Альбом

Я приклеил к последней странице море

с умирающей рыбой на берегу.

Море плакалось мне, хоть оно немое,

о волнах, что за пазухой берегут

всю вселенскую смерть, и тонка их плёнка

над зловещею бездною тишины.

Море скалилось в спину, мыча вдогонку

о бескрайних прибрежьях, что лишены

человеческой поступи, полны боли,

где прибои грызутся, как будто львы.

 

После всех фотографий в моём альбоме

оно даже казалось почти живым.

 

****

 

В этом старом альбоме вместилось больше,

чем способны запомнить страницы книг:

где-то хищное небо глядит, как коршун,

на лесок, что под взглядом его поник,

где-то старый завод расплевался дымом

в облака и темнеющий горизонт,

где-то город гигантом несокрушимым

умирает, заброшенный, под грозой,

и на гору взбирается, как на плаху.

 

Это — храм мироздания наготы.

В этом храме нельзя было петь и плакать —

лишь смотреть на бесцветность его святынь.

 

В этом старом альбоме сумел вместиться

бесконечно голодный и мёртвый мир —

этот мир оживляли его страницы.

 

Если ад задымился и свет затмил,

даже если вселенная-бесконечность —

лишь помойка с завалом сгоревших солнц,

мой альбом сберегает её калечность,

как забытый, но слишком красивый сон.

 

Здесь — пестроты пожаров, забытость парков

и эстетика брошенных деревень,

где вороны лишь вслед поглядят, закаркав

на фотографа яростно, да сирень

расцветает так ярко, как будто кто-то

ещё может нарвать из неё букет...

 

А сейчас в тех местах лишь одни пустоты —

разве горсточку пыли сожмёшь в руке.

 

Сколько я повидал красоты и грязи!

Скольких я обессмертил из мертвецов!

Каждый камень, что груб был и безобразен,

превращался в альбоме моём в лицо.

Терпеливо глядел я в зари помои,

бесконечно выслушивал горный гул...

 

Но к последней странице приклеил море

с умирающей рыбой на берегу.