Вероника
В квартире Кривин быстро согрелся и разомлел.
— Сейчас народ начнёт стекаться,— суетился Платов, косясь на заставленный снедью стол.— А ты пока фотокарточки, что ли, посмотри. Точно! Может, припомнишь чего. Сто лет, считай не видались. Ну вот смотри сюда! — он сунул Кривину фотографию, на которой был изображён он, Кривин, собственной персоной, в обнимку с Платовым на палубе какого-то чумазого от копоти пароходика.— Помнишь, нет? А ты не торопись. А вот ещё...
И он стал с проворством карточного фокусника выкладывать перед Кривиным фотографии, то старые, пожелтевшие, то совсем новенькие. Вот он, Виктор Кривин, в драной телогрейке в кузове грузовика, а вот тут — в солдатском обмундировании, и подпись на обороте, его, кривинским почерком: «ДМБ-81!». И на всех снимках —он, Кривин, несомненно он и никто другой. И вместе с тем это был не он, и это было столь же несомненно. Двойник, роговой манекен, сработанный с адовой, снайперской точностью.
А порой ему казалось, что даже начал вспоминать некоторых. Или вот эту, усевшуюся к нему на колени. Интересно, кто это? Носик вздёрнутый И две пуговки на блузе расстёгнуты, и лямочка там какая-то виднеется, юбочка коротенькая с этаким вырезом... Пикантно.
— А вот это кто?
— Это? — А ты не помнишь? Это, брат, Симочка. её ещё звали «Пипа суринамская». Твоя... Ну, в общем, давно это было.
— А она будет сегодня?
— Да ты что! — Платов даже смутился.— Сказанул тоже. Пипа! Не те времена...
А Кривин ощутил вдруг сладковатый приступ дремотной усталости. Что-то стало проникать в него, как тёплая, обволакивающая изнутри подкожная инъекция.
— Слышь, Кривин, — Платов вдруг жёстко стиснул его запястье. — Скоро Лёнтик пожалует. Звонил только что. Ты уж это, узнай его, пожалуйста, чтоб конфуза не было. Улыбнись, туда, сюда. Остальное беру на себя.
— А кто он такой, Лёнтик этот?
— Лёнтик-то? Это, брат, Георгий Васильевич Леонтьев. Когда-то нашим с тобой другом был. Теперь — бугор. Утёс. Шуток не понимает совсем. То есть понимает, но не смеётся, а делает выводы.
— Он тоже с супругой будет? Лёнтик.
— Нет, — Платов нервно осклабился. — С дамочкой одной. Вероника Вячеславовна. Она, брат… — он сделал какой-то неопределённый жест, будто вкручивал лампочку.
— Погоди, погоди... А фамилия как у этой… Вероники Вячеславовны.
— Говорю ж не знаешь ты её. А фамилия у ней — Зотова, кажись.
Зотова. Стоп! Вероника Зотова!
И вот тут словно короткая, но ветвистая вспышка высветила самые отдалённые катакомбы сознания. Те, что по какой-то неясной причине были на время зашторены наглухо.
— Но ты на неё , брат, не заглядывайся, хотя бабец она фактурный. Лёнтик он ведь… Ну ты понял.
Но тут в прихожей властно и требовательно прозвенел звонок. Платов снова хлопнул его по плечу и проворно, как паук по паутине, побежал открывать дверь. И тотчас из прохожей протёк урчащий жирный вощёный басок, от которого все сидящие разом переглянулись, смокли, лица у всех стали одинаковые, словно надутые резиновые перчатки.
«А что, и Лёнтика позвали?» — «Лёнтика-то? Да Зинка скорее родного мужа за стол не посадит. Это уж не извольте сумлеваться…»
Шепоток вился вокруг него струйками пыли. Кто говорил, разобрать было положительно невозможно. Рядом с ним сидел человечек в серой пиджачной тройке, уморительно напоминавший нутрию. Редкие, гладенько зачёсанные волосы по-клоунски перехвачены на затылке резинкой. Нос, губы, подборок — сходятся под конусом воедино, как у стерляди, и когда он говорит, более других шевелится нос с маленьким розовым набалдашничком на кончике. Говорит с заметным шипящим зубовным посвистом.
Рядом — человек-кобура. Иссохшее, сургучного цвета лицо с глубокими морщинами и поджатым старушечьим подбородком. Глаза с серым ободком, как дуло у обреза. Голос мягонький, как бархотка, а смех жёсткий, как частокол.
С другого бока — женщина-петух. Лицо цвета яичного желтка, жирная лиловая помада и вздыбленный парик, от которого пахнет не то парикмахерской, не то кондитерской. Её звали Клара, однако иногда почему-то именовали «маркиза» на что она неизменно смеялась долгим квохчущим смехом.
А вот и Лёнтик появился. Человек-гриб. Мясистый, бесформенный, сопливый на ощупь. Глаза под куцыми веками – цвета старческих дёсен. Самоуверен, надут, однако же беспокоен, зыркает по сторонам, озирается.
Так. Ну а вот и Вероника.
У неё был резкий, словно молниеносным, точным росчерком вычерченный профиль, густые тёмные волосы со старомодной, выпуклой чёлкой и длинными, скошенными висками, большие, слегка раскосые светло голубые глаза с тонкими, веками, которые забавно двигались в такт словам, словно запоминая сказанное. Она все так же улыбалась лишь половиной рта и всегда полузакрыв глаза. Все так же… Однако время неплохо потрудилось над вами, Вероника Вячеславовна. С хладнокровной филигранностью гравёра вычистила до крупицы все мешающее. Вы стали красивой женщиной. И вместе с тем, вроде бы, остались, как ни странно, тою же — сухопарой, большеглазой и большеротой. Что, какой незримый изъян был удалён тем хладнокровным, беспощадно гениальным гравёром, какой незримый нерв вживил он в это лицо, в это тело, во все то, что создает неизъяснимый, нездешний образ красоты — бог весть. Однако Кривин с удивлением осознал, что не может оторвать от неё взгляда, что её зрачки, пусть даже и глядящие мимо него, втягивают его в себя, как мглистые звёздные туманности. И всякая мысль теряет основу, едва народившись, а слова утрачивают смысл. То была красота, порождённая не чертами лица, а неким невыразимым внутренним светом. И не было в том свете ни тепла, ни стужи, а лишь внимание, тревога и сосредоточенность…
— Чего уставился? — человек-нутрия щербато осклабился. — Хороша девка. Да не про твоё древко.
Он коротко ржанул и боднул Кривина в плечо взопревшим лбом.
— Это ж Вероника. Ничка-Вероничка, трусики на ничку. Шалава беспутная, прости господи.
— Шалава-то, положим, и шалава. А вот беспутная, — гоготнула женщина-петух, — это не скажите Павел Борисыч. Может, она и была беспутная. А нынче... Я перед праздниками у ней на квартире была. Так ежели б и вам там побывать, то вы, Павел Борисович после того в свою безмазовую панельку заходили б с чувством неловкости за напрасно прожитую жизнь.
— А вот я вообще даже не понимаю, — гневно заговорила Зинаида Платова с писклявой злобностью богомолки, — как можно вести такой разнузданный образ жизни. Ведь практически ни стыда ни совести у ней нету. А ходит себе гордая, как будто приносит пользу обществу.
— Однако в гости её себе зазвали крайне уважительно. Открыточку с ободком. «» А мне просто звякнули на службу.
Мадам Платова фыркнула и поплыла в сторону прихожей, виляя бёдрами столь размашисто, что худые лопатки заходили ходуном, как плавники.
«Иди, иди, курица мороженная», — фыркнул шепотком ей вслед человек-нутрия и залился сиплым, придушенным смехом, — гостью встречай высокую.
Итак, она с этим… Лёнтиком? И что прикажете с этим теперь делать?
***
Между тем из угла тяжкой свинцовой дробью грянула музыка, тускло перемигиваясь, будто гримасничая, зажглась световая гирляндочка, проворно выныривали из-за стола и ритмически заколыхались человеческие контуры, душно пахнуло распаренной косметикой. Танцы!
— Витёк! Не кисни! — крикнул Платов из-за голой веснушчатой спины раскатисто хохочущей толстушки. — Пригласи супругу мою. Прими удар на себя!
Кривин с тоскою поворотился к Мадам. Та, однако, не обратив на него внимания, с каменной неприязнью взирала на кривляющегося супруга.
— Зи-на-и-да! Кавалер заждался! — вновь заорал Платов. При этом зачем-то снял пиджак и бросил его на пузатый бордовый пуфик. Мадам Зинаида мрачно улыбалась и покачивала головой.
— Ан-тракт! — вдруг по-петушьи взвизгнул Платов и щёлкнул клавишей, музыка пискнула и смолкла. — А пожалите все к столу!
Сгусток одобрительно взревел и стал рассасываться. «Ой, не могу, сил нет! Откройте уже кто-нибудь форточку, дышать нечем! Салатик-то! Салатик где?! Помираю, как хочу салатику. С орешками который. Зинуля, шепнёте потом, как его делают», — звучно кудахтала женщина-петух.
А Кривин вертел головой, силясь отыскать в заверченной толчее Веронику, однако её не было. Да и Лёнтика тоже.
— Эй, Витек, хорош башкой вертеть. Резьбу сорвёшь, — ткнул его в бок человек-кобура. — Твой черед тост сказать.
— Тост? — Кривин изумлённо вскинул голову.
— Ну да, — лицо человека-кобуры вытянулось вширь в безгубой улыбке. — Имениннику оказать почёт. А то за столом выпить-закусить любой может. А ты почёт окажи. А то некоторые брюхо-то набьют, а рыло от друзей воротют…
Однако в этот момент вновь взревела музыка. Женщина-петух, тоненько вереща: «мужиков, мужиков мало!» ухватила его за руку и с неожиданной силой втянула в круг. Кривин вяло потоптался и, воспользовавшись тем, что визжащую Клару Модестовну облапил и закружил какой-то водянистый альбинос, вышел в коридор. Там плавал табачный дым, Платов, размякший и осоловевший, обхватил его потной пятернею хотел втянуть в какой-то крикливый разговор. Но кто-то отвлёк, Кривин освободился и пошёл в сторону кухни, не понимая, а зачем, собственно, он туда идёт. «Вить! Ты куда?! Не ходи туда!» — крикнул ему вслед Платов, но Кривин торопливо толкнул кухонную дверь и вошёл.
***
Там были Лёнтик и Вероника. Собственно, Веронику было почти не видно. Лёнтик стоял над ней, уперев в стол веснушчатые рыжие ладони и что-то рокотал вполголоса. Гриб, бесформенный и осклизлый. Стоял, широко и уверенно расставив ноги, задний карман как-то непристойно оттопыривался. На белой рубашке, под лопатками проступали сизые промоины пота. Кривин, кажется всем нутром почуял этот едучий, аммиачно-чесночный душок.
— Вероника Вячеславовна, — сказал вдруг Кривин громко и решительно, — время позднее. А нам ведь в одну сторону. Мне кажется, вам пора домой.
— Вить, — Лёнтик даже не повернул голову. — Вали отсюда, а? Народ пляшет. И ты себе пляши.
— Простите, я…
— Прощаю, прощаю. На первый раз. А сейчас — свободен, голубчик. Пляши, для таких и музыка играет.
— Я, как будто не к вам обращался, полупочтенный, а к Веронике Вячеславовне. Так что…
— Пшел, я сказал! — Человек-гриб поворотил к нему свою бугристую кучерявую голову. Его приплюснутые негроидные ноздри раздулись, как жабры, лицо стало похожим на косточку персика.
— Виктор Андреевич, — Вероника встала, пригнувшись, прошла под рукой Лёнтика, как под стрелою шлагбаума, и подошла к нему, — вы ступайте пока туда, — она кивнула в сторону залы. — Я вам после все объясню.
— Чего ты ему объяснишь!, — глаза человека-гриба налились кровью. — Хер ли тут разговоры говорить. Пару раз в пятак и ясность нарисуется.
— Говорил же — не ходи туда, — грустно сказал Платов, возникнув в дверном проёме, совершенно пьяный, с мокрыми волосами. — Дурак ты, ей богу же дурак.
— А себя за умного держит, небось, — захихикал взявшийся невесть откуда человек-кобура. — Шустрый. Как молния от ширинки. Пошли давай!
Он схватил Кривина за плечо жёсткой и жилистой пятерней инвалида, выволок в коридор и втолкнул в ванную.
— Не хотел как все плясать, теперь в ванной себе попляши, мудило!
Дверь закрылась, снаружи щёлкнул засов. «Пусть остынет, — услышал он сипловатый голос Лёнтика. — Вероника, я сейчас вызову такси… Вероника, ты где…» Кривин выругался и с силой ударил в дверь ногой. Охвативший его на мгновение страх сменился безотчётным бешенством. Так нельзя, ребятки. Я вам не пипка суринамская.
Он налетел на дверь плечом, она с хряском распахнулась, он вновь очутился в коридоре. Человек-кобура стоял наготове, расставив ноги, набычившись.
— Я тебя предупреждал? — сумрачно спросил он. — Почёт надо оказать. Предупреждал. А ты не оказал. Теперь вот заполучи для почину.
От удара, хлёсткого и костлявого, голова Кривина резко мотнулась назад, он едва удержал равновесие и вновь оказался втиснутым в ванную. Вслед за ним, не отпуская его, туда вкатился человек-кобура.
— Будет с него пока, — пропел фальцетом явившийся тут же человек-нутрия. — Мы его не так. Мы его за шкирман и… — Он проворно заломил Кривину руку за спину. — Полотенце давай! … Мы его сейчас во-от как…
Кривин взвыл от боли, каким-то чудом высвободил руку из хватких, сырых щупалец, повернулся и обеими руками что было сил толкнул человека-кобуру в грудь, тот неуклюже дёрнулся, налетев затылком на угол навесного шкафа. Человек-нутрия от неожиданности ослабил хватку и Кривин с ревущим стоном выволок его вместе с собой в коридор. Там поднялся визг и переполох, что-то упало с грохотом и звоном, под ногами хрустнули осколки. На него хотели набросить что-то похожее на одеяло, но промахнулись, одеяло упало под ноги. Ударил кого-то кулаком в мокрый, губастый рот и, вклинившись в многорукое, плотное, месиво, прорвался к двери. «Куртку, куртку прячьте!.. Спрятали уже?.. Зин, звони давай скорее!… Как это куда! В психушку, куда ещё! Лёнтик, брось нож, дурак, бля! Этого не хватало ещё…»
Кривин рванул дверь, она оказалась не незапертой, выскочил в полутёмный, кисло-кошачий подъезд и стремглав бросился вниз по лестнице.
***
Кто-то вдруг окликнул его по имени. Он, едва не потеряв равновесия от неожиданности, резко обернулся. У подъездного окна стояла Вероника.
— Твоя куртка, — спокойно сказала она. — Больше ничего нет.
— А и не было больше ничего, — буркнул Кривин, влезая на ходу в куртку. — А… как ты решила, что это моя?
— Я не решила, — усмехнулась Вероника, — они мне её сами сунули. Спрячь, говорят. Я и спрятала. Просто я с детства не люблю, когда вот так…
— Ты город хорошо знаешь? — сухо перебил её Кривин.
— Да уж как не знать.
— Ну и чудно… Черт, кажется, кровь. Есть у меня вот тут кровь?
— Немного есть. И вот тут ещё. Погоди, я вытру.
— Спасибо… Так чего ты не любишь с детства?
— А когда людей вяжут. Да не беги ты так, за нами, вроде, не гонятся.
Кривин остановился и обернулся на дом. Это была многоклеточная пятиэтажка, вытянувшаяся поперёк пустыря. Впереди подслеповатым торцом проступала такая же. Редкие, скачущие фары автомобилей вырывали из мглы черные, влажно поблёскивающие стволы деревьев, единственное живое в этом мертвенном городском коллоиде. Кривин хотел вновь обернуться на дом, но его остановил резкий окрик Вероники.
— Эй, ну ты долго? – она уже стояла возле нетерпеливо урчащего такси с распахнутой дверцей. — Поехали уже…
