Дневник вездесущей пылинки

Пришла толстуха с вонючим вёдром и вылила треть воды на пол. Я еле успела прицепиться к потолку, а она, согнувшись, выставила свои две половинки и давай растирать тряпкой воду.

Дородные половинки ходуном ходят. Смотрю на них сверху и со страхом думаю о том, скольких моих подружек загубила эта фурия. Видать, шеф вздрючил, даже под стол полезла. Думает толстожопая, что она одна тут человек.

На этом толстуха не успокоилась. Подтянула трусы, не поднимая платья, и взгромоздилась на стол (ох, тяжела задница!), стала протирать сверху мокрой тряпкой шкаф. От вони я едва не шлёпнулась в обморок, что означало бы для меня сыграть в ящик на ещё не просохшем полу. Пыли много: под тряпкой образовалась чёрная кашица. Фурия, собрав её, вынуждена слезть и отнести свою стряпню в ведро, а я немножко передохнула. Может, думаю, назад не вернётся.

Толстуха шумно прополоскала тряпку в ведре, отжала её, усиливая омерзительный запах. Прижала локти к бокам, опять подтянула трусы (либо муж растянул резинку, либо любовник) и полезла на стол.

Блин, сколько такое может продолжаться? Вонища снова одурманила голову, да ещё мысль наклюнулась: вдруг она вздумает и потолок протереть? Что-то слишком усердствует, даже на пятки приподнимается. Дорожит работёнкой своей. Здорово толстую шею намылили, а потом ещё и ещё... Вот и взмыла туда, о чём раньше не помышляла. Космонавтиха. Говна мешок. Протрёт пол шваброй, да и ладно. Теперь же химиотерапию развела. Как только я держусь, сама не представляю. Верно, к ним начальство нагрянет, высокое-превысокое, вот эти фурии и встали на цыпочки, заварили кашу, развели парашу.

Если бы меня раздражала только толстуха с вонючей тряпкой! На стене под потолком блестел глазок видеокамеры, фиолетовый и лукавый; до меня рукой подать. Но я-то знаю: меня ему слабо рассмотреть, а вот как эта фурия воды на линолеум налила и трусы подтягивала, он видел. И не с испугом, как я, - с насмешкой. Сиськи-то вон как колыхнулись. Лифчика, полагаю, нет, не хочет свои бананы в тюрьму засовывать. Я её в этом одобряю: женщина женщину всегда поймёт. Тот, кто станет просматривать запись, заржёт кобелём, именно кобелём. Блин, а мне ведь сейчас не до смеху. Я от страха скукожилась, ещё меньше стала, хотя меня видеокамера и в микроскоп не увидит. А вот эту... Ой, она закончила вытирать шкаф и посмотрела в мою сторону. Неужели засекла? Махнёт тряпкой - и прощай жизнь. Нет, она, может, и подумала о потолке, но задействовать тряпку побоялась. За воздух не схватишься, стоя на столе, а больше не за что. Толстуха с удовлетворением оглядела всё ещё мокрую крышку и слезла на пол.

Я круто решила при первой возможности переселиться на глазок видеонаблюдения. Уж там-то я буду спокойной, как пульс покойника.

Блин, да она не собирается выносить вонючую муть, опять полощет в ведре тряпку, где уйма утопленниц. По ширине русская баба, а гляделки еврейкины. Нутром чует, что ещё я есть, но не знает, как меня прищучить. Отжала тряпку в ведре (руки толстые, пальцы жирные), снова подтянула локтями трусы и раскорячилась, выставила свою крупнокалиберную пушку, вытирая почти сухой тряпкой пол. Линолеум снова влажно заблестел, и мне, дурёхе, казалось, что я вижу плачущие глаза подружек, хотя - где там! - фурия почти всех повывела.

Будь фотоаппарат, я сняла б её наглые ляжки, так и прущие из-под халата. Какое тело нажевала, а хлипкие тельца моих дальних и ближних родственниц мочит без зазрения совести!

От тошнотворных испарений вновь стал нарастать страх... Я держалась из последних силёнок. Вес мой - тьфу, что стоит сорваться и упасть на вонючую тряпку? Я уже думала не про толстуху, а о белом бугорке на потолке да маленькой выемке возле, за которую я, затаив дыхание, держалась. Отломится бугорок, и моя жизнь вместе с ним. Крупнокалиберная пушка - рукой подать.

Прошлась тряпкой по плинтусам и остановилась. Как пузатый Наполеон Москву, осмотрела поле битвы. Это подвиг её, Бородино, где она добилась победы. Неприятель рассеян и истреблён подчистую. Поправила чёрный локон, прилипший к мокрому лбу. Завязала потуже поясок байкового халата. Обычно прошвырнётся шваброй туда-сюда, и готово. Потому и держалось во мне равновесие духа. Вольготно жилось. Гибли самые старые, которым и так помирать пора. Тогда толстуха даже нравилась, казалась мягкой такой печечкой для мужика. На моих глазах печка отвердела, моргалы утопли в своей непроглядности. Скурвилась бабища с макушки до пят. Скорее, скурвили её: шеф нагоняй устроил. Почему? Да узнаю я, лишь бы выжить, перенести эту тлень, эти жуткие испарения.

Теперь она возле двери… Может, вынесет наконец-то ведро. Куда там! Не зря говорят, что толстожопые неуклюжие. Не так-то просто им развернуться. Намочила тряпку в ведре, скрутила в канат и шагнула к плинтусам. Блин, где просвет, где финиш?

Вообще плинтусы, может, и надо бы ещё разок протереть. Сверху мне хорошо видно, сколько там потемневших пылинок осталось. Если пылинка почернела, то никакая реанимация не поможет. Это чернозём на попрание людям. Она лишь раз живёт, после чего никакая обсушка не поможет. Могильщик подружек, дебёлая тёлка,

сделав с тряпкой ходку по периметру, встала опять возле дверей и вновь осмотрелась.

Чего пялишься? Чисто всё, хоть шаром покати; и долгожителей, и малолеток повывела. Ох, и не люблю подхалимаж, а ты самая настоящая подхалимка. И перед кем? В углу на деревянном древке не наше знамя, вот перед ним ты, толстожопка, и выслуживаешься, ему даёшь лоск, ради него столько пылинок похерила.

Я опасалась втайне, что фурия каким-нибудь образом проникнет в святая святых - мои мысли, тогда мне несдобровать. Однако у неё толстая кожа и напомаженные губы. Я для неё не существую (и ныне, и присно, и вовеки веков). Сколько мудохалась враскорячку - помаду на губах сохранила. Не случайно, думаю. Взяла ведро. Ну, с Богом иди. Ушла, а тряпку на полу оставила.

Только я вздохнула свободно, тихо-тихо так, может, беззвучно вовсе, и мне самой показалось, что вздохнула. Секунда прошла, да ещё одна - и толстожопка опять на пороге с ведром. Как я не шлёпнулась в тот момент, сама не понимаю. Я ведь тщедушная, да ещё на потолке, на волоске тонкой руки, можно сказать.

А тут по второму кругу... Неужто шишка заявится? К ней на костюм попадёшь - сразу заметут. Впрочем, я попадать не собиралась: мне лишь бы перманентную войну пересидеть, а там найду способ видеонаблюдение оседлать. Туда никакая фурия не дотянется, да и того глазка фиолетового боятся, стараются не зыреть в его сторону. Мне это на руку. Я хоть и женщина, но не желаю, чтоб на меня пялились. Хочу самой на себя посмотреть, понять, что в моей выжженной душе осталась, как я буду тут одна, без подружек, особенно в темноте, которая покажется мне глубоким колодцем, и я не смогу заснуть. Толстухе пофиг мои потолочные страхи, у неё свои, половые. Одно хорошо: на сей раз вода чистая и ведро не воняло.

Она прополоскала тряпку в ведре, выкрутила и бросила на пол. По лицу заметно: чертовски устала. Полой халата вытерла пот, а он выступил снова. Следов помады на губах уже не осталось. И когда успела убрать? Али он в мгновение ока слизнул? Блин, да я глазам своим не поверила! Толстуха, где стояла, там и села возле тряпки на пол и стала на карачках протирать линолеум в тот момент, когда я опасалась, что она воспарит к потолку, прекратив мои мелкие радости и глубокие мучения.

Нет, крупнокалиберная пушка целилась в меня, однако не стреляла. Она направлялась к бело-синему знамени, вылизывая вылизанное прежде, не опасаясь протереть пол до дыр. Перед знаменем на коленях перекрестилась наскоро и стала вытирать древко, обернув его тряпкой и двигая правую руку вверх-вниз, от полотнища до линолеума. Что она из кожи лезет, толстожопка, мешок с говном? Я боюсь этого флага, как чёрт ладана, а то и больше. И подружки от него драпают, улепётывают, смываются, прячутся, шарахаются, улетают, разбегаются кто куда… Потому что остаться на знамени значит концы отдать.

Придут лапищи, схватят древко. Ему-то что, а ты пищи-не пищи - никто не услышит. Ты пропадай. То же самое и на полотнище: стряхнут под ноги и раздавят втихаря миролюбивые бородачи.

Напрасно преклонилась, напрасно драишь, толстожопка, - нет там никого. Блин, что это я? Да если не будет ананировать древко, то тогда примется за потолок. Впрочем, она хитра, лиса-чернобурка. Понимает: бородачи пристально взирают на землю и рассеянно - вверх. Потолок - случайная радость, нежданная передышка, её седьмое небо. Не пойдёт она за стремянкой, не полезет искать иголку в стогу сена - меня, еле живую от пережитой нервотрёпки.

Думаю: будет ли эта подлиза полотнище вылизывать, и склоняюсь к тому, что нет. Материя вовсе не то, что дерево, которое можно дрочить. Нет. Лапнешь разок-другой, потом не отмоешь ни порошком, ни нано-технологией. Не отскребёшь ногтём. А бородачи к этому внимательные, ух и зоркие бородачи! Не только пятнышко заметят, но и тотчас определят, некошерное что-то ела или переспала недавно с мужиком, а руки не помыла. Состав преступления укажут. Хотя толстуха не из полохливых, но и рисковостью её Бог не наградил. Осторожная в квадрате хитрости.

Вот, к примеру, смоляная чёлочка. Мне неплохо видно, как она слиплась на лбу и превратилась в три жгутика, и опять же жгутики смоляные, ещё более смоляные, чем сама чёлочка, будто три девочки из школы выпорхнули, пощебетали и разошлись в разные стороны. А она уже дважды не школьница, а может, и трижды, а волоска ни одного седого или серого - антрацит, на котором я когда-то жила, посветлей: на нём налёт есть.

Всё потому, что ничего близко к сердцу не принимает, барьер в каком-то клапане либо баррикада целая. Стеной стоят на пути треволнений. А я сколько раз за последний час концы откинула? Вот он откуда, пушок тополиный, на мою мягкую головушку!

Мне не удалось предугадать поведение подхалимки; боюсь, и дальше пойдёт наперекосяк. Она вытащила из левого кармана, нашитого спереди на халат, смертельно белую щёточку. Завернула цветастую полу, вытерла об изнанку сначала одну руку, потом другую, приложила ладонь к звезде и стала тереть её щёткой с лицевой стороны. Снова пришлось становиться на цыпочки. Икры ног то выглядывали, то снова прятались под халатом. Шуруй - так всегда междурядья обрабатывают, только там приплод есть, а здесь вхолостую.

Нет, эта фурия не может зря стараться, добавляя поту на лоб, - несколько глупых пылинок упали на пол, резиновые шлёпанцы тут же придавили их. Вскрик был молниеносный, скажу я; только толстухе хоть в глаза ссы. Либо ей бурый медведь на ухо наступил, либо оно не так, как у меня, устроено. Если б крик продлился хотя минуту, я заткнула бы уши руками и, конечно же, полетев вверх тормашками туда, где крокодилились синие шлёпанцы, шлёпнулась бы.

Блин, мне жалко вас, подруги, хотя я больше боюсь за себя. У вас были мгновенья полёта, за которые вы заплатили жизнями. У меня таких мгновений может не быть.

Я верное время знаю не случайно. Часы - вот они, напротив меня, круглые, как личико солнца, у которого только три луча: два упитанных и один доходяга. Так вот, этот доходяга оказался самым шустрым и шумным: тик-так. Толстуха либо не слышит, либо притворяется, что не слышит, а меня 'тик-так' нервирует: каждую секунду смерти жду, а тут неумолчная тиктаковщина. Зато могу уверить: пять минут семнадцать секунд она звезду драила в центре флага, по полторы минуты ушло на верх, низ и боковины. Вверх она, как балерина, на пальчиках ног тянулась. Халат задрался так, что даже ляжки высовывались и синие жилочки сквозь их смуглоту просвечивали. Старалась, подхалюзница; мне в течение этих гибельных одиннадцати минут и семнадцати секунд не раз пришлось содрогнуться от крика, когда беспечные подружки гибли под подошвами. Ещё бы, такая тяжесть: звук длился не дольше секунды.

Стрелочка-доходяга дрогнет - и всё… Маленькая пылинка погасла, словно и не было её. Блин, возможно, каждая считала себя самой ушлой, прилепившись к знамени, не исключено, и самой умной, вот как я сейчас. А в итоге? Вздрогнула золотистая стрелочка.

Что она за человек и человек ли она? Мокрые жгутики на лбу стали завиваться в колечки, под мышками выступили пятна. Когда она поднимала правую руку со щёткой, то я видела под коротким рукавом мокрые, чёрные, прилипшие к телу волосики. Догадываюсь, что и слева под мышкой все вповалку и мокренькие, и слипшиеся. И в трусах тоже. Она перестала подтягивать их локтями лишь потому, что прилипли к телу - не иначе. Одно дело, когда я, пылинка, вспотею, другое - когда дебелая женщина. При этом я вижу, какая она рыхлая, нежная по-бабьи. Схвати он за отвислые сиськи (я уж не говорю за что другое), да она мёдом растает, растечётся - лижи меня.

И кто заставляет до седьмого пота гноить моих подружек? Распространять вонь, а потом пытаться уменьшить её чистой водой? Шеф приказал - так протри и уходи. Какой бородач ни зоркий, однако пятно от твоего пальца скорее заметит, чем пылинку. Мы для них недосягаемые, и они знают об этом, используя вот таких послушных да хлопотливых. Блин, да и знамя бабищу не охладило, не успокоило. В общем, толстожопая душа для меня потёмки. Она способна лишь страх воскресить. Окинула взглядом знамя, спрятала щётку в карман и шагнула к окну.

Может, ей померещилось: воздух спёртый либо ещё что, только в половине четвёртого она настежь распахнула две большие створки окна. Я не случайно запомнила время: оно само врезалось в меня, так как означало вираж, едва не выбивший из колеи жизни. Вернее, выбивший, но давший кое-что взамен. Ворвался ветер. Это был не хорошо знакомый мне растрёпа, а неукротимый ёрник, бесшабашный озорник. Я еле держалась в белой ложбинке, руки слабели; от них, беспомощных, зависело тело.

Сорваться на линолеум означало лечь в жёсткий гроб, а мне хотелось жить, наблюдать за толстухой, бояться её, подсмеиваться. Я хотела много чего... Чувствовала: пальчики скользят на сухом, и ничего не могла поделать, кроме... Да и кроме произошло само собой. Я сорвалась.

Зачем ему полудохлая от страха пылинка? Он нас перещупал вдоволь, поматросил, бросил, а то и погубил. Где-то было открыто ещё одно окно. Сломя голову умчался туда, и это спасло мне жизнь. А может, её спасли давешние планы, стремление найти новое убежище. Какая-то невидимая соломинка помогла мне. Я пролетела над знаменем миг, полсекунды - всё ещё длилась половина четвёртого - и опустилась на желанный для меня, таинственный зрачок видеонаблюдения.

Спасибо, озорник; ты, шустрый, походя сделал то, что никак не удавалось мне самой. Осуществил мечту. Ты - волшебник. Мне уже не надо напрягать руки. Я просто сижу, и никакая фурия сюда не доберётся. Блин, совсем другое измерение.

Толстуха притащила-таки стремянку, и это для меня ушат воды с хлоркой. Не ведро с гремучей ручкой, а именно ушат. Я видела, что она исходит потом, у неё мокрая спина. Конечно, будь стремянка тяжёлой, толстуха попросила бы его принести. Знаю: она с радостью обращалась к нему за помощью. Смотрите, у меня есть кучерявый защитник! А сейчас не позвала. Значит, пособачились либо мотнул куда. Повернула, должно, в коридоре, а в дверь с ней не пролазит. Зад толстый, да и передок приличный. Оставила лестницу в коридоре. Сама зашла, потом груз втащила, и это вроде бы не стоило никаких усилий. Раздвинула стремянку и вытерла пот. Он бежал в три ручья. Вот тебе и невесомый груз!

Нет ей ни дна ни покрышки. Держитесь те пылинки, которые выжили.

Один рожон стремянки нацеливался как раз в бугорок, за которым я недавно пряталась. Счас взгромоздится, вынет из кармана свою щётку... Уже не в первый раз сегодня я опростоволосилась, горько, по-бабьи, чересчур доверившись себе. Всё потому, что толстуха в обычном состоянии совсем другая - неторопливая, неповоротливая, незаведённая. А тут ей как будто вставили под халат моторчик или плоскую большую батарейку. Тело приобрело лёгкость, неисчерпаемость даже.

Я и глазом не моргнула, как мокрая от пота женщина принесла откуда-то пылесос. Это пузатый враг, сожравший прорву моих подружек и не насытившийся. У него длинные руки. С их помощью толстожопка может без труда достать меня, беспомощную пылинку. Стоило ли так напрягать руки, цепляться из последних сил за выемку? На полу меня расплющила бы резиновая подошва. Может, я вскрикнула бы, может, не успела. Худощавка напротив откусывала бы секунды уже без меня.

Вот что значит, по-моему, лизоблядкой быть: не только пол обсосать, но и потолок. Только воткнула вилку в розетку, щёлкнула кнопочкой - пузан заурчал сперва как голодный котёнок, поймавший мышь, потом - как волчонок с зайкой в зубах. Бррр... Прожорливое настырно брюхатилось. Ненасытное требовало насыщения. И под эти утробные звуки я догадалась, как люблю жизнь, как буду упираться, сопротивляясь всеми фибрами силе, которую я ощутила сразу после щелчка.

Неодушевлённое одушевилось, воздух ожил. При ветре, ворвавшемся в окно, он устремился с ним, а сейчас, как в воронку, плыл к пылесосу. До того, как толстуха взяла щётку со шлангом. Щётка казалась мне сверху зубастой пастью, без всяких усилий получавшей своё. Под мягкое жужжание несколько подружек угодили в утробу, не успев пикнуть.

Блин, да брюхан напоминал толстожопку, только она позволяла рыпнуться, хоть как-то проявить себя перед смертью, а этот упреждал, и пузо его казалось безразмерным, продолжающимся где-то внизу, под линолеумом и полом.

Женщина стала на пятую ступеньку лестницы и приложила щётку к потолку. Зубы оказались мягкими, выгнулись ёжиком волос. Ершисто и в то же время ежово. Безобидно жужжало, но я точно знала: несколько подружек не успели проститься с жизнями, лишь одна опустилась на пол возле стремянки.

Так и дальше пошло, пока толстуха вела лапищу прожоры-пылесоса по потолку: многие окочурились, одной удалось улизнуть. Да и то, я полагаю, на срок в гулькин нос: шлёпанцы прекратят дальнейшее странствие. Пока они на пятой ступеньке... Толстуха (ей-то не угрожает хищная, внешне безобидная пасть) вертится туда-сюда, одной рукой уцепилась за лестницу.

Что я испытала, когда она обсасывала ложбинку возле бугорка, недавно прятавшего меня? Ветер, случайный друг, уберёг от погибели да открытое где-то окно, куда он опрометью рванул. Эта целеустремлённость вырвала из насиженного гнезда и спасла меня... Я вижу, от какого чудовища, но не от страха, вновь парализовавшего меня.

Не могу сделать самого простого: свалиться с только что обжитого места вниз. Я ничего не могу - лишь наблюдаю за толстожопым, внешне неуклюжим, неотвратимым бедствием.

По-иному получилось, когда зубастая щука стала плескаться над звёздным знаменем. Нет, она жужжала по-прежнему безобидно и негромко... По-прежнему гибли мои подружки, не успевшие бросить последнего звука. Решительно двигалась рука, направляющая хищницу. Оцепенение моё не прошло - даже усилилось: сейчас щётка могла дотянуться до меня, всосать в торчащее на полу чрево.

Толстуха не смотрела в сторону видеокамеры, что сулило мне надежду, которая лизала круг на потолке, ёрзала по нему ещё и ещё, будто хотела окружить сверху бело-синее полотнище нимбом. Нечто подобное и вырисовывалось на потолке. Было оно светлее и ярче знамени.

Широко раскрытыми глазами смотрю, плакать хочется. Уйму пылинок на чистом месте замочила эта фурия. А зубастая щётка всё кружит да кружит, трёт одно и то же место над флагом. Я отметила про себя: многие пылинки упали на знамя, спасшись от чудовища. Разве полезет оно дважды в одну и ту же воду, будет клацать зубами там, где уже прошлась беззубая, но придирчивая щёточка?

У меня промелькнула задрипанная мыслишка о том, что толстожопка с не очень-то башковитым царём в голове, по крайней мере, звёзд с неба не хватает, иначе начала бы уборку с потолка. Я тотчас отшила эту каверзу: при таком раскладе наблюдать за уборщицей было бы некому.

Я не считаю, что глазок, на котором я сижу, наблюдает. Нет, он фиксирует и фискалит, так как, в отличие от меня, ничем не рискует. Толстуха боится на него косо взглянуть, что означает для меня улыбку судьбы. Прожорливая щука не станет плавать там, где прячется более крупный хищник, а значит, есть опасность для собственной шкуры. Это свыше дано как предначертание.

Знаю, длинная рука пылесоса коротка для бесстрастного шпика, давшего мне приют, и всё равно не могу избавиться от боязни, потому что я всего лишь пылинка, каких миллионы. Я никому не могу сделать ни плохо, ни хорошо, а уж тем более предсказать поведение глупой, но хитрющей бабы. Она закончила шлифовать нимб и огляделась.

Если я не могу предсказать её действия на потолке площадью в несколько метров, то что уж говорить о пространных местах. Толстуха принялась с усердием двигать щёткой перед видеокамерой, истребив немало подружек, таких же белых, как и я, притаившихся в едва заметных ложбинках. Кому-то из них удалось улизнуть. Свалились на монитор компьютера, торчащий внизу. Я на это смотрела в состоянии, близком к шоку. Белые глаза вбирали меня, а я вбирала их вместе с беспощадно шурующей щёткой, шерстящей, щекочущей потолок.

Вдруг ветер громыхнул створкой окна - женщина вздрогнула, округлое лицо исказилось. Боится. Она испугалась ветра так же, как я - щётки. Рукой, прежде судорожно сжимавшей лестницу, вытерла со лба пот и стала медленно спускаться вниз. Взбалмошный гость опять пришёл мне на помощь. Не зря я таяла в его объятиях и позволяла ему всё. Толстуха закрыла створки, щёлкнула шпингалетом. Для меня эти звуки означали передышку. Я начала медленно возвращаться к себе прежней, собирая крупицы покорёженной души и вдребезги разбитого покоя.

После того как толстуха оттащила лестницу в сторону, поближе к двери, я подумала, что к потолку она больше не полезет. Так и вышло. Подтянув локтями трусы

(её телеса, похоже, осушил ветер), направилась со щёткой к компьютеру.

Пузан на полу жужжал с обычным рвением, будто не он только что схавал моих самых-самых подружек. Невозможно догадаться, голоден он или сыт, урчание тигра в нём или домашней кошки. Я знала, компьютер - уютная общага для множества подружек и пылесос - запрограммированный враг.

Если б я не такая сухариха от рождения, то, наверное, изошла бы слезами, так как не видела для подружек спасения. Неуёмный сосун вырывал из любых щелей и проглатывал толстых и тонких, чёрных и белых.

Можно было подумать, что эта фурия особенно любит монитор сзади, где вилки и провода. Всюду ей хотелось засунуть щётку. Я видела смерть уймы пылинок и не услышала ни одного вскрика. Хоть бы ветрище прорвался сквозь стекло, заставил пересрать эту мегеру. Однако шпингалет сильнее: держит створки, бережёт толстожопку. Сунула руку в правый накладной карман, вытащила небольшое махровое полотенце, стала протирать экран. Компьютерное побоище завершалось её победой, и я не заметила на луноподобном лице признаков ни самодовольства, ни усталости.

«Ну уймись, дай отдохнуть пузу и ляжкам», - если б могла, сказала бы я ей. Грубо? Да она колонию пылинок разрушила ни за что ни про что. Добро бы не фурычил компьютер, а то он фурычил, да ещё как! Высосала бедолаг из самых тёмных подворотен и уходить не собирается. Ночевать, что ль, тут будет? Вот опять локтями свои трусы подтягивает.

Электронная доска чистая, прицепиться не к чему. Так она снова к шкафу, крышку которого уже протёрла до лысины. Хоть бы поссать сходила, всё мне передышка. Так нет же... Стала вытаскивать из шкафа книги и пылесосить по одной. А они и так чистые, названия золотом тиснёным горят. Может, с десяток подружек сидело на каждом корешке, так обязательно их угроблять, кормить ворчливого несытя?

Я посмотрела на часы: всего десять минут пятого. Да она счас споро вылижет фолианты и до меня доберётся, времени пруд пруди. Вот завели бабу, так завели. Света из-за неё не взвидишь.

Шустрый пузан на полу до того разошёлся, что продолжил работать и после спасительного для меня щелчка. Собственного задора ему хватило на три секунды, отмеренные дрогнувшей напротив меня стрелкой. Да и то задор шёл по убывающей… Без посторонней подпитки стал кучей дерьма, хоть и лоснился от счастья. Я смотрела на него с неизбывной ненавистью и желала, чтоб он лопнул. Казалось, моя мечта достижима: лоснящееся брюхо во все стороны распирало самодовольство. День заканчивался для пылееда обильным ужином, а для меня - невосполнимыми потерями. Теперь мой взгляд натыкался на сияющую пустоту там, где недавно копошились весёлые пылинки. Виновница побоища вытерла изнанкой полы покрасневшее лицо и впервые посмотрела на зрачок видеонаблюдения, а значит, на меня. Я достойно встретила этот взгляд, отметив его сходство с тем, как породистая сучка смотрит на хозяина. Я немало прожила на свете, многое повидала, в том числе поистине собачью преданность. Я тоже предана памяти подруг, съеденных вонючей водой, проглоченных ненасытным брюхом.

Толстуха схватила пылесос за чёрную ручку на макушке и понесла вон. С моих плеч как будто свалилась гора под названием Эверест.

Я - матёрая пылинка, я знаю: раз эта фурия потащила братское кладбище моих подружек, а стрелка-коротышка приблизилась к пяти, то сейчас наступит темнота, толстожопка включит свет. Блин, а не заметит ли она меня? Свет - лучший помощник таких толстожопок. Я в помощниках не нуждаюсь, потому что и так хорошо вижу, да и слышу тоже. Вот её почти беззвучные резиновые шаги, направляющиеся сюда. Шлёп-шлёп... Включать свет не стала, сложила стремянку, осторожно повернула её. Я понимаю уборщицкую осторожность: боится самой себе сделать работу. Царапнет, скажем, стену... Бородачи тотчас увидят, устроят шефу разнос.

Работать сегодня толстуха уже не будет. Она вновь стала ленивой, неуклюжей бабищей, которой лишь бы не напортачить, не наследить там, где уже чисто. Сначала вытолкнула в коридор лестницу, потом вылезла сама. Скатертью дорожка. Стрелка-коротышка упёрлась в пятёрку.

Забежал пострел. Зыркнул туда-сюда. Ни души… Ну, ладно. Сел за компьютер. Нажал там-сям - экран засветился. Он и сам, по-видимому, этого не ожидал, уселся в креслице основательно. А мне сверху ясно, что на экране происходит. Выскочил чёрный человечек, построил в шеренгу белых человечков. Приказал повернуться затылками, расстрелял из автомата с лазерным целеуказателем. Залил мостовую кровью. Откуда ни возьмись - легковой автомобиль. Остановил. Водителя выволок за шкирку, шмяк об асфальт и замочил.

Откуда у них столько крови? Если б у нас, пылинок, было столько, то пострелёныш сидел бы по горло в крови. Монитор скрылся б более чем наполовину. Смотри его вершок да рамку. Чёрный человечек сел в машину и умчался. Давил зевак, палил по окнам близлежащих домов, отстреливался от полицейских, наседавших сзади. Этот преступник - супермен, и у него единственная цель: совершать тягчайшие преступления. Всё натурально происходило: тормоза скрежетали на поворотах, пострел улыбался, а я плакала или мне так казалось из-за того, что насест стал влажноватым. Толстуха, где ты запропастилась?

Я видела: он оторвал глаза от экрана и удивился. Потемнело, а все ещё никто не приходил. Мне представляется, поначалу озорник намеревался выключить компьютер и слинять, однако какая-то кнопка в сознании помешала этому. Он вышел из игры и перелистнул несколько страниц. На экране появились голые мужские тела со всеми прибамбасами, одно сношалось с другим, другое - с третьим. Посмотрел крупным планом. Воровато зыркнул в тёмный проём двери. Похоже, что-то в извращенцах ему не понравилось. А я больше всего желала, чтоб в эти мгновения работала моя спасительница-камера. Она улавливает мир таким, каков он есть на самом деле, - бесштанный и безлапотный, пахнущий нужником.

Пострел оказался любопытным и хлебнул отстойной жижи, неприятно поморщившись. Я уверена: ему захотелось плюнуть, но побоялся засрать пол. Четверть шестого. Толстуха замешкалась. Может, чешет с кем-нибудь неповоротливый язык.

Любопытство схватило его за нос и вело за собой. Тишина нависла такая, будто все и везде сговорились и разом уснули. Один лишь пострелёныш пялился в разноцветный экран. Там теперь в чём мать родила девушки-лесбиянки. Их он тоже посмотрел крупным планом, и вдруг я уловила шарканье шлёпанцев. Не очень торопливое, обычное движение. Половина шестого. Тридцать минут до конца рабочего дня. Сейчас задаст жару. Однако сорванец держал ухо востро. Он услышал грузные шаги, успел выключить компьютер и придвинуть кресло к столику.

Я видела его лицо, искажённое растерянностью и страхом.

Так я и знала, что толстуха, войдя, включит свет. Похоже, увидев пострела, она сначала испугалась; затем, секунду-другую спустя, испуг перерос в раздражение. Она заметила след на полу.

- Чего ты тут делаешь, сучье отродье?

- Я в окно посмотрел.

- В окно? Счас пол будешь перемывать.

Толстуха схватила мокрую тряпку и шагнула к самозваному гостю. Тот увернулся. Рванулся к двери, и получил-таки шлепок грязной тряпкой по мягкому месту. Я впервые за весь день улыбнулась от такой взбучки, не подозревая о неуместности улыбки.

Судя по лицу, толстуха довольна, что удалось шлёпнуть пострелёныша. Наследил он немного: лишь один чёткий отпечаток ближе к порогу. Она вытерла его и осмотрелась. Поле битвы чистое. Похоронная команда сделала своё дело. Пылинки пали и уплыли неведомо куда.

В ярком свете передо мной предстал истинный облик её победы. Вылизала, выдраила всё до блеска и гордится собой, а я вот в горьком одиночестве. Чистота режет без ножа, выковыривает остатки интереса к жизни. Блин, так я могу совсем свихнуться.

Лицо толстожопки сияет ярче пола, потолка, синей звезды на знамени. Наподхалюзничала, набедокурила... Подтянув по привычке локтями трусы, она выключила свет и ушла, заперев на замок дверь. Золотистые стрелки показывали без двадцати минут шесть.

Как только толстуха щёлкнула выключателем, я поняла, что глазок видеокамеры может снять теперь только сплошную ночь. Я видела, как в окно заглядывали пушистые снежинки и, пугаясь темноты, летели прочь. Я не боялась ночи, даже ранней такой; наоборот, меня утешало, что зрачок, который должен видеть, ослеп, в то время как передо мной крутилась, нервно вздрагивая, юркая длинная стрелка. Она с железным постоянством откусывала секунды и никак не насыщалась. Её единообразный ход воскрешал в памяти сегодняшнее побоище, и я была бы рада ничего не слышать. В ушах стоял вскрик тех, что успели пикнуть, и тех, что не успели: моё воображение сделало это за них.

Блин, и как избавиться от этого наваждения да хоть немного передохнуть?

Звякнул вставляемый в дверь ключ. Не иначе, забыла что-нибудь толстожопка. Нет, та сразу бы открыла, а этот ключ в скважине ёрзал совсем в другую сторону. Я давно научилась различать входные тонкости. Орудовать ключом мог пострелёныш, влекомый животными инстинктами к компьютеру. Только где он раздобыл ключ, упрятанный толстухой в один из карманов?

Ключ пошёл в обратную сторону, и дверь мягко отворилась. Воровато озираясь, перешагнул порог кудрявчик, захлопнул за собой створку. Вторая крепилась наглухо, не помню, чтоб её открывали. Чего его нелёгкая принесла? Раньше являлся, если тут находилась его дородная половинка, и целовал в губы, не стесняясь камеры. Приносил и уносил лестницу и ведро с водой.

Поздновато припёрся, половинка-то тю-тю... Разминулись.

Кудрявчик держал что-то под мышкой, завёрнутое в газету. Он лупнулся на камеру. Я встретила взгляд и встревожилась. В его глубине барахталось нездешнее, как будто компьютерное, когда перед монитором сидел сорванец. «Как бы не углядел меня», - родилась нехорошая мыслишка и тотчас скончалась. Что он мог сделать без лестницы и пылесоса!

Я цепко держалась за свой насест и неотрывно наблюдала за ним.

Кудрявчик запер дверь изнутри и оставил ключ в скважине. Блин, темнота для него как Богу свечка. И пришёл он не для того, чтоб меня доконать. Компьютер тоже не нужен. Его устраивала ночь, испугавшая снежинок. Зрение не хуже, чем у кота. Так уверенно сигнул в угол! А там торчит бело-синее знамя. Иудофоб. Сейчас сорвёт, растерзает в клочья, спрячет их в пакет и смоется. Только нет, сначала стал разворачивать свёрток. У меня промелькнула догадка: хочет растерзать знамя над газетой и не тратить время на сбор ошмётков.

Пока шелестел бумагой, я разглядела, что заявился он босиком, поэтому шаги в коридоре не были слышны. Стрелки показывали тридцать минут седьмого: час назад ушла его дородная половинка.

Я едва не вскрикнула примерно так, как всякая гибнущая пылинка. На газетке под знаменем лежала толстуха, уменьшенная впятеро. С закрытыми глазами узнала бы: чёрная чёлочка, вроде слипшаяся от пота, румяная пышка, с волосами в нужном месте и широкими бёдрами, без халата, без трусиков - ничего, что было на настоящей, и тем не менее - это она, её дородное тело, розовая помада на губах. Ноги вытянуты и чуть раздвинуты.

Зачем ему кукла, если он имеет оригинал? Зачем он припёрся сюда ночью, когда все смотрят дома телевизоры или играют в игры по компьютерам? Кудри его похожи на ночь, да и сам он - тоже.

Мне показалось: кукла шевельнула левой рукой, словно готовясь взять тряпку или швабру. Это она – толстожопка. Неуклюжая и лоботрясная, а иногда - проворная и угодливая.

Кудрявчик вытащил из нагрудного кармана ещё один свёрток - маленький. В нём оказались рапирки с черными рукоятками, будто увеличенные кнопки-втыкалки. Холодное оружие для карликов.

Он ни разу не глянул в мою сторону. Я не спускала с него глаз, вся превратилась в слух. Сумрачный визитёр забормотал что-то. Как я ни напрягалась, значение звуков осталось для меня тайной. Между тем кукла зашевелилась, глаза влажно блеснули, словно бормотание пробудило её ото сна. И тут кудрявчик с размаху вонзил ей короткую рапиру в выпуклый пуп.

Толстуха завопила от боли, согнула и с силой выпрямила ноги, стараясь ударить смуглое лицо. Оно, отстранившись, улыбалось, оскалило жёлтые зубы, снова зашептало что-то над свежим ручейком крови. Кудрявчик, размахнувшись, всадил в мягкое тело левой и правой руками сразу две рапирки. Толстуха вроде бы хотела приподняться и ей

не хватило сил. Она вздрогнула от собственного крика.

Из живота в разные стороны потекли ещё две струйки. Я едва не свалилась от страха с видеокамеры. Здание вроде бы дрогнуло, колеблемое криком. А на его лице - прежняя оскаленная улыбка и невнятные бормотания с губ.

Я убеждена: даже не простая, а электронная кукла не смогла б так согнуть ноги в коленях, чтобы лягнуть ухмыльнувшуюся физиономию. Но и настоящей толстожопкой эта малышка не могла быть: не те габариты и темперамент. Вряд ли удалось бы кудрявчику всадить толстухе рапирку. Она упреждающе вцепится в шевелюру, стукнет несколько раз лбом о стену и вытащит обмякшее тело в коридор. Так уже случилось однажды, когда муж приволокся к ней на помощь в стельку пьяный. Могильщица пылинок оказалась крутой и при семейной расправе.

Малышка-двойник вела себя иначе. Три кровавых ручейка вымыли из пухлого тельца остатки сил, однако губы в розовой помаде произнесли какое-то слово. Кудрявчик уловил его и, словно в ответ, взял две новые рапирки. Странная искажённая улыбка не сходила с лица. Я ничего не могла поделать, с ужасом глядя на чёрного человека.

Левой рукой он всадил рапирку в низ живота, правой - под вдох. Тёмная струйка потекла в дебри лобка, другая стала накапливаться в ложбинке под грудью. Розовую помаду накрыла розовая пена. Кукла, не шевельнув ни рукой, ни ногой, пыталась что-то говорить. Звуки тонули на губах в пузырьках, не в силах прорваться сквозь них. Оскал кудрявчика стал шире.

Когда я смотрела только на его лицо, можно было подумать: человек сотворил доброе дело и доволен им. Как только взгляд опускался ниже, мысль исчезала - даже подобие мысли.

Конечно, толстуха принесла мне сегодня много мучений, бросив в пучину страха. Я радовалась бы, если б её на моих глазах побил муж, наставил синяков под оба глаза, отодрал, как сидорову козу. Блин, да я веселилась бы: поделом толстожопке. А глумление над образом уборщицы будило не страх, а отвращение к ублюдку.

Он снова забормотал невнятное и взглянул на меня. Это произошло впервые после начала таинства. Я не отвела взгляда от его безумных зрачков.

Что-то встревожило кудрявчика в фиолетовом зрачке, хотя я понимала: маньяк слеп в темноте, как мелькнувшая за окном снежинка. Что могло насторожить его?

Я - неприметная пылинка, чей взгляд неуловим. Да, я заметила у этого остолопа высверк безумия, но я же молчу, не рыпаюсь, не проявляю себя даже вздохом. Мне жалко толстуху. Она тоже женщина, она подневольна и должна отдавать мужу своё тело, а рабочую силу - начальству. Может, раскрой глаза пошире, она почувствовала бы меня. Впрочем, нет, такое невероятно: это грубое тесто и примитивный замес. Там, где можно оседлать кого-то, толстожопка, не задумываясь, оседлает и своего не упустит.

Почему он так измывается? Башкой о стену насинячила совсем недавно при свете дня и недремлющей видеокамере. Кудрявчик схватил самую длинную рапирку, другой рукой приподнял отвислую грудь и всадил оружие в сердце. Колыхнулся едва заметно флаг.

Казалось, несколько раз дрогнула чёрная рукоять и затихла.

Я измочалена событиями, каждое из которых словно вытаскивало из моей мягкой души по ниточке. Вот и сейчас он закрыл кукле глаза, которые тут же открылись. Куда подевался его оскал? Лицо стало спокойным, зрачки сузились, хотя света не было. Я отчётливо расслышала неровный скользящий шёпот: «Прости умышленныя и неумышленныя согрешения созданных во славу имени Твоего; очисти виновность их грехов благодатным дождём Твоим».

Он согнулся в три погибели, припав к неподвижным губам... Я смотрела во все глаза, не зная, что думать об увиденном и услышанном.

Поцеловав её пухлыми губами, он не запачкался в крови. Не извлёк ни одну из шести рапирок, вонзённых в куклу. И, при всей неторопливости действий, времени зря не терял. Внешне выглядел уже не тем, кто с улыбчивой злобой вонзал в маленькое тело оружие и бормотал невесть что.

Кудрявчик как будто вновь стал вменяемым человеком, заметающим преступные следы. Не посмотрел на видеокамеру. Я убеждена: был уверен в её слепоте. Да скажи ему кто-нибудь, что этот зрачок записывает каждый его жест, поздний гость опять оскалится и станет прыгать с намерением разбить камеру. Но всё было тихо, спало или погибло, как кукла. Только шуршала бумага, в которую окровавленные руки завёртывали двойника толстожопки. Спеленали газетой умело и засунули под мышку. Кудрявчик без шума открыл дверь и исчез в коридоре. Там он опять начал возиться с замком до тех пор, пока не удалось повернуть ключ.

Я знала: визитёр просидел под знаменем ровно тридцать минут. Он успел за это время накуролесить столько, что на месяц хватило бы работы опытному криминалисту. А я вынуждена верить собственным глазам: кудрявчик длинной рапиркой прикончил живую куклу. Как он ухитрился не оставить на полу ни пятнышка крови, я не знаю. Завернуть эти ручейки в пакет вместе с маленькой толстухой можно в том случае, если б они оказались резиновыми. Или сразу засохли и прилипли к телу. Блин, да и какое дело до тёмной тайны мне, пылинке, которую едва не замели, не запылесосили днём? Расстроили мои тонкие нервы, вот и блазнятся босоногие призраки.

Ключ у толстожопки. Без неё сюда проникнуть не сможет никто. Вздремнула я от потрясений, вот и замельтешили перед глазами кровожадные руки. А скорее всего, кудрявчик играет по компьютеру и в ус не дует. Жена на кухне стряпает. Поцапались малость, помирились. Милые бранятся – только тешатся.

Лучшей жены, чем еврейка, не сыскать. Она покладистая и потакает мужу. Готова ковром стелиться. Нет, у меня с головой нелады либо это ранняя ночь выкаблучивается.

Тут бесшумно повернулся в замке ключ. На пороге дородная кукла с прилипшей ко лбу чёлкой и в халате. Чтоб походить на настоящую толстожопку, ей не хватало на ногах резиновых сандалий. Лишним был свёрток под мышкой. Я едва не свалилась с насеста от воскресшего во мне стресса.

Толстуха бесшумно заперла дверь и, глядя под ноги, направилась к флагу. Меня не огорчило то, что она жива-невредима. Конечно, порой свирепа чистоплюйка, зато хорошо знакома. Я напрасно надеялась на то, что гостья рассеет пелену неизвестности. Наоборот, она сгустила её.

Под знаменем развернула свёрток. В нём, как в пелёнки, упакован мужчина, точнее, маленький двойник. Без ползунков и распашонок, он проворно сучил ножками и улыбался. А в глазах толстожопки плясали красные блики. Из накладного кармана вытащила коробочку; я догадалась, что в ней...

Младень с пухлыми губами сучил ножками, а она шептала, и я слышала каждое слово:

«Врачуй нас, и мы исцелимся; спаси нас, и будем спасены, ибо Ты слава наша. Пошли полное исцеление всем недугам нашим, ибо Ты Бог-Царь, Целитель верный и милосердый. Благословен Ты, Господи, исцеляющий болящих народа Своего, Израиля».

Непривычные для меня слова, огоньки в глазах непривычные.

Выхватила из коробки рапирку, вонзила с размаху правей левого соска. Поднялся кровавый фонтанчик и сразу опал, стал ручейком. Пухлые ножки вытянулись, лицо страдальчески сморщилось.

«Блудодею блудодеево»,- произнесла женщина, пытаясь закрыть младенцу глаза. Лицо его приняло обычное выражение, и я ни на минуту не усомнилась, что под звёздным полотнищем охладевает маленький кудрявчик. Впрочем, убийца не дала ему охладеть, стала завёртывать трупик в бумагу.

Нет, толстожопка не еврейка. Чёрные волосы и глаза, ну и что? Еврейка не заколет за здорово живёшь живого... Да и вообще не заколет. Пусть это лишь кукла, пусть блудодей. Нет, еврейки покладистые, бережливые, они в определённые моменты разрешают половинке отполовиниться. Насмотрелась я. Зря, что ли, на потолке столько провисела и на всё глаза круглые сутки пялила?

Пикнуть не успел. Наповал. И рука не дрогнула. Толстуха настропалилась загодя, на пылинках наловчилась, привыкнув губить их без счёта. А тут - всего лишь одного. Она вытерла окровавленный палец о газету. Еврейка или не еврейка, это - мутная баба. Когда-нибудь и до меня доберётся. Счас на мой насест не посмотрела. Взяла свёрток под мышку и беззвучно стала темнотой. А завтра-то что будет?

Увы, толстуха действовала не так аккуратно, как кудрявчик. На полу осталась лужица крови, хорошо заметная с моего насеста. Что она, эта бочка, ослепла? Или нервы расходились? А откуда тогда твёрдость? Разве я смогла бы так, круглая, мягкая, доверчивая пылинка? Она тоже мягкая, даже сдобная с виду, хотя и большая… Причём злобная. Красные блики в зрачках.

Она преследовала безропотных пылинок, ненавидела беззащитную, доверчиво улыбавшуюся куклу. Конечно, мне жалко и ту, первую, которой кудрявчик нанес пять ранений, затем заколол, как поросёнка. Это аукнулось ударом в сердце. Вытекшая из него кровь до сих пор на полу. Все надраила до блеска. Важная улика осталась.

Выгонят толстожопку или заметут - всё мне на руку. Чистоплюйства меньше будет.

Наследит бабища, так уж наследит. Блин, да в ней мешок говна. А я вынуждена при толстухе ежесекундно дрожать. Разве я способна отчубучить что-нибудь подобное? Да ни за что на свете! Не преследуй она меня с вонючей тряпкой и пылесосом, не впусти в распахнутое окно ветер, провисела бы беспечально на потолке до скончания века. От меня, неподвижной, не может быть не только беды, но даже микроскопического вреда. Если нас, пылинок, тьма-тьмущая, так мы потолок утепляем, и от нас зимой домашняя польза. А в воздухе пылинка уже другая: зловредная из-за того, что её согнали с насиженного места. Толстожопка навела марафет. Немало моих подружек влетело к ней в лёгкие. Я это видела своими глазами. Ей же хуже: победа превратится в пердык. Камикадзе жертвовали собой ради других.

А пропри шеф уборщицу с насиженного места, она такой переполох учинит, что все тотчас забудут про существование пылинок, в том числе и про моё собственное.

Прошло всего семь минут после того, как растворилась за дверью толстуха. И вот снова скрежет ключа, точь-в-точь как тогда, когда царапался кудрявчик. Вот лопасть повернулась в обратную сторону. Замок открылся. На пороге стоял шеф. Раньше я его нисколечко не боялась. Полопочет-полопочет и уйдёт. Сейчас в его руке тряпка, а главное, он припёрся ночью и почему-то босиком. Если ты тут хозяин, так кого боишься, перед кем на задние лапки? Я думаю, ночь была темнее себя. В её глазах кривлялся заревой огонёк. Откуда этот отсвет, я не знаю. Во мне нарастала всполошливость. Даже заберись я к Богу за пазуху, меня и там будут тревожить эти блики.

Он - шасть к знамени и давай вытирать лужицу. Долго тёр, шепча что-то, потом перевернул тряпку и стал тереть другой стороной. Я никогда не видела шефа на коленях да ещё физически вкалывающего. Не глядел ни на знамя, ни на камеру видеонаблюдения. Блин, да он сразу ринулся к лужице, он знал... Я - знаю, но ведь я вездесущая пылинка, от которой не так-то легко избавиться. Я оседлала видеокамеру, вынуждена бодрствовать и наблюдать.

А он не пылинка, не дрожит при появлении толстожопки. Тут духу шефова не было, им даже не пахло. Я его французские духи отлично отличаю от других. Значит, либо красный блик способен видеть сквозь стены, пронзая каждую насквозь, либо лупатый зрачок, на котором я сижу, не настолько слеп в темноте, как кажется.

Знамя колыхнулось: шеф резко поднялся с пола. Тряпка в левой руке, правой нащупал в кармане ключ. Как будто не тряпка, а его гляделки вобрали с пола кровь. На меня - ноль внимания. Блин, да он и не знает обо мне. Ну, чудом спаслась какая-то соринка, наблюдает неотступно за ним. Так в ней языка-то нет, тем более длинного, который он привык слушать. Да и вообще для него тут вакуум.

Если такое представление издавна сложилось, он его не изменит. Не привык. Хрен с ним. Мне по фигу. Если б ещё и толстожопка меня не замечала, можно было б жить припеваючи. Кого, однако, он боится растревожить до того, что босиком припёрся? Не нас же, считанных пылинок, переживших всестороннее чистилище?

Исчез тихо-тихо, как и появился. Надеюсь, глаза у меня всё же лучше приспособлены к темноте. По краям бывшей лужицы кровь засохла, он не смог отдраить её. Тряпкой орудовать тоже надо умеючи.

Я не работала - лишь наблюдала. И откуда такая усталость? Разве может неподъёмная ноша вместиться в пылинке? Помнится, мне хотелось в один миг сорваться с потолка и упасть в вонючую лужу вместе с подружками. Я не решилась на это. А почему? Разве груз, обрушившийся на меня, лучше мгновенной смерти?

Стало жаль себя, своего пушистого тельца и собственной невесомости. Тем самым я обречена на страдания. Не предала подруг, не мучила живую куклу, не убивала другую. Почему же эти «не» вдруг стали «да»? Почему я, маленькая пылинка, в одночасье ощутила причастность к злодействам? Может, потому, что мне не понятен их смысл? Или по той заурядной причине, что всё состоялось у меня на глазах?

Я не знаю ответа, но чувствую: к моей ноше липнут новые гирьки, и я не в силах их оторвать. И вовсе не уверена, что смогу и дальше тащить неподъёмный груз.

Что ж делать, реальные бродят босиком, а я вообще не реальная. Толстуха думает: она всех нас повывела, потому что ей, должно, кажется - пылесос всосал всё движимое, обсосал недвижимое. Это я так догадываюсь. Ведь уборщица не верит тряпке, а пузану верит. Тот жужжит, как мохнатый шмель, не переставая, и толстожопка молится на его неутомимость.

Если шеф доверяет этой бочке, то зачем тогда он припёрся после пылесоса с тряпкой? Уборка проведена - значит, всё чисто. А если остаётся на полу не вода, а кровь, то грош цена генеральной уборке. Блин, попробуй догадайся в мутной чехарде о моём существовании, что на руку всем спасшимся. Коль не свалилась с потолка, то уж в этом гнезде как-нибудь усижу.

Я одна из немногих пылинок, которые знают: реальные даже босыми ногами оставляют такие следы, которые не вывести вонючей водой и таким же душистым подхалимажем.

Успокоение нежданно-негаданно снизошло на меня, и я уснула, будто выплыла из времени, где тикала нервная стрелка. Не было ни моря, ни речки, ни грязноватого пруда, ни ручейка, еле-еле подающего голос. Был всегда тёмный склад, а в нём - куча угля, в основном, антрацита, хотя попадались и куски тусклой породы. На одном из них сидела наша гадалка, светлее ночи, но темней дня. Мы боялись её.

«Сгорите вы все, - вещала она. - А меня выбросят на помойку, отшвырнут, как использованный презерватив». Тасовала карты, усиливая страх.

Её глаза - это антрацит, освещённый пламенем, а может, и освящённый тоже.

Тех пылинок, что унесли с углём в двух больших вёдрах, я никогда больше не видела. Может, пылинки и правда сгорели.

- Что всё это значит? - робко спросила я, посмотрев в зияющие очи.

Ворожея усмехнулась и перестала тасовать колоду.

- А как ты избежала огня?

Я рассказала ей о том, чего она не могла видеть... Только вынесли два ведра с углём, как за нашей дворнягой погнался, может, с намерением растерзать, крупный свирепый пёс. Будто позавидовал, что собака имела к зиме утеплённую конуру возле склада. Хозяин поставил на землю ведро и запустил в нахала куском угля. Чужак отскочил, огрызнувшись, и убежал. Вместе с нехитрым снарядом я вылетела на волю, хотя мне было не так уж плохо среди подруг.

- Блин, наглый налётчик спас тебя от поджарки, - сказала гадалка. - Ты хоть помнишь, как он выглядел?

- Разве это имеет значение?

- Это имеет вечное значение.

С последними словами гадалка положила на колени несколько карт.

- Он был чёрным, как ты.

- А-а-а, вот оно что! - протянула гадалка. - Ты - дама трефи, у тебя на пути пиковый король.

Она показала пальцем на одну из карт.

- Впрочем, он своё уже совершил. Дороженька заколодела-замуравела из-за некой дамы пик.

- Вот-вот, это она. Пики пузатая.

- Замысел гложет её. Что это за птица?

- Рабочая по комплексному обслуживанию. Так говорит о ней главный.

- Рабочая? А я думала, по меньшей мере, леди Макбет.

- Почему?

- За ней красный шлейф.

Ворожея ткнула ещё одну карту, лежавшую на коленях.

Я рассказала ей, как пиковая дама недрогнувшим ударом остановила сердце живой куклы.

- Живой куклы?

- Да.

- Ты ошиблась, чадо мое. Не бывает живых кукол.

Я стала доказывать ей обратное, говорила, что своими глазами видела, как кукла сучит ножками.

Гадалка покачала взъерошенной головой.

- А я говорю тебе: не бывает живых кукол - есть человек.

- Ты хочешь сказать, она заколола человека?

- Нет, чадо моё. Сия дама нарушила его формулу. Свою формулу имеет даже кусок угля, на котором ты жила. У человека она более сложная.

- Её формулу тоже нарушили.

Я пояснила, что накануне кудрявчик нанёс даме пик в образе куклы шесть ран. Последняя могла оказаться смертельной.

- Кудрявчик? - переспросила ворожея. - Не он ли это?

Кивнула на покоившегося на коленях трефового валета.

Кучерявый, волосы до плеч. Отдалённая схожесть. Другой просто быть не могло: засаленной колоде почти столько лет, сколько самой гадалке. Я не представляю их раздельно.

- Две формулы, а в чём смысл?

- Ему не удалось нарушить.

- Почему?

- А почём я знаю? На всё воля Господня.

- А ей?

Гадалка указала пальцем на сплошную красную масть, окружившую трефового валета.

Я всё думаю, почему у неё глаза так зияют, и склоняюсь к тому, что в них разнообразная бездна премудрости. Задолго до опасности упреждает её дыхание. Впрочем, мой уголь-мой дом очутился в ведре на верху - чистая случайность. Как и то, что по соседству оказались слишком большие куски для того, чтоб запустить в собаку.

Вот она, извечная старуха, валяется в пустом сарае, никуда и никогда не рыпается. Породу отшвырнули в дальний угол да там и оставили. А я, глупая, несообразительная пылинка, знаю теперь всё-всё.

Во сне у меня раскрылись глаза и натолкнулись на два горящих уголька мудрой ворожеи. Они просветили меня, однако не посоветовали, как жить дальше, но я и сама знаю: надо крепче держаться за насест и не обращать внимания на заваруху внизу, если она меня не касается.

Часы напротив показывали четверть часа после того, как осторожный человек запер дверь снаружи. Я узнала уйму нового для себя, не высовывая за порог носа. Толстожопка нарушила формулу кудрявчика. Его окружали шестёрки и семёрки бубен. Он может теперь в любую минуту концы отдать, если ещё не отдал. А мне его жалко. Пьяного почти в стельку фурия осинячила так, что сливовая шишка едва умещалась на лбу. Вот как толстуха слила свою злобу. Ну, пропил зарплату до копья. И что с того? Зарплата дело наживное. А как он попрётся с синяком на работу?

Только внешне иудей. Настоящий в ответ осинячил бы так, что и синяков не было б видно, а долго помнила бы. Этот же валет нагнул голову, поднялся и поплёлся, держась за стену.

По большому счёту, мне до фени. Пусть хоть волосы друг другу повыдёргивают, я всё равно не начну возникать, останусь ниже плинтуса, тише травы. Мне выпендрёж ни к чему. Хорошо уже то, что при такой её свирепости меня кондрашка не хватила. А чему быть - того не миновать. Окочурится кудрявчик - толстожопка притишится.

Я всё думаю, почему еврейки все сплошь хитрые да изворотливые, а я простодушка - подушка. Толстожопка выпытала бы у ворожейки нечто важное для себя. А я? Уши развесила, когда надо спросить, есть ли в этом помещении недосягаемое местечко. Видеокамеру могут убрать. Это первое. А второе: я их вижу - значит, могут увидеть и меня.

Тогда насест превратится в могилу. Уборщица не спеша поднимется по лестнице с вонючей тряпкой и начнёт протирать. Хлорка меня изведёт одним запахом, который я научилась распознавать из тыщи. Уверена, что тут есть более безопасный уголок.

Я не буду видеть их, зато перестану дрожать от страха. Знать бы, где эта палестинка. А там, глядишь, король пик придёт на помощь, и я окажусь в вожделенном местечке.

Пусть они нарушают формулы и разрушают равенства. Формулу нарушить можно, а разрушить её нельзя. Равенство можно разрушить, но оно вновь восстановится.

Когда снежинки перестали мельтешить за окном, темнота сгустилась. Я думаю, даже кот не видел бы дальше собственного носа. Мрак тотчас был озвучен скрежетом замка. Дверь распахнулась, вошёл бородач, босой, как и предшественники.

К моему удивлению, он не стал закрывать дверь - шмыг сразу к знамени. Шустряк. И глаза всевидящие. Вынул из кармана носовой платочек и давай им шуровать пол как раз в том месте, где елозил шеф. Я знала: он пытается оттереть засохшую кровь. Когда не получилось, послюнил уголок носовика. До сих пор поражаюсь: от пятен ни фига не осталось. Не слюна, а стиральный порошок.

Протёр это же место сухим уголком платка. Умеет работать. Бороду левой рукой придерживает, чтоб не чертила по полу и коленом невзначай не наступить. Аккуратист. Я вздохнула с облегчением: линолеум под флагом сверкал, как после толстухи, улыбчиво суля мне спокойствие до утра.

Бородач прошептал что-то, стоя на коленях. Поднялся, отряхнул штаны. Я видела: он совершенно не беспокоится об открытой двери, и это мне было в новинку. До него здесь как будто старались опечатать темноту, захватив её в свою собственность. Он же темноте словно давал волю: хочешь - смывайся, чересчур не заморачиваясь, без тебя обойдусь. Она и не заморачивалась, и не уходила. Бородач запер дверь снаружи. Темь усилилась до того, что стала похожей на гадалку, большую часть жизни прокантовавшуюся среди антрацита и впитавшую его блеск.

Но мои надежды на тишину не оправдались.

Я засекла с помощью стрелок: бородач терся здесь ровно семь минут - и надеялась, что больше не придётся следить за часами. Я усну и встречусь снова с ворожейкой. Выпытаю у неё, где тут самый клёвый уголок. Где та малина, которую я смогу сама слопать, не делясь ни с кем. У неё мудрые засаленные карты, которые не имеют собачьей привычки брехать. Да и сама она прошла огонь, воду и медные трубы.

До меня никогда не дошло бы, что под бело-синим флагом можно нарушить формулу. А как же заповеди, данные Моисею? Их иногда тут читали, я запомнила все. Нарушение формулы человека не укладывалось в них и выглядело кощунством. Может, участникам самим взбрёл в голову ритуал? Вот толстуха сделала выволочку кудрявчику раз-другой, он и загорелся местью. Шишка на лбу переполнила чашу терпения. Что-то где-то разнюхал, и вот уже двойничок супруженции готов. Оскал на лице от чего? От ненависти. Крепко обидела, больно шандарахнула. Плюнула в яблочко души. Вот и запорол куколку втихаря, люто, с наслаждением. Всё унёс, а она потом оставила лужу.

Как им могли прийти в головы мысли-близняшки? Надо расспросить ворожейку об этом. Мало ли кому захочется нарушить формулу... Мне всё кажется, что выведена она из заповедей и стоит намного дороже выеденного яйца.

Встреча с гадалкой откладывалась. Скрежетнул замок, и вошёл кудрявчик. На сей раз он был не один, а с черноволосой девушкой. Оба без обуви, в носках. Мягкие шаги прозвучали громом: вместо сна - новая катавасия. Нарушение формулы вовсе не привело к трагедии. Наоборот, гость чувствовал себя в своей тарелке и, постелив пиджак на пол, ловко стащил джинсы с красотулечки. Первый раз девушка орала так, что я изрядно труханула на высоком насесте.

Дверь была заперта; гость, стараясь, казался отнюдь не испуганным, а довольным криком. Бр-р-р, на полу холодно, я думаю, черноволоска притворялась. Ноги её матово блестели. Я заметила: лобок выбрит. Такая вполне может притвориться, если промежность заранее отутюжила. Кудрявчик спустил в неё, значит, противозачаточное приняла. Впервые здесь такое вижу, да знаю: на угольном складе насмотрелась всякого, поэтому испуг и растаял без следа.

А что она без трусиков, так в раю все были голые.

Во второй раз он влагалил неторопливо, одновременно поглаживал сиськи. Эта тёлка не орала уже, а постанывала, двигаясь ему навстречу.

Я забыла про сон и пялилась во все глаза. Кудрявчик её здорово раскалил, ни разу не поцеловав при этом. Я подумала, что у каждого мужика свои тайны. Не случайно их пеленает ночь. Именно она шевелит и будоражит тела, поднимает трахун и ведёт туда, куда нужно. Не на мягких перинах лежат, а со стороны как будто на мягких. Давно ли толстуха хлорку развозила по полу, бородач тёр платочком заплёванным?

Кудрявчик же пиджачок превратил в мягкую кровать, и я позавидовала красотульке, испускающей стоны. Впрочем, продолжалось всё недолго.

- Пора выметаться, - сказал любовник, помогая подружке напялить джинсы.

Пара дружно исчезла за дверью.

Недотёпа я, пялилась и недопетрила, что кудрявчик, по-хорошему, должен с толстожопкой пихаться. Это его законная половина, о чём в паспорте записано. И прямая обязанность. Но он, виляя хвостом, про паспорт не вспомнил, про жену - тем более. Хотя почём я знаю? Может, он их сравнивал, сопоставлял и сделал тайный выбор в пользу новенькой. Она моложе, а главное, фигуристей и по росту подходит.

Два сапога - пара, а в случае с толстухой - это сапог и полуботинок разношенный. Мне-то сверху всё ночью как днём. Совокупились, воссоединились плотней некуда, а с той фурией было бы единство противоположностей. Не случайно кудрявчик себе другую надыбал. Какой-то запрос внутренний возник, поиск увенчался успехом. Даже если она притворялась, кудрявчику её ор явно по сердцу.

Толстуха, скорей всего, узнала про красотулечку. Выведала у кого-нибудь или попросту разнюхала. То, что он тогда пьяным припёрся, - дело десятое. Эта хлорированная фурия могла учуять запах парижских духов либо разглядеть помаду возле левого уха (я вон где была, да учуяла и заметила). В таком случае, надо удивляться не синяку, а тому, что она вообще супружескую башку не расколола. А я-то думала... Лыка не вяжет. Да на что его вязать? На ногах держался, к ней на помощь притащился. Не стала б она так лютовать, даже если б зарплату вместе с авансом пропил.

Вот ревность - иное дело. Будь она хоть стопроцентной еврейкой от соломонова колена, вихря чувств не избежать. Он развеял крохотки здравого смысла. Вцепилась в кудри и... Хорошо, хоть стена тогда устояла. Несколько пылинок упали с неё на пол и тут же были раздавлены резиновой подошвой.

При разводе пришлось бы делить совместно нажитое барахло, а ей, видно, это поперёк горла. Отсюда и с куклой затея, которую ей могли подсказать. Фурия сходу прикончила муляж. Я, как сейчас, вижу её меткий удар. Если и может что-то нарушить формулу, то только он. Однако никаких перемен не произошло. Кудрявчик стал ещё более кудрявчиком. Ему с милой и на полу рай.

Так вот, если насчёт нарушения фурмулы правда (гадалка для пылинок непререкаемый авторитет), то толстожопая не могла её нарушить. Кудрявчик не один, он - лишь половинка, а другая, черноволосая и фигуристая, находилась в тот момент неизвестно где.

Я подозреваю, толстуха напрасно тратила свою энергию: рапирка скользнула мимо цели.

Я не хотела ни о чём думать - изнуряющие мысли сами заскакивали в башку. Может, она до минувшего дня слишком пустовала: ведь меня никто не тревожил, не пугал, не взвинчивал, и обмозговывать ничего не требовалось. Знамя дремало в уголке, я - в своей ложбинке. Потолок простирался землёй обетованной. По меньшей мере, стал для меня богоспасаемым островком. Никто сюда носа не совал, отсюда не высовывал. Даже угольный склад вспоминался веселее, хотя там цинковые вёдра превращались в огнедышащие душегубки.

И вдруг - клац, замок хищно открылся, ввалилась толстожопка с ведром, устроила тарарам. Не один час я тряслась за свою жизнь мелкой дрожью, как пальцы старой ворожеи. А ночь разве скрыла меня от этой обсираловки? Разве не в дырках чёрное покрывало, зияющее глазами гадалки?

Прошло три часа с четвертью после ухода толстухи. Снежинки за окном утомились мелькать - подглядывать, и что изменилось? Беспокойство, посеянное ею, дало всходы, которые успели созреть и размножиться в новом количестве. Стоит ли удивляться тому, что я не могу смежить веки и забыть кавардак, взъерошивший меня.

Блин, да если б я могла о нём не думать, то давно уже погрузилась бы в сон праведницы. Я не гонялась ни за кем с мокрой тряпкой и пылесосом, не на моей совести загубленные, почти невесомые души подружек.

На этот раз я слишком задумалась, не услышав ни шагов, ни трения металла о металл. Дверь распахнулась, вошла толстуха, демон угасшего дня. Она была разодета в пух и прах. Пышные волосы охватывала диадема со сверкающими камнями, в ушах серёжки, между холмами сисек медальон. На запястьях, похоже, золотые браслеты. Сиреневая кофта из парчи удушливо пахла ландышами и нафталином. Колготки и до колен юбка одного цвета с кофтой. С чего вырядилась?

Щёлкнул запираемый замок, и я разглядела за спиной женщины шефа. Вот тебе раз! И ему не спится и дома не сидится. Он обнял толстуху, начал целовать губы, расстёгивая попутно кофточку. Толстуха гладила ему волосы и целовала в ответ. Шеф правой рукой высвободил поочерёдно груди из лифчика и целовал то один сосок, то другой. Рука шарила по её телу под юбкой, спуская одновременно колготки и трусики. «Счас улягутся, - решила я. - Пол сама выдраила». Не тут-то было. Шеф оказался на удивление проворным. Не успела я ресничкой моргнуть, он уже вставил толстухе то, что положено, и пыхтел, двигаясь, а она постанывала, перебирая двумя руками его волосы.

Как быстро они появились, так быстро и испарилась, не оставив никаких следов.

Одно дело - толстуха в халате с тряпкой, совсем иное - восточная красавица. Но узнала же я её, ни секунды не сомневаясь. За день приелась фурия. Даже стань она трансформером, всё равно узнала бы. Такую тёлку мудрено не вычислить. Толстожопка не стала тонкожопкой, плоскозадихой какой-нибудь. Наряд преобразил её, усилил природное. Нос, губы, щёки, лоб - всё в гармонии и в порочной радости. Ясно как Божий день: он не впервые паял её. Слишком скоро проник. Я следила, не отрываясь ни на секунду. Шеф всё-таки, гром и молнии ходячие. Я не могла по-бабьи не почувствовать, что для неё это буднично и, может, с соломонова царствия. Откуда я знаю? Бродячий хмель - это не тот, что по оградам вьётся. Даже духам из Парижа не осилить его. Спарились - и в кусты. Днём - трезвость, а к ночи хмелинка воскресает, начинает бродить. Если он так быстро всё обделывает, то зачем им возле флага? Здесь видеонаблюдение, а в других уголках оно может отсутствовать. Как бы то ни было, перепихнулись они бесстыже, хотя и с предосторожностями. Шеф посчитал нужным запереть дверь.

- Ну и что же ваша красная масть?- спросила я во сне гадалку.

- Красная масть против пыла любви бессильна. Хотя... кто знает? Красотулечка-то с сифаком.

Помолчали.

- Ты чувствуешь, как мне тяжело?

- Не сомневайся, но учти: в душегубке погибло намного больше пылинок, чем здесь.

- Я не могу.

Ворожея надолго задумалась.

- Есть одно безопасное место за плинтусом. Ты закрываешь глаза, подвигаешься на край, и - вниз. В ночной тишине ты попадёшь в тот паз, который нужен.

Я забыла поблагодарить гадалку и стала подвигаться к самому краю.

Москва,

2012 г.