Дать слову вечное звучанье
О талантливых людях чего только не понаписано их современниками. Что, конечно, неизбежно: свидетельствуя свою, хотя бы и малую, причастность к значительной личности, многие испытывают возвышающие их эйфорические чувства. Не станем этот момент осуждать. Ужасно бывает иное – стремление возвыситься за счёт унижения великого. Подобные подлые мемуары в наше разнузданное и беспринципное время плодятся со страшной скоростью. Тем большее благодарное удивление вызвала у меня книга Николая Вильмонта «О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли».
Особенно ценной считаю её ещё и потому, что она не зацикливает читателя на бытовых и сугубо личных деталях жизни знаменитого поэта. Главный акцент сделан именно на поэтической составляющей. В самом деле, зачем нам знать, как и что творец ест, на каких простынях и с кем засыпает, какие материи для своих одежд предпочитает? Все что-то едят, с кем-то спят и что-то надевают. Но не все ведь способны придать слову звучание на века…
В книге Вильмонта много самой поэзии: он охотно цитирует и Пастернака, и Гёте, и других стихотворцев; делает критические разборы тех или иных строф. В авторе поэтому угадывается не просто литератор-писатель, а литератор-чувствователь «чужого» текста. Качество, я бы сказала, редчайшее. При всём при том читателю вовсе не скучно и не трудно следить за мыслью Вильмонта. Становится понятным название книги: оно не ограничено словом «воспоминания» – «мысли» его дополняют вполне объективно.
«Пока гений живёт среди нас, трудно верить в его гениальность, если только – и притом вне зависимости от чисто артистического обаяния – жизнь художника не успела перерасти в легенду до того, как он нас покинул», – оговаривается автор вначале. Он не совсем прав: сам его текст даёт знать, что понимание гениальности старшего друга присутствовало уже тогда, в 1920-е. Понимание это доказывается вниманием к тем деталям в общении, тем фразам, которые сочетают внешнюю простоту проявления и глубинный смысл.
«Книга есть кубический кусок горящей, дымящейся совести – и больше ничего… Неумение найти и сказать правду – недостаток, которого никаким умением говорить неправду не покрыть»; «Белок – это, конечно, поэзия – белая магия! А желток – проза. Там без желчи нельзя»; «Я ещё не написал той книги, которая касалась бы всех», – вот лишь некоторые из высказываний Пастернака, «подобранные» Вильмонтом. Человеческая память выбрасывает мелкое, суетное, но обязательно стоит на страже всего значительного.
«Реализм – это не направление, – так продолжал он (Пастернак), – а сама природа искусства, сторожевой пёс, который не даёт уклониться от следа, проложенного Ариадниной нитью. Вот только найти такой клубок! И если мы, пишущие, всё больше отмалчиваемся, не говорим о том, что у нас творится под носом, так это от робости, глубоко нехудожественной, от того, что мы всё ещё в обалдении от новизны происшедшего, а может, и с голодухи». По-моему, актуальнейшая мысль. Изъять реализм из искусства нельзя – можно только творить новые формы, успешно или нет (что, к сожалению, чаще случается), однако содержание держится на реальных чувствах человека. Они соединяют писателя и читателя. Они дают старт и размышлениям читателя, и даже стимулируют к своему творчеству в любой из сфер жизни.
Книга полна мыслями не одного Пастернака, но, разумеется, и Вильмонта. Интересны и опять же своевременны для нас, например, его рассуждения о соотношении национального и мирового человека в творце и в народе: «…Всё разрозненно национальное – только яркие ипостаси общечеловека и «лишь всё человечество в своей совокупности, – по выражению Гёте, – представляет истинного человека». В любовании замкнуто-национальным, как мне кажется, заключена толика добродушной иронии над людской детскостью, как ребяческой попыткой: самобытно, на свой аршин и лад, жить и быть человеком».
Довольно большое место занимают воспоминания о символистах, футуристах, акмеистах. А как без этого: русская поэзия в 1920-е бурлила, кипела, одна за другой провозглашались новые школы! Теперь уже не очень важно, к каким из них примкнули Маяковский, Белый, Ахматова. Все, кто родились поэтами, так или иначе поддержали небосвод словесности атлантовыми и кариатидовыми усилиями. «Истинные поэты говорят на многоязычном общем наречии. Это как «перекличка парохода с пароходом вдалеке» или в открытом море. Общность же больших поэтов зиждется на том, что первоосновой их творчества им всегда служит действительность, жизнь сердец и разума всего людского племени и волшебства природы», – считает автор книги, и я не могу с ним не согласиться.
Необычайно приятными мне были страницы, посвящённые дружбе Пастернака с Генрихом Нейгаузом и Валентином Асмусом. Можно сказать, что эти двое олицетворяли присутствие в жизни Бориса Леонидовича музыки и философии. Браво судьбе, которая так точно их свела! И тот факт, что Зинаиде Нейгауз пришлось оставить великого пианиста, встретив любовь Пастернака, нисколько не отменяет высокого полёта человеческих и творческих отношений. Кстати, о любви. «Большая любовь – всегда переворот, ломка всего, беспощадное обновление души и жизни. Её поистине пробивная сила в том и заключается, что с её приходом внезапно исчезает деление на «моё» и «твоё» при полном удержания меня и тебя – вещь немыслимая, творимая только любовью (коль скоро, конечно, это большая любовь). Никакие решения разума и нравственной воли, обращённые против неё, не имеют силы: они отменяются уже в самый момент их принятия под натиском возмущённого чувства, не поддающегося никакому насилию. Но в то же время – уж такова диалектика большой любви – она не соглашается ставить себя вне нравственного закона: из уважения к своей чистоте», – мудро замечает Вильмонт.
Вся книга мудрая. Трогательная, чистая, одухотворённая. Людям, которые ищут себя в поэзии, будет особенно полезна.
Ты спросишь, кто велит,
Чтоб губы астр и далий
Сентябрьские страдали?
Чтоб мелкий лист ракит
С седых кариатид
Слетал на сырость плит
Осенних госпиталей?
Ты спросишь, кто велит?
– Всесильный бог деталей,
Всесильный бог любви,
Ягайлов и Ядвиг.
Не знаю, решена ль
Загадка зги загробной,
Но жизнь, как тишина
Осенняя, – подробна.
1917, Борис Пастернак
22 мая 2014 года
Особенно ценной считаю её ещё и потому, что она не зацикливает читателя на бытовых и сугубо личных деталях жизни знаменитого поэта. Главный акцент сделан именно на поэтической составляющей. В самом деле, зачем нам знать, как и что творец ест, на каких простынях и с кем засыпает, какие материи для своих одежд предпочитает? Все что-то едят, с кем-то спят и что-то надевают. Но не все ведь способны придать слову звучание на века…
В книге Вильмонта много самой поэзии: он охотно цитирует и Пастернака, и Гёте, и других стихотворцев; делает критические разборы тех или иных строф. В авторе поэтому угадывается не просто литератор-писатель, а литератор-чувствователь «чужого» текста. Качество, я бы сказала, редчайшее. При всём при том читателю вовсе не скучно и не трудно следить за мыслью Вильмонта. Становится понятным название книги: оно не ограничено словом «воспоминания» – «мысли» его дополняют вполне объективно.
«Пока гений живёт среди нас, трудно верить в его гениальность, если только – и притом вне зависимости от чисто артистического обаяния – жизнь художника не успела перерасти в легенду до того, как он нас покинул», – оговаривается автор вначале. Он не совсем прав: сам его текст даёт знать, что понимание гениальности старшего друга присутствовало уже тогда, в 1920-е. Понимание это доказывается вниманием к тем деталям в общении, тем фразам, которые сочетают внешнюю простоту проявления и глубинный смысл.
«Книга есть кубический кусок горящей, дымящейся совести – и больше ничего… Неумение найти и сказать правду – недостаток, которого никаким умением говорить неправду не покрыть»; «Белок – это, конечно, поэзия – белая магия! А желток – проза. Там без желчи нельзя»; «Я ещё не написал той книги, которая касалась бы всех», – вот лишь некоторые из высказываний Пастернака, «подобранные» Вильмонтом. Человеческая память выбрасывает мелкое, суетное, но обязательно стоит на страже всего значительного.
«Реализм – это не направление, – так продолжал он (Пастернак), – а сама природа искусства, сторожевой пёс, который не даёт уклониться от следа, проложенного Ариадниной нитью. Вот только найти такой клубок! И если мы, пишущие, всё больше отмалчиваемся, не говорим о том, что у нас творится под носом, так это от робости, глубоко нехудожественной, от того, что мы всё ещё в обалдении от новизны происшедшего, а может, и с голодухи». По-моему, актуальнейшая мысль. Изъять реализм из искусства нельзя – можно только творить новые формы, успешно или нет (что, к сожалению, чаще случается), однако содержание держится на реальных чувствах человека. Они соединяют писателя и читателя. Они дают старт и размышлениям читателя, и даже стимулируют к своему творчеству в любой из сфер жизни.
Книга полна мыслями не одного Пастернака, но, разумеется, и Вильмонта. Интересны и опять же своевременны для нас, например, его рассуждения о соотношении национального и мирового человека в творце и в народе: «…Всё разрозненно национальное – только яркие ипостаси общечеловека и «лишь всё человечество в своей совокупности, – по выражению Гёте, – представляет истинного человека». В любовании замкнуто-национальным, как мне кажется, заключена толика добродушной иронии над людской детскостью, как ребяческой попыткой: самобытно, на свой аршин и лад, жить и быть человеком».
Довольно большое место занимают воспоминания о символистах, футуристах, акмеистах. А как без этого: русская поэзия в 1920-е бурлила, кипела, одна за другой провозглашались новые школы! Теперь уже не очень важно, к каким из них примкнули Маяковский, Белый, Ахматова. Все, кто родились поэтами, так или иначе поддержали небосвод словесности атлантовыми и кариатидовыми усилиями. «Истинные поэты говорят на многоязычном общем наречии. Это как «перекличка парохода с пароходом вдалеке» или в открытом море. Общность же больших поэтов зиждется на том, что первоосновой их творчества им всегда служит действительность, жизнь сердец и разума всего людского племени и волшебства природы», – считает автор книги, и я не могу с ним не согласиться.
Необычайно приятными мне были страницы, посвящённые дружбе Пастернака с Генрихом Нейгаузом и Валентином Асмусом. Можно сказать, что эти двое олицетворяли присутствие в жизни Бориса Леонидовича музыки и философии. Браво судьбе, которая так точно их свела! И тот факт, что Зинаиде Нейгауз пришлось оставить великого пианиста, встретив любовь Пастернака, нисколько не отменяет высокого полёта человеческих и творческих отношений. Кстати, о любви. «Большая любовь – всегда переворот, ломка всего, беспощадное обновление души и жизни. Её поистине пробивная сила в том и заключается, что с её приходом внезапно исчезает деление на «моё» и «твоё» при полном удержания меня и тебя – вещь немыслимая, творимая только любовью (коль скоро, конечно, это большая любовь). Никакие решения разума и нравственной воли, обращённые против неё, не имеют силы: они отменяются уже в самый момент их принятия под натиском возмущённого чувства, не поддающегося никакому насилию. Но в то же время – уж такова диалектика большой любви – она не соглашается ставить себя вне нравственного закона: из уважения к своей чистоте», – мудро замечает Вильмонт.
Вся книга мудрая. Трогательная, чистая, одухотворённая. Людям, которые ищут себя в поэзии, будет особенно полезна.
Ты спросишь, кто велит,
Чтоб губы астр и далий
Сентябрьские страдали?
Чтоб мелкий лист ракит
С седых кариатид
Слетал на сырость плит
Осенних госпиталей?
Ты спросишь, кто велит?
– Всесильный бог деталей,
Всесильный бог любви,
Ягайлов и Ядвиг.
Не знаю, решена ль
Загадка зги загробной,
Но жизнь, как тишина
Осенняя, – подробна.
1917, Борис Пастернак
22 мая 2014 года
