Я стар и потому сугубо шаловлив...

* * *

 

Я стар и потому сугубо шаловлив.

Любимую сноху за стиркой подловив,

Я за дебелый бок тотчас ее хватаю

И речь любовную к ней пылко обращаю.

“Подумай, дщерь моя, – снохе я говорю, –

Не как пустой юнец любовью я горю,

На вещи многие ты смотришь с интересом,

Но их ты лишена, живя с моим балбесом.

Что говорить – сама ты ведаешь мой друг:

Никчемный идиот – мой сын, а твой супруг.

Лишь увенчай мои ты скромные надежды –

И облечешься вмиг в роскошные одежды,

Получишь серьги, брошь, заколку для волос.

А что тебе дарил мой сын-молокосос?

И к старости моей, дружок, не будь суровой,

Ведь чем старее кот, тем тверже хвост котовый,

И если утолишь ты мой любовный глад,

Сорвешь при действе сем и ты цветок услад”.

Тут возопит она: “Распутный старикашка!

Знай – мною ты любим как смрадная какашка,

Пускай тебя свербит жестоко сатана,

Но старая твоя мне шишка не нужна.

Владеет муж младой моим обильным телом,

И если он сейчас вернется грешным делом,

Нам от руки его придется умереть.

Уйди ж и чти во мне ты дочь родную впредь”.

Но я на этот гнев смотрю самодовольно:

Пусть бьет она меня, однако бьет не больно,

Пускай бранит – но брань не далеко слышна.

Да! Гласу разума вот-вот вонмет она.

И тут заходит сын. Я разражаюсь смехом:

“Явился, негодяй, приверженный утехам,

Наперсник Бахуса, Приапа ученик!

Тебе-то что ни день – пирушка да пикник,

А юную жену ты приковал к корыту.

Но берегись: она найдет во мне защиту,

Я выучу тебя супругу уважать”.

Промолвит что-то он. Я закричу: “Молчать!

Несчастие отца, развратник и лгунишка,

Отныне для тебя пуста моя сберкнижка,

Хоть по миру пойди – не уделю гроша.

Однако же к снохе лежит моя душа,

Ей помогать во всем я крепко обещаюсь”.

Затем внезапно я на сына устремляюсь

И в губы тыкаю костистым кулачком,

Подпрыгнув перед ним задорным петушком.