держала в руке и из-за этого была видна маленькая плешь на её темени. Она вчера в истерике, когда Василька положили в гроб, вырвала себе клок волос. Я услышал это в катафалке, по дороге на кладбище. Женщина, которая это сказала, как я выяснил потом, оказалась дальней родственницей Василька. Она говорила всю дорогу и туда и обратно, можно было даже не прислушиваться, говорила она громко и со знанием дела, как она думала. Она же сказала, что туфли Васильку начистил его брат Дениска. Отчим Василька на кладбище постоянно считал деньги, отвлекаясь на вопросы, сбиваясь и начиная снова и снова мусолить пачку купюр. Я хотел поцеловать Василька в лоб, но никак не мог решиться. Я боялся сделать что-нибудь не так, невпопад. Потом я решил прикоснуться к руке Василька, но и тут меня остановил, страх сделать что-то не так не по сценарию родственников. Я так и не поцелую и не прикоснусь к Васильку, о чём потом буду жалеть, и корить себя за малодушие. На удивление было много народу, кого-то я знал, но основную массу народа видел в первый раз. Василёк бы очень удивился этому обстоятельству. Помню, как он в шутку сказал моей сестре, чтобы она принесла цветок на его могилу, если он вдруг умрёт, потому, что он за свою недолгую жизнь ни сделал, ни кому ничего хорошего и вряд ли кто-то придёт, а тем более принесёт ему цветы. Но я оказался прав, я тогда ему сказал, что люди любят не зато что ты сделал или не сделал люди просто, либо любят, либо нет. За что, почему эти вопросы, к любви ни какого отношения не имеют. Чаще даже человека любят за то, что сделали для него вы, а не он для вас. Я стоял в торце гроба, у головы Василька, а Толик, напротив, у ног Василька. Мы как две статуи приросли к своим местам и как нас не пытались отодвинуть, отпихнуть, влезть, мы не сдвигались ни на шаг. Кто-то сунул мне охапку дешёвых цветов, они не пахли. Мы с Толиком смотрели по очереди, то на Василька, то друг на друга. Если бы кто-нибудь два дня назад сказал мне что мы посмотрев с Толиком друг на друга не засмеёмся и мало того не сможем физически подшутить над Васильком, над которым мы постоянно шутили, я бы не поверил. А тут мы пасмурные, как ноябрьская погода, уже полчаса стояли рядом с Васильком и не то, что пошутить, сказать ничего не могли. Позже Толик расскажет мне, что осознал в тот момент, что мы не вечны, что и мы с ним когда-нибудь умрём и эта, казалось бы, не новая мысль поразила его. Он, почему то думал, что вот лично мы то, будем жить вечно. А я так и не осознал, тогда что Василёк умер, что я его больше никогда не увижу, для меня даже сейчас спустя несколько лет, Василёк жив, просто он уехал в Австралию и мы обязательно когда-нибудь встретимся. Больше всего тогда на кладбище меня раздражала попойка. Я знал, что принято помянуть покойника, но это больше было похоже на пир во время чумы, чем на поминки. Как будто в лагерь беженцев первый раз завезли провизии и если сейчас не нажраться и не напиться, то больше не будет такой возможности. У меня за спиной стоял гул, все пыхтели, крякали, чавкали, хватали колбасу. Не похороны, а пикник с покойником на обочине. И что самое интересное, то были люди, которых при жизни Василька, рядом с ним я ни разу не видел, а про некоторых из них, Василёк, мягко говоря, не лестно отзывался. А мы с Толиком, лучшие друзья усопшего, алкаши и тунеядцы, которым дай только повод, почему то не пили, чем всех раздражали. Нам с Толиком не хотелось ни пить, ни есть, ничего не хотелось. Мне кажется, Василёк тоже ничего не хотел. Я был уверен, что заплачу, когда его будут хоронить, но чувство злости к окружающим, оказалось сильней чувства скорби, по отношению к умершему другу. Дальняя родственница Василька, ко всему прочему, говорила в катафалке, смотря на нас с Толиком, что Василёк был наркоман, алкаш, нигде толком не работал и конец его был очевиден. Хотя сколько людей пьют каждый день и живут при этом дольше не пьющих. Хорошо, что мать Василька ничего не слышала. Она в тот день, ни то, что не слышала, но, по-моему, и не видела никого. Ей было хуже всех…

Я сам всегда злился, что Василёк через, чур, много и через, чур, всем злоупотребляет, но понимал, что у каждого свои недостатки, что ни кого переделать нельзя, у каждого своя правда и всё таки надеялся, что буду видеть его всю жизнь, пусть пьяным, обколотым, но живым. Самое интересное, что сам Василёк, уже ничего не чувствовал, ему было ни хорошо, ни плохо, ему было глубоко плевать, что мы думаем или чувствуем, его не было. От него осталось только тело. При жизни тело кажется таким весомым и только после смерти понятно насколько важна душа. Я вспомнил слова одного учёного: «Мы умираем для других, а для себя мы умереть не можем…» И ещё я понял, что очень люблю Василька, даже не смотря на то, что он умер, а болтливая родственница к нему равнодушна, для неё привлекательней само событие, похороны. Может на похоронах она чувствует свою значимость? И всё-таки, когда Василька закапывали, она была натянуто, грустна, может, вспомнила, что он её родственник, а может, задумалась о том, что смерть неизбежна и что совсем скоро все, кто хоронил тогда Василька, тоже лягут в гроб независимо оттого, пьют они или нет. Я держал цветы, а Толик с пацанами закапывали Василька. Я единственный был в костюме и белой рубашке, и мама Василька попросила меня не закапывать, а то, мол, замараюсь. Мне было стыдно и неловко, все что-то делали, один я как дурень стоял с цветами. Цветы я всё-таки отдам одной из подруг Василька и буду ставить оградку. Весной она обязательно осядет и покривиться, потому, что Василька закапывали светло-коричневой, вязкой глиной в вперемешку со снегом. Была зима, но холодно было не от мороза. Были предновогодние дни, но новогоднего настроения не было. Когда всё было кончено, все пошли к катафалку, мама Василька закричала сиплым голосом. Я оглянулся, её вёл под руку отчим Василька, а за ними, я ужаснулся: много, много могил и я не мог отличить от них могилу Василька. А раньше я всегда мог его узнать среди огромной толпы…