Поэма о поэте
Посвящение
Я не писал ни разу стихи на эту тему:
Как женщина скучала одна по вечерам
По этому поэту. Поэтому поэму
Коленопреклоненно я посвящаю Вам.
Эпиграф
И в свисте пуль за песней пулеметной
Я вдохновенно Пушкина читал!
Э. Багрицкий «О Пушкине»
Предисловие
Меня рожали на рассвете,
Когда дежурная, ворча,
В неосвещенном кабинете
Будила сонного врача.
Всё обошлось тогда со мною,
И через пару-тройку дней
Конверт с тесьмою голубою
Вручили матери моей.
Года промчались, не заметил.
Всё в прошлом: «быть или не быть?»…
Как то, что прожито на свете,
В четыре строчки уместить?
Когда нам грустно, не тревожь нас.
Жизнь коротка, как этот стих.
Я рад, что Бог мне дал возможность
Увидеть дело рук своих,
Увидеть этот мир прекрасный,
Услышать плеск воды морской…
Как хорошо быть сопричастным
К тому, что создано Тобой.
И ставлю в церкви полутёмной
Я благодарную свечу
И медсестричке незнакомой,
И неизвестному врачу.
Пролог
Душа по прошлому тоскует,
Но в жизни нет назад пути,
И Бог не каждому дарует
Свой путь с достоинством пройти
И, устремившись к жизни вечной,
Не опустив тяжёлый крест,
Взамен мучений бесконечных
Избрать мучительный конец.
191…
Лет сто тому назад (и больше)
В Санкт-Петербурге, за Невой,
Не то из Мги, не то из Польши
Жил некий барин молодой.
Он был рожден «для жизни мирной»,
И про него, без лишних слов,
Я без подробностей, пунктирно,
Сегодня рассказать готов.
Он был поэт и верил в это.
В тиши, за письменным столом
Он, как старинные поэты,
Писал забытым языком.
Был стих его глубок и плавен.
С неточной рифмой? Что с того!
Тревожил стук прикрытых ставен
Воображение его.
Умел на голубой бумажке
Сложить божественный сонет,
Воспеть фиалки и ромашки
Иль девы нежный силуэт.
Он не стремился к совершенству,
Он просто чтил стихи свои,
Но, если надо, даму сердца
Умел прикрыть щитом любви.
Он не выбрасывал картели
И от судьбы не убегал,
И приглашение к дуэли
Он никогда не отклонял.
Он не умел любить без грусти
Порой задумчиво молчал,
Когда в балканском захолустье
Негромкий выстрел прозвучал.
1914-1915
И звуки трубны возвестили,
Что быть войне, и горю быть,
Что три империи решили
Самоубийство совершить.
Тот счастлив, кто с пути не сбился.
Порой бывают времена,
Когда страна, где ты родился,
В пучину бед погружена.
Поэт решил, что он обязан
Исполнить свой гражданский долг -
Вступил в ряды, и был приказом
Определен в гусарский полк.
И были горестей великих
Те годы страшные полны.
На человеческие лики
Ложились отблески войны.
И там, в огне, в дыму сражения
Вооруженною рукой
Он убивал без сожаления
Врага, пришедшего войной.
…Зима пятнадцатого года.
Землянка в поле за леском,
Дымки шрапнели, непогода,
Мешки, набитые песком,
И, как разорванные жилы,
Ряды окопов в полный рост,
А за окопами – могилы
И лес крестов на много вёрст.
И в вещмешке – коньяк трофейный
В землянке вечный полумрак,
И, как одно из развлечений,
Сходить к соседям, просто так.
А в ста шагах окопы «гансов»,
И ветра зимнего порыв
Доносит старого романса
На скрипке сыгранный мотив…
1916
Но путь на фронте был недолгий:
Штыком пробитая рука,
И пламенеющий «Георгий»
Украсил грудь фронтовика.
Он комиссован был, и летом,
Отбыв последний свой наряд,
Уже прославленным поэтом
Он возвращался в Петроград.
Он папиросы марки «Рига»
Курил в раскрытое окно
И ставил подписи на книгах
Стихов, написанных давно.
Живой герой былых сражений,
Объект девичьих дум и грёз,
Поэт сквозь годы потрясений
Честь офицерскую пронёс.
Его встречали на вокзале,
Цветами забросали путь.
Курсистки губы подставляли
И норовили ущипнуть.
(И правда, впору удавиться,
Когда тебя нигде не ждут).
Поэт был счастлив погрузиться
В забытый городской уют,
Столичным насладиться блеском,
Избавиться от галифе,
Купить газету и на Невском
Зайти в знакомое кафе,
Чтобы заказать себе эклеров…
Но жизнь разбила эти сны.
Был город полон офицеров,
Скрывающихся от войны.
Ночами в шумных ресторанах
В глазах рябило от погон,
И в позолоченных стаканах
Искрился весело крюшон.
Венецианская посуда,
Жбаны с зернистою икрой
Рыб заливных просторны блюда
Под голубою чешуёй,
Меж блюд ветвистые шандалы,
Холодный ромовый шербет,
В вазонах белых розы алы
И нежный страсбургский паштет.
Визжат актриски и субретки,
Гудит, как улей, ресторан,
Звучит из модной оперетки
На скрипке сыгранный канкан.
И развозили фаэтоны
Под утро сытые тела,
Тогда как в городе огромном
Совсем иная жизнь текла.
Когда над тихою Невою
Еще не сведены мосты,
За недоступною едою
Тянулись длинные «хвосты».
И там за хлебом в магазины
В бесчисленных очередях
Стояли мрачные мужчины
И женщины в худых платках,
И ждали, голодом томимы,
Когда откроется засов.
В очередях неисчислимых
По пять, по шесть, по семь часов
Теряли жители столицы
И, всё на свете костеря,
Ругали и императрицу,
И ненавистного царя.
Ни масла, ни куриных ножек
Давно не видели в домах,
И с голодухи хлебных крошек
Не оставляли на столах.
Простые люди знали цену
Простому хлебному куску,
И по ночам, держась за стены,
Брели к закрытому ларьку.
По небу ветер тучи гонит.
Народ под тусклым фонарем
Рисует цифры на ладони
Химическим карандашом.
Мамаши, постирав пелёнки,
На хутор шли издалека,
Чтоб на рассвете у чухонки
Купить хоть кружку молока.
И всё сильней был слышен ропот,
Что царь забыл про свой народ,
И, если не уйдет, то что-то
Ужасное произойдет.
Но император самовластный,
Таясь от некрасивых слов,
Столицу навещал нечасто
И жить уехал в Могилёв.
Кому война – и хлеб, и масло,
Кому – страдания от ран.
С утра толпившихся у кассы
Людей манил киноэкран.
Народ, сердитый и голодный,
Стремился в полутёмный зал,
Чтоб снова Верочки Холодной
Увидеть томные глаза.
Студенты, проигравшись в карты
И перебрав в карманах медь,
Бежали вечером в театры
На голых женщин посмотреть.
И люди верить не хотели,
Что скоро жизнь пойдет не так.
Цирк итальянский «Чинизелли»
На десять лет продлил контракт.
Поэт привык: ведь он и прежде
Порой на фронте голодал.
Он щёк не брил и спал в одежде,
И о еде не вспоминал.
Не раз бросавшийся в атаку
За бело-сине-красный флаг,
Теперь питался, как собака,
Он кое-где и кое-как.
Он из окна своей квартиры
Глядел на нищих у церквей.
Там продавали дезертиры
Сырой табак по пять рублей.
Поэта быт тяжелым грузом
Давил, и, в поисках идей,
Он уходил на встречу к музам
Под сень картинных галерей.
Он по музейным переходам
Бродил, как тень, из зала в зал
И девушку-экскурсовода
Порой тактично поправлял.
Она с волнением объясняла
Гостям значение картин,
Но иностранцев волновало
Одно лишь имя: Raspoutine.
…
Он в поэтических салонах
Был неизменно нарасхват.
Он был из тех непревзойдённых,
О ком повсюду говорят.
Он перед публикой влюбленной
Читал военные стихи.
И для людей он стал иконой
И даже мог прощать грехи.
А с фронта сводка шла за сводкой:
То враг бежит, то мы бежим,
То кроют нас прямой наводкой,
То мы вот-вот войдем в Берлин.
И люди смыслов потаённых
Искали в крошечных строках
И ждали с верой обречённых
Побед на западных фронтах
Или бесславного финала,
И на исходе декабря
Сдвигали радостно бокалы
За отречение царя.
И сводку фронтовых известий
Поэт с тревогою читал,
Сдвигал фужер со всеми вместе
И час свободы призывал.
1917
1.
И час пришел. Мечты свершились.
Прорезал луч ночную тьму.
Трон, за который прежде бились,
Вдруг стал не нужен никому.
И в славном городе старинном
Вдали от города Петра
Царь превратился в гражданина
Одним лишь росчерком пера.
Толпой лакеев и сатрапов
Был окружен. Но был один.
И снял корону, словно шляпу,
Самодержавный властелин.
Открыв вечерние газеты,
Узнали жители страны,
Что царь отрекся, денег нету,
В стране бардак, но все - равны.
И слово правило умами,
И люди, узники идей,
Пошли весёлыми рядами
Навстречу гибели своей.
И песнь звенела в сердце каждом,
Песнь надвигавшейся весны,
Уже не подданных, но граждан
Демократической страны.
И целовались чуть не в губы
На улицах и площадях
И граждане в песцовых шубах,
И граждане в худых лаптях.
И незнакомых обнимали,
И были все одной семьёй -
Ведь то, чего с тревогой ждали,
Произошло само собой.
Тогда эсер лобзал кадета,
Никто не знал большевиков,
И люди ждали от поэта
Веселых праздничных стихов.
Подобен римскому герою,
Себя почувствовав творцом,
Перед восторженной толпою
Он заливался соловьём.
И на руках его носили,
И ждали граждане страны
Преображения России
И окончания войны.
В плену речей пророков мнимых
Народ свободою был пьян,
Но кровь врагов непримиримых
Уже стекла из первых ран.
2.
И днем все люди были братья:
То митинг здесь, то митинг там…
А дома лезли под кровати,
Когда стреляли по ночам.
Густой толпой, ругаясь матом,
От офицеров не таясь,
Бредут по Невскому солдаты,
Прохожих сталкивая в грязь.
Они шумят и сквернословят
И каждый боек на язык,
И что-то, видимо, готовят,
На ствол насаживая штык.
Вот перепуганного вора
Матросы волокут к реке.
Лицо в крови, пиджак изодран
И глаз растёкся по щеке.
И дети им вослед несутся
«Топить, топить его ведут!»
Кричат и весело смеются,
И песни новые поют.
Поэт теперь оставил книги.
Он был строитель баррикад.
Ведь ждали, что с падением Риги
Враги пойдут на Петроград.
В кинотеатре «Пикадилли»
Однажды ночью был погром
Добычу быстро погрузили
И унеслись на ломовом.
Над миром мчит воронья стая
И мертвецы поют в гробу,
И Смерть, на птицах восседая,
Трубит в громовую трубу.
Дожди в столице моросили,
И ждали русские сердца
Не то погибели России,
Не то всеобщего конца.
3.
И вот уже иной мессия,
И на исходе октября
Над полыхающей Россией
Восходит красная заря.
У Александровского сада
Идет сражение дотемна,
Не от немецкого снаряда
Дрожит Кремлёвская стена.
Поэт в плаще из чёрной кожи,
Красавец на гнедом коне,
Он был кумиром молодёжи
В полуразрушенной стране.
И в час крушения империй,
Влагая в стих и страсть, и пыл,
Он в революцию поверил,
Но букве «ять» не изменил.
Он из окна своей квартиры
Смотрел, как в отблеске костров
В Неву, в разорванных мундирах,
Бросали трупы юнкеров.
И брат войной пошёл на брата,
И пробил долгожданный час
И тот, кто был никем когда-то,
Обрёл невиданную власть.
Оставив труд, забросив пашню,
Мужик поднялся с топором,
И многим вскоре день вчерашний
Казаться стал счастливым сном.
1918
1.
За упокой мерцают свечи,
Земля своё назад берёт,
Ведь вовсе не фигура речи –
Штыком пропоротый живот,
Мужик, убитый у амбара,
В полях сожжённая скирда
И на груди у комиссара
Кровоточащая звезда.
Война… Врагов кольцо сжималось,
Уж до Москвы рукой подать.
И всем решительно казалось:
Большевикам не устоять.
Поэт не стал кривить душою.
Он был готов не на словах
Пойти на фронт и спор с собою
Решить с оружием в руках.
И, в церкви обойдя с поклоном
Едва не весь иконостас,
Он вскоре убыл с эшелоном
Сражаться за рабочий класс.
И стало целью для поэта
Освободить мир от оков.
Читал он Тютчева и Фета,
Стреляя в русских мужиков.
И, чью-то жизнь беря на мушку,
Чтоб подвести под ней итог,
Он уверял себя, что Пушкин
С ним вместе давит на курок.
Он не насиловал в сарае,
Не хоронил живых в гробу,
Он просто верил, что спасает
России новую судьбу.
А если убивал кого-то,
Он говорил, что это – враг,
И он строчил из пулемёта
По тем, с кем раньше пил коньяк.
2.
…Тот бой, он не был самым трудным.
В него стреляли, он стрелял.
Он не заметил, как под утро
Сигнал походный прозвучал.
Пришёл приказ: идти туда-то.
Идти пока ещё светло.
И в направлении на запад
Путь пролегал через село.
Дома пустые вдоль дороги
Росли едва не из земли.
Передвигая еле ноги,
Устало лошади брели.
Четвёртый день шло наступление,
Бойцы не слазили с седла,
Их в каждом брошенном селении
Встречали мёртвые тела.
У тына, в поле, у колодца,
У раскуроченной стены
Лежали взбухшие от солнца
Плоды суровые войны.
И у околицы под клёном
За покосившейся избой
В шинели с золотым погоном
Лежал парнишка молодой.
Рот был открыт, раскрыты веки.
В руке ещё сжимал чеку.
Ударом пули он навеки
Был остановлен на бегу.
Трепал вихры несильный ветер,
И к трупу подошёл поэт.
Он на груди врага заметил
Какой-то книги силуэт.
Её зелёная обложка
От пули сердце не спасла,
И крови алая дорожка
Из раны всё ещё текла.
Он на ходу ремень поправил,
Пригладил волосы рукой.
Кто жизнь свою на кон поставил,
Не станет думать о чужой.
Его душа давно уснула.
Он много видел мёртвых тел.
Склонившись, руку протянул он,
И книгу взял…и помрачнел.
Своих стихов простую книжку
Он мог узнать, закрыв глаза.
Тогда он был совсем мальчишкой…
Как много он хотел сказать!
Излить страдания поэта…
И вот ты здесь, в глуши лесной
К груди убитого корнета
Прижата бледною рукой.
…И тучи небо затянули,
Поэт ушёл вослед своим,
Отбросив том, пробитый пулей,
Быть может, выпущенной им.
3.
Поэт прошёл огонь и воду
И даже побывал в плену.
Кто на войне провёл два года,
Тот очень ценит тишину.
Не всякий опыт в жизни нужен,
Иное б и забыть хотел.
Нет ничего на свете хуже,
Чем попадать под артобстрел.
Минуты кажутся часами,
Как будто кто-то, без мозгов,
Пятиэтажными домами
В тебя швыряет с облаков.
И ты в окопе или в яме
Лежишь один, один, как перст,
Прикроешь голову руками,
И ждешь: жилец иль не жилец?
И после каждого разрыва
Земля вздыхает тяжело.
И, кто еще остались живы,
Вздохнут устало: «Пронесло».
Война – суровая наука.
Ученики, едва дыша,
Всю жизнь потом дрожат от стука
Упавшего карандаша.
Такая у людей природа,
Что привыкают ко всему.
Кто на войне провёл два года,
Тот очень ценит тишину.
1919
Его отряд стоял за Камой
Уже который день подряд,
Когда однажды телеграммой
Поэт был вызван в Петроград.
И кто-то в кожаной тужурке,
С кем был поэт едва знаком,
Его позвал, совсем не в шутку,
Бороться с внутренним врагом.
К рифленой стали револьвера
Привыкла цепкая рука.
Поэт с судьбою офицера,
Он стал сотрудником ЧК.
Ему наган служил как пропуск,
Он посетил немало мест,
И всюду он иль делал обыск,
Или накладывал арест.
И там, покуда обыск длится,
Не раз с холодностью глядел
Он в перепуганные лица,
Но никогда их не жалел.
Кого жалеть? Жрецов идеи?
Ему, прошедшему войну…
Того, кто алчностью своею
Прос.ал великую страну?
Того, кто жрал в тылу от пуза,
Когда он вшей в плену кормил?
Душой не ощущая груза,
Он правосудие вершил.
Он верить стал в предназначение
Освобождённого Труда.
Его не мучили сомнения.
Но что он чувствовал, когда
В глухой ночи, вдали от света,
Под завывания зимы
Поэт расстреливал поэта
В подвале городской тюрьмы?
Терять минуты в долгом споре
Он за войну совсем отвык.
Давно без всяких аллегорий
Он поменял перо на штык.
Врага, о прошлом не тоскуя,
Он не жалел, давил, как вошь,
И жизнь, свою или чужую,
Давно не ставил ни во грош.
Он жизнь дарил, как подаяние,
Но политических врагов
Уничтожал без покаяния
И отпущения грехов.
192...
Его душа давно ослепла.
Он верил: Родина больна.
Не замечал он, как из пепла
Рождалась новая страна.
Он жил, как раненая птица,
Что, голову склонив на грудь,
Бесцельно по земле кружится,
Пытаясь крылья развернуть.
Лечил натянутые нервы
Ему услужливый стакан,
И в споре он стремился первым
Из кобуры достать наган.
И, совесть рюмкою ликёра
Залив и улучив момент,
В метафизические споры
Вносил свинцовый аргумент.
Он не спешил судьбе навстречу,
И не для споров о стихах
Он собеседника на вечер
Искал в подпольных кабаках,
Чтоб, опрокинув рюмку водки,
Узнав, он против или за,
Навеки выстрелом коротким
Закрыть противнику глаза.
Его последним аргументом
Был наградной его наган.
К литературным оппонентам
Он относился, как к врагам.
Устав от длительной беседы,
Он мог любителю синкоп
За политическое кредо
Влепить свинец в открытый лоб.
Его боялись даже шлюхи
И избегали, как могли,
И поразительные слухи
О нем по городу ползли.
Теперь он стал своей лишь тенью,
Утратил интерес к словам,
И уж не вздрагивал с волнением,
Когда безмолвно по ночам,
Как ослики, понурив уши,
Пред ним, печальны и тихи,
Брели загубленные души
И нерожденные стихи.
Пошли застолья и гулянки,
И, совершенно не таясь,
Он с подозрительной испанкой
Вступил в немыслимую связь.
Не вылезал из ресторана
И, забираясь на столы,
Шмалял по люстрам из нагана
И нюхал кокс из-под полы.
193...
Его б забыли постепенно,
Но наступил известный год,
И у стены окровавленной
Теперь стоять его черёд.
В душе он был давно готовым
И ждал, когда за ним придут.
И был однажды арестован
И отдан Родиной под суд.
В те времена статьи закона
Писали пальцем на воде.
И в духе времени шпионом
Он был объявлен на суде.
По делу шел в составе группы,
И каждый отрицал, как мог,
Свой вклад в их замысел преступный
Советской власти поперёк.
Но прокурору было ясно,
Что обвиняемые лгут,
И судьи были с ним согласны
И уложились в пять минут.
В суде сказал слуга закона,
Что эти сукины сыны
Все были тайные шпионы
Какой-то западной страны.
Хоть адвокаты и старались,
Но судьи не вступали в спор.
Не выходя посовещались
И огласили приговор.
Исполнят огненные жерла
Постановление суда.
Вчера – палач, а нынче – жертва,
И эта точка – навсегда.
Эпилог
Вот так закончилась дорога.
Таков поэта был финал.
Он стихотворцем был от Бога
И вирши дивные писал.
Но, том раскрыв стихов нетленных
О звёздах, розах и любви,
Как позабыть про убиенных
Рукой, испачканной в крови?
Увы, поэзия бесцельна
И лишь набор красивых слов,
Когда поэт живёт отдельно
От им написанных стихов.
Пусть стих красив твой изначально,
Сквозь строчки проступает ложь.
И ты нас, сирых и печальных,
Красивой ложью не тревожь.
Послесловие
Нередко Бог один лишь знает,
Где правда прячется, где ложь.
Жизнь судьбы так порой ломает,
Что и костей не соберёшь.
Как сложно это, в Божьей церкви
Без задней мысли палачу
К Кресту поставить, словно жертве,
Заупокойную свечу,
Нащупать бережно рукою
В клубке запутанную нить,
Понять историю героя
И никого не обвинить.
