Русалка. Почти по Андерсену. Глава 4.

4.

 

На следующий день Митя едва смог дождаться вечера. Ему приходилось прикладывать усилие, чтобы работать так, как он привык. Иногда он словно натыкался на невидимую преграду и переставал понимать, что делает. Однажды даже переспросил, чего от него хотят — такого с ним ещё не бывало. Даже Светкина измена отдалилась и потускнела.

То, что произошло, не укладывалось в его голове. «Нет, это не сон. — говорил он себе. — Вот ссадина на коленке: помню, как задел, когда влезал на камень. До сих пор болит… Плавки утром были ещё мокрыми… Было! Никаких сомнений! Чего же я испугался? Ну да, странная девушка… Так они все со странностями… Искупался ночью?.. Подумаешь! Ничего такого, чего нельзя было бы объяснить, не случилось. И всё же, кто она?.. Русалка?.. Смешно! Хотя… если умеешь так плавать, почему бы и не называть себя русалкой… Но всё-таки это странно... очень странно…»

Митя считал коробки с макаронами, чинил электропроводку и постоянно ловил себя на мысли, что время течёт слишком медленно…

. . .

 

Вечер всё-таки наступил. Митя сидел на кровати и смотрел, как Веня собирается на свидание. Над лагерем плыла нежная мелодия «Спи, моя радость, усни…» Отбой, и — начало ночных бдений. Раньше Митя не обращал внимания на то, чему дают отсчёт детская песенка, а сейчас его покоробило.

Веня одной рукой брился, а другой искал что-то в рюкзаке. Бритва то и дело отключалась, и Веня страшно ругался, потому что опаздывал.

Митя завёл и бросил Вене свою, механическую.

— Мерси! — поймал на лету Веня.

— Жвачка нужна?

— Давай! — теперь Веня в одно и то же время брился, копался в рюкзаке, жевал, а кроме того ещё делал судорожные движения, пытаясь залезть в завязанные башмаки.

Через несколько секунд терпение у Вени лопнуло. Он отшвырнул башмак и вытряхнул содержимое рюкзака на кровать:

— Черт! Да где же они? Я же помню — целая упаковка была!

Он задумался... и вдруг кинулся к соседней тумбочке. Порылся там, и лицо его просияло:

— Есть! Отлично! Слушай, Митюх, скажи Серёге, что я у него взял парочку.

— Сам скажешь. Я тоже ухожу.

Веня перестал бриться, обернулся и уставился на Митю.

— Круто! — глаза у него заблестели, он даже присел на кровать. —

Ну, ты красавец! С Галкой, да?

Мите стало смешно:

— Нет… — улыбнулся он. — Не с Галкой.

— Во даёт! — Веня забыл про свидание. — Как зовут? Я её знаю?

Давай-давай, колись! Ну?..

— Не знаешь, успокойся… И вообще, не приставай пока.

Веня многозначительно выпятил нижнюю губу и покачал лохматой головой:

— Не ожидал…

Покрутил головой и добавил:

— Уважаю!

Он пожал Мите руку, но тут же спохватился и вскочил:

— Ладно, Митрий, я побежал, а то моя девушка с характером, ждать не любит. Потом расскажешь… Удачи!

Он выбежал, но тут же вернулся, озабоченный:

— Слушай, раз так, тебе тоже нужно! Возьми у Серёги в тумбочке, там ещё есть. После разберемся…

Митя покачал головой.

— Ну, как знаешь… — и Веня исчез.

Митя тоже стал собираться.

 

Снова была чёрная безлунная ночь, снова, невидимое, вздыхало море. Митя шёл уже знакомым путем, увязая в песке, и боролся с сомнениями. Какой-то голос внутри говорил ему: «Вернись, пока не поздно! Не ходи! Зачем тебе это нужно? Ты же ничего не можешь хоть как-то объяснить».

Митя был полностью с ним согласен, а ноги несли его вперёд. Конечно, новизна ощущений, вполне объяснимый интерес к девушке, если не красивой, то загадочно-привлекательной, плюс уязвлённое мужское самолюбие — уже и этого было достаточно, чтобы оправдаться перед самим собой. Но что-то ещё тянуло его туда, и это «что-то» было самым главным.

 

Ася ждала его, и они проговорили почти всю ночь. Говорил, в основном, Митя. Никогда он не был словоохотлив, а тут не мог остановиться. Оказалось, ему так много нужно рассказать… То, о чём он рассказывал, было неожиданным для него самого. Он и не думал, что помнит это.

Например, как в детстве носил обед дедушке, работавшему сторожем на совхозной бахче. Это было забыто, а теперь всплыло откуда-то из глубины памяти. Ему хотелось, чтобы Ася представила, как он, маленький, гордый взрослым поручением, шёл в далекий путь. Это и вправду было далеко — километров пять — и тянуло на настоящее приключение. Идти нужно было через бескрайнее кукурузное поле по высохшему руслу поливного арыка. Он шёл босиком по тончайшему песку, мягкому и горячему, а по сторонам тёрлись друг об друга и таинственно шуршали жёсткие листья кукурузы. Из них кто-то смотрел на него злыми горящими глазами, и ему было так одиноко и страшно, что он был готов заплакать. В груди колотилось сердце, а он шёл и замирал от ужаса, похожего на восторг… Зато потом, на бахче, когда дед, выбрав лучший арбуз, ловко взрезал его и тот с треском разваливался на две ярко-розовых половины, распространяя нежный аромат, каким наслаждением было впиться в хрусткую прохладную мякоть и чувствовать, как сладкий сок струится по пересохшему горлу! Стоило пережить кукурузный ужас, чтобы познать это счастье! Никогда больше арбузы не пахли таким тонким дразнящим ароматом, легким и освежающим…

Ещё Митя рассказал Асе о горе, которое он испытал, когда умерла его собака. Это было именно горе. Он говорил и чувствовал, как у него каменеет лицо и прерывается голос. Но не мог остановиться, ему просто необходимо было высказать то, что он никогда никому не рассказывал. Боль и стыд снова обожгли его. Он вспомнил, как Джек смотрел на него преданными, любящими глазами и ждал, когда Хозяин, самый добрый, самый сильный и всемогущий, за которого он, Джек, без раздумий отдал бы жизнь, прекратит его боль. Митя помнил, как постепенно тускнели глаза Джека, как из них уходила вера, а вместе ней — жизнь. Только теперь, рассказывая Асе, Митя осознал, что до сих пор не простил родителей за то, что уже через несколько дней после смерти Джека они улыбались, шутили и утешали его обещанием купить другую собаку. Он вспомнил всё так, как будто это было вчера, хотя ему казалось, что он похоронил эти воспоминания глубоко-глубоко.

 

Договорились встретиться они и на следующую ночь. Правда, в этот раз долго разговаривать не пришлось — Ася торопилась. Но, расставаясь, сказала «До завтра!» так, словно это само собой разумелось. И опять он не мог дождаться отбоя, и опять почти бежал уже знакомой дрогой к плоскому камню, и опять они с Асей проговорили почти до утра.

В эту четвёртую ночь Митя перешёл какую-то границу. Он чувствовал, что становится другим. Плоский камень словно заколдовал его. Или расколдовал…

Как шелуха, слетали с него оболочки. Всё, что он считал важным, обязательным, не подлежащим сомнению там, в лагере, и вообще, в той, другой жизни, здесь теряло смысл, казалось надуманным и смешным. Здесь, на камне он становился самим собой — тем, которого уже почти забыл, привыкнув к условностям и границам взрослой жизни. Он всегда хорошо знал, чего ждали от него мать, товарищи, преподаватели, Светка, и старался делать именно это. Ему казалось, что в этом и есть смысл жизни — оправдывать ожидания. На собственные прихоти и желания он научился смотреть как на препятствия, которые нужно преодолеть, чтобы сделать что-то полезное для других. А что же такое он сам, и что нужно ему, чтобы быть счастливым, над этим он даже не задумывался. И вдруг оказалось, что ему катастрофически не хватало человека, которому бы нужен был сам Митя, а не то, что он может для него сделать; которому можно рассказать всё, не выбирая слова, не боясь показаться каким-то «не таким»; с которым не нужно ничему «соответствовать». Он словно проснулся. Или, наоборот — погружался в сон, который становился реальней жизни. Это походило на сказку, только без счастливого конца.

 

 

(продолжение следует)