Рассказ подшкипера Джордана
[фрагмент повести «Сказание о Голландце»]
Ну да видел я его. С тех пор не забуду, хоть всякое перевидал.
Мы тогда пристали к острову Тристан-да-Кунья. Это, я вам скажу, такая чёртова глушь, каких поискать на свете. Острова всегда были безлюдными, да и как там жить. Вроде, и зима не морозная, и лето не знойное, но ветра́, особенно по весне, такие, что не то что человека, скотину с ног валят, вот какие ветра. Говорят, так оно порой и случалось, когда англичане собрались там коз разводить. Животин просто со склонов кубарем сбрасывало. А прибились мы к острову чисто по необходимости, надо было водой запастись. Воду брали прямо в ручьях возле ущелий, их там видимо-невидимо этих ущелий вдоль берега. Но потом нам капитан велел подняться на гору Квинмери. Гора эта — бывший вулкан. Спящим его ещё называют. Вот проснётся такой «спящий», и мало никому не покажется. Там с горы стекает ручей, у ручья этого даже имя есть, Бо́ббер, так его англичане назвали. Ручей особенный, вода в нём мутная, тепловатая, довольно мерзкая на вкус. Вот её-то капитан и велел набрать, вроде она от многих болезней помогает. Послал троих матросов и меня за старшего. Причём набрать велел не снизу, возле берега, а наверху, возле самого истока. А к истоку карабкаться почитай целый час через окаянный кустарник да ещё с двумя плетёными флягами по десять кварт в каждой.
В общем, мы набрали этой самой воды и пошли уже потихоньку вниз, вдруг один из нас увидал кострище. Потухшее, даже мокрое от прошедшего дождика. Однако, по всему видать, недавнее: одна головня даже дымилась ещё. Стало быть, есть тут кто-то. Потом глядим — ярдах в пятидесяти вверх по склону — вроде как шалаш. Пять-шесть тощих лесин, забросанных жухлыми ветками, вот какой шалаш. Подошли поближе, оказалось никакой не шалаш, а вход в пещеру. В пещере никого. Однако и хозяин вскорости обнаружился. Как нас увидал, припустился наутёк. Но так припустился, как будто нарочно, чтоб мы увидали: пробежал шагов двадцать и остановился как вкопанный. Вид у него был, конечно, как у шута на ярмарке. Волосы чёрные, грязные, спутанные, до плеч, бородёнка редкими клочками. Роба на нём морская. Правда, рваная донельзя. Да и как вообще что осталось от тамошнего окаянного кустарника, Бог не приведи. Стоит на нас посматривает с опаской. Потом заговорил, загундосил, как ручной попугай: «flint, flint, flint…». Мы-то не поняли поначалу, какой-такой ещё такой флинт. Потом поняли, что он нас за англичан принял*. Нашёлся у нас один с огнивом. Как не дать, тем более собрату моряку.
Тут ещё выяснилось, что вообще свой, голландец, а никакой не англичанин. Правда, кто он, откуда, с какого корабля, как сюда занесло — не говорит. Говорим ему, пошли с нами, пропадёшь тут один. Сдохнешь мол тут без покаяния, прости, Господи. Он и согласился, хоть и отнекивался поначалу.
Капитан наш, господин Крезье, человек нрава сумрачного, сперва накричал на нас за задержку, мол, погода портится, уходить надобно поживее отсюда, от этих чёртовых скал. А голос у него, у господина капитана, — слыхали, поди, как морские котики кричат? — вот какой голос. А как нашего найдёныша увидал, так и вовсе: это, что, мол, ещё тут за ряженая обезьяна. Я докладываю — мол, так и так, отыскался тут, на горе, наш он, моряк, и говорит по-нашему. Один он тут. Забрать, говорю, его надо. А капитан мне — здесь я, говорит, решаю, кого забирать, а кого оставлять с богом. Почём, говорит, тебе, дураку, знать, как он тут очутился?! Может, грех на нём, да такой, что самому Каину про́клятому тошно в Преисподней? Вот как сказал. Только я хотел ему сказать, что, может на нём и грех, да ведь оставлять его тут ветрам на съедение, тоже грех немалый. Капитан-то наш, господин Крезье, страсть какой набожный. Да тут найдёныш наш заговорил. Да складно так заговорил: «Эй, Микке, а давай я расскажу твоим парням, кем ты был годов пять назад? А? То-то удивятся твои парни, то-то удивятся!» Вот как заговорил.
Мы все, ясно дело, растерялись. Зато капитана нашего, господина Крезье, точно кипятком ошпарило. Он сперва выругался, потом пистолет рванул с пояса. Был у него пистолет, маленький такой, французский, фасонистый. Да только выстрел не получился, боёк впустую щёлкнул, видать порох отсырел. Тогда он забрал у мичмана Бленка палаш, да просто-таки вытянул у него прямо из ножен и кинулся было за тем островитянином, да тот, понятно, поджидать не стал, взвился, как дикая кошка по скосу через кустарник, поди его догони.
Скрылся. Но напоследок крикнул: «Эй, парни, а капитана-то вашего знаете, как звать? Микке Мес, вот как! Знайте и другим скажите. Кой-кому будет интересно узнать!», вот что крикнул.
Глянули мы на капитана нашего, господина Крезье. А тот стоит, спокойней спокойного, будто ничего и не было, улыбается даже. «Давайте, ребята, грузимся поскорее, и так провозились дольше некуда. Не вековать же здесь, в адовом предместье. Скоро поднимем якорь, хвала Создателю, ветер самый попутный. При таком ветре, глядишь, через двое суток доберёмся до Ла-Платы. А там нынче весна, благодать Господня». Добрый такой, улыбчивый… Погрузили мы на шлюпку фляги эти, да ещё тушку пингвинёнка, они его с мичманом Бленком подстрелили на берегу. Сели — сперва капитан, господин Крезье, потом мичман.
И вот тут, капитан наш, вдруг схватил кормовое весло и что было сил, а сил у него навалом было, оттолкнулся от прибрежного валуна. Господин мичман, видать, что-то хотел ему сказать, мол, что вы творите-то, люди же там наши остались! А тот ему тем же веслом по башке — хрясь! Тот кулём в воду. А капитан наш скакнул к вёслам и погнал во весь дух в сторону судна нашего, оно на якоре стояло в четверти мили от берега. Мы в крик, понять ничего не можем. А он только рукой машет. Пока, мол, ребята, не тоскуйте тут без меня…
Мичмана Бленка мы из воды выловили. Еле успели, ещё бы минута, его бы, пожалуй, насмерть о камни расшибло. Он-то нам и сообщил, как пришёл в себя, что дела наши плохи, хуже некуда. Остова эти — в стороне от всех путей, корабли здесь бывают раз в два года, и то, как мы, случайно. Но надеяться надо, ибо надежда это последний дар Господа человеку. Вот так и сказал.
Так и вышло. Пробыли мы на этом острове двадцать девять дней. И выжили только потому что была она, эта самая, Надежда, которая последний дар. Точно говорю. Если б не она и господин мичман, пропали бы мы.
Жили в той самой пещере. Она большая была, пещера, и, главное, — тёплая. Вулкан её грел изнутри, видать. Что ели? Омаров ловили, их там пропасть, в заливчиках, ловили плетёными корзинами. В том же заливе тюленя забили палками. Так что еды хватало. Найдёныш держался особняком, с нами не разговаривал, зыркал исподлобья. Пару раз драку затевал. Да как-то по-подлому, втихую. Напал на юнгу, Томаса. Искусал его всего до крови. Но Маркус ему охоту отбил. Отдубасил как надо.
Костры жгли, не переставая. Нарочно подбрасывали хворост посырее, чтоб дым был почерней да погуще, да повидней.
И ведь дождались! То судно первым увидел мичман. Была у него складна́я зрительная труба. В неё он и увидал. Поначалу нам ничего не сказал, боялся, вдруг это мерещится ему. Потом сказал. Так мы чуть не передрались все, каждому желалось на корабль тот посмотреть. И тут он возьми и пропади. Вот просто был — и нету его совсем. Что тут было — словами не описать. Люди катались по земле, кляли Небеса, изрыгали богохульства. Лишь господин мичман, не пал тогда духом. И такие странные слова произнёс, как сейчас помню: «не отчаивайтесь. Он вернётся». Так и сказал.
И вот, вообразите, что что со всеми нами было, когда корабль тот впрямь появился у самого входа в бухту. Просто как с неба свалился. Да! На том самом месте, где месяц назад стоял на якоре наш корвет. А уж когда оттуда, с полубака, носовая пушка шандарахнула, подумал я, что ведь никакой это не призрак. Ветер принёс запах порохового дыма, а его с чем спутаешь! Мичман трубу свою подзорную чуть не в глазницу себе ввинтил. Мы стоим, считай, не дышим. А тем временем с судна спустили шлюпку с четырьмя гребцами…
Вышли на берег, люди как люди, ни серой не пахнут, ни ладаном, ни мертвечиной. А пахнут себе чем положено — морем, потом, табаком, от кого и выпивкой. Да притом ещё, свои, голландцы!..
***
— Ну и дальше что?
— Дальше? Так не поймёшь. Толком не говорил он, что дальше. Говорил доплыли они на той посудине до Порт-Ноллота. Это портишко такой, мелкий, триста с лишним миль от Капстада. Говорил, что судно то называлось… Вот забыл уже, как. «Сильфида», что ли? «Сильвия»? В общем, как-то так. Говорил, что на берег сошли не все, только трое. А двое — мичман Бленк и тот найдёныш — так и остались на этой… «Сильфиде»… Чудеса да и только. Вот лично я бы — ни за какие коврижки…
ИЗ ДНЕВНИКА МИЧМАНА БЛЕНКА
«…Самый правдивый дневник пишется, когда нет никакой надежды, что кто-либо его прочтёт. Вот там — истинная правда, Но таких дневников, полагаю я, природа не видывала. Вот и я: пишу записки сии без всякой, вроде бы, надежды, что они будут прочитаны. Но всё же, но всё же...
Отчего людей спокон века тянет Океан? Жажда новых земель. Нажива. Страсть к приключениям. Однако это лишь то, что лежит на поверхности. Я думаю, человек в сердцевине своего разума понимает, что суша лишь временное пристанище, как у морских птиц, — просто передохнуть, свить гнездо, вывести потомство и — снова туда, в святое небо Океана. И ещё – в Океане люди несравненно ближе к Богу. Да и суши как таковой и нету вовсе. Есть лишь устоявшиеся, обжитые отмели, и всего-то. Одному Богу ведомо, сколько было их, твердынь, касавшихся незыблемыми и вечными…
Океан в моём воображении рисуется рекою. Да, такою же рекою, что те тысячи рек, что питают его. И он, как и подобает реке, имеет свой исток, низовье и устье — огромную, возносящуюся в бездну Дельту. Но Дельта эта — не ревущий водопад, а плавный, нисходящий вверх каскад.
***
Сентябрь, 29, года 17….
Верил ли я, когда говорил товарищам по внезапному несчастью, что спасение неизбежно? Нет. Ни на грош. Я был в том же глухом отчаянии, как и они. Просто понимал, что лишь эта моя несуразная, вымученная надежда невесть на что держит нас у той грани, за коей мы все превратились бы в воющее, озлобленное скопище безумцев.
И когда тот корабль лёгким, воздушным опереньем обозначился на горизонте, а потом вдруг пропал, я не испытал ни ужаса, ни отчаянья. Я словно уже пережил это некогда, в отдалённых закоулках разума: сумрачный, раздираемый в клочья горизонт и трёхмачтовый корабль, явившийся словно ниоткуда, и туда же канувший. Я точно знал, что он вернётся. Так оно было, так оно и будет. И я был счастлив, и счастье это можно сравнить разве что с ликованием слепца, немыслимым чудом узревшего Божий мир, которого прежде не видел и увидеть не чаял! И, клянусь перед Богом, не было для меня разницы в ту минуту, что глухой, безлюдный Тристан, что Порт-Ноллот, куда нас должны были доставить. Остаться на судне я не смел и мечтать.
Тот найдёныш с острова, он назвал себя Линксом, шепнул мне по секрету, что, мол, ему тоже сходить в Порт-Ноллоте резона нету, потому как тюрьма это есть самое лучезарное, что его может там ждать, но и это навряд ли, ибо скорее всего его просто повесят, можно, конечно уйти за кордон к кафрам, но ведь и кафры, едва прознают, кто он такой есть, пожалуй, сдерут с него кожу, а после, пожалуй, и сожрут.
И всё же я не терял надежды.
К рассвету следующего дня мы подошли к Порт-Ноллоту. Однако же меня сие ничуть не удивило, хотя от Тристана до Ноллота, при самом попутном ветре, ну никак не менее четырёх суток пути. Я, можно сказать, принял это как должное. Нам сказали, что в гавань судно заходить не станет. Встало на якорь неподалёку. Нам велено было перебираться на шлюпку. Трое из наших рыдали от счастья, завидев очертания городских крыш и верхушку церкви. Я и Линкс молчали. Каждый о своём. И тут неожиданно Линкс просто-таки бросился в ноги штурману, задрал голову, исступлённо выкатив глаза: «Мой господин! Славный мой господин! Дозвольте мне остаться здесь! Ради всего святого молю, дозвольте!»
«Остаться? — штурман насмешливо сощурился. — Оно, конечно, возможно. — Да только к чему ты пригоден. На корабле ведь каждая койка на счету. Кем ты был на вашем судне?... Чего молчишь. Как хоть оно хоть называлось, судно ваше хоть помнишь?
Линкс весь подобрался, обвёл всех нас ненавидящим и вместе с тем, ищущим взглядом затравленного зверя.
«Да где же ему знать. Он же вообще не из наших, его же там, на Тристане… — рассмеялся было Суант, один из моих матросов, но я не дал ему договорить.
«Корвет «Дондерлаг» — так называется наше судно! — я наконец решился вмешаться в разговор. — Оно ушло в Южную Америку, в Буэнос-Айрес. Я — Бленк, мичман, на корвете отвечал за артиллерию правого борта. А этот парень, — я кивнул на своего невольного сообщника, — Линкс, матрос-гальюнщик. Парень тупой, но своё дело делает справно».
«Матрос-гальюнщик? — штурман рассмеялся. — Что вот так прямо матрос-гальюнщик?
— Ну не совсем, — ответил я, невольно поймав на себе взгляд Линкса, в котором вполне ужились мольба и злоба.
«А вы? Вы, сдаётся мне, тоже желаете остаться на нашем судне? — вновь усмехнулся штурман.
«Пока ещё не решил, — ответил я, дивясь собственной наглости.
«Решайте. Нам комендор как раз нужен весьма. А вот гальюнщик — штурман снова рассмеялся и развёл руками — тут как-то обходимся.
«Да, я хотел бы остаться, — ответил я, позволил себя некоторую паузу. — но в паре с этим парнем.
«Вы, как будто, ставите условие?»
«Нет. Помилуйте, с чего бы мне. Просто, есть одна причина…».
«Хорошо. Будь по-вашему. Хотя… лично мне он не нравится».
«Мне тоже не нравится. Но так легла карта …»
***
…Глупо считать Океан просто гигантским скопищем воды. Тогда и человек в сущности — лишь средоточие влаги, не более.
«Сладкая боль берегов», — говорите вы? Да, есть она, эта сладкая боль, и мне ли не знать. Нам она ведома куда острей и горше, чем вам. Знаете почему? Мы не отделяем сушу от моря. Океан — это мир. Суша малая часть его. Человек слишком рано выбрался на сушу, утерял корневую, глубинную связь с Океаном. И теперь осваивает его вслепую, оттого его злоключения…
Суша манит доступностью и соблазнами. Океан влечёт свободой. Соблазны исчезают по мере насыщения. Свобода остаётся свободой.
***
17… год, 2-е октября
Среди ночи разбудил торопливый, взволнованный шепоток: «господин комендор, эй, господин комендор, уж простите, что беспокою, но вам на палубу выйти очень необходимо…»
Я с трудом признал спросонок голос вахтенного рулевого Фила Ларкинса.
«Ну?! Чего тебе? Что случилось? Толком говори».
«Да там с пушкой что-то неладно. Сам не понял…»
«С пушкой? С чего ты это взял?»
«Да мне этот сказал, новенький. Линкс. Поди, говорит, буди господина комендора, не то беда может случиться Но больше, говорит, покудова никого не буди, а то разговоры пойдут. Глядишь, мы вдвоём управимся. Только плащ наденьте, ливень на палубе, сохрани Бог».
***
У четвёртой мортиры, что по левому борту, в самом деле был настежь распахнут щит пушечного порта. Это было невероятно: все бортовые орудия с вечера были исправны, до́лжно закреплены, по́рты задраены, что такое могло приключиться за пару часов — уму непостижимо. Возле лафета недвижно маячила тощая фигура Линкса. Он-то откуда тут взялся?
«Тут вот петля у щита малость прогнулась, — закричал он, перекрикивая ветер, — щит и вздыбился. А ветер — сами видите, как раз с той стороны. Глянуть не успеешь, как палубу зальёт. Надо же делать что-то. Ты — он вдруг с непонятной властностью ткнул пальцем в сторону рулевого — ступай живо к себе на место. Шума покудова не поднимай. Ну?! Ступай, я сказал!»
Приказной тон Линкса мне показался странным, ибо на судне он был по сути никчёмным нахлебником, ибо ничего толком не умел. Однако это почему-то не насторожило. Не насторожило и то, что Линкса просто-таки трясло от возбуждения и остро разило недавней выпивкой.
«Вот сами извольте глянуть, — сказал Линкс, когда рулевой скрылся из виду. — Петля там. Болтается почти… Да отсюда не увидишь. Давайте-ка я вас подержу, да приподниму, а то как бы вас волной, не приведи бог, не смыло.
— Не надо, — я попытался отстраниться. — Мне и так видно. Щит исправен, петля на месте. Его надо просто опустить и задвинуть засов.
— А я тебе говорю, петля там! — зашипел Линкс прямо в ухо. — Петля там, ты понял?!.. Понял, ты, убогий?! — Застонав от натуги, он чугунной хваткой обхватил меня за пояс, сипловато ухнул и приподнял над палубой и прижал животом к перилам борта. — Значит говоришь, матрос-гальюнщик?! Сейчас поглядим, который из нас гальюнщик…
Упершись ладонями в борт я что было сил оттолкнулся от перил назад, но Линкс был сильней и жилистей. Кроме того, им двигала непонятная, бешеная одержимость.
«А хочешь, я тебе расскажу кем я был на бриге «Слинг» с весельчаком Микке Месом? У меня даже прозвище было — Блодсо́кер*! Прежде чем выбросить тебя за борт, я покажу, как я это делал. А уж потом отправлю домой, в океан. Я ведь читал твои сраные каракули. Вот пусть океан тебе и поможет. Раз и навсегда…
Однако я даже не успел ужаснуться: Океан как будто впрямь пришёл на помощь: вздыбившаяся за бортом тугая и плотная волна с необыкновенной силой ударила и, едва не задушив, отбросила нас обоих далеко от борта, чуть не к середине палубы. Мне наконец удалось вырваться из дьявольской хватки Линкса и первым вскочить на ноги. Линкс был сильней и выше, но я немного владел ухватками английского кулачного боя, и с трёх ударов свалил его с ног и даже ненадолго лишил чувств.
В этот момент послышались частые удары корабельного колокола, и тут же, едва держа равновесие от качки, из-за стены кубрика появился рулевой Ларкинс. Линкс наконец приподнялся с залитым кровь лицом, схватил, видимо, заранее заготовленный двадцатифутовый багор, хотел метнуть в меня, но, завидев кинувшегося ему наперерез Ларкинса, наотмашь ударил его багром в бок…
***
Через несколько мгновений Линкс уже лежал навзничь, со связанными руками, таращил белки́, высоко вскидывал подбородок, выкрикивал что-то порой по-голландски, порой на каком-то вовсе непонятном, воющем языке. Рулевого, стонущего, плюющегося кровью, увели в кубрик. Кто-то из команды не удержался и с маху пнул его под рёбра. Его тут же отвели в сторону. А Линкс зашёлся каркающим кашлем.
Подошёл рыжебородый штурман (имени его я называть не стану) и коротко приказал ему подняться. Тот сперва сплюнул розоватой слюной, затем, глянув ему в глаза, всё же, опершись о локти, попытался. Кто-то из команды рывком за ворот поднял его на ноги.
«Ступай за мной, — сказал штурман и, не оборачиваясь, пошёл в сторону штурманской рубки. Команда молча расступилась, пленник, озираясь, побрёл, спотыкаясь, за ним. Вскоре туда же зашёл и капитан…
…Капитан приказал сменить курс на зюйд-зюйд-вест
17… год, 4-е октября
Сегодня вновь пристали к острову Тристан-да-Кунья. Меня прошиб ледяной озноб, когда я снова увидел сквозь туман этот безжизненный серо-голубой конус. Линкса, всё так же связанного, пересадили в шлюпку, с ним сели капитан, я и ещё трое матросов. Линкс сидел напротив меня, спиною к острову, косился и поминутно сплёвывал за борт. Странно, я не испытывал к нему ни ненависти, ни злорадства. Всё, чего я желал, это чтобы этот человек исчез наконец из моей жизни. Просто исчез.
Когда шлюпка ткнулась в прибрежную гальку, капитан вывел Линкса на берег, знаком приказав нам оставаться на местах.
«Вилли Чан, я не вправе судить вас за то зло, что вы совершили в этой жизни. Хотя оно велико и омерзительно. Но я считаю себя вправе принять решение, что вам не до́лжно более пребывать в обществе людей ибо вы есть нелюдь. Судьбу вашу предсказывать не стану. Пусть её решит воля Всевышнего».
Сказав это, капитан коротким движением кортика рассёк верёвки, стягивающие запястья пленника и легонько подтолкнул в спину. Линкс шумно выдохнул, безмятежно запрокинул голову и вытянул руки в стороны, всплескивая запястьями, будто отряхивая от воды.
«Привет родным местам, — произнёс он, не оборачиваясь, скрипучим, ржавым голосом. — Эй капитан, не составишь мне компанию? Скучать не дам, можешь не сомневаться. Что молчишь?»
«Здесь сухари, — помолчав ответил капитан, — три фунта, сколько можем. На три дня хватит. Воды пресной здесь сколько угодно. Прочее добудешь сам…»
«А Библия?! — Линкс вдруг рассмеялся, всё так же, не оборачиваясь. — Обычно дают Библию. Мне вот в последний раз давали».
«На сей раз нет. Библия на судне одна»
«Эка жалость! — вновь расхохотался Линкс. — Мне бы на пару недель хватило на подтирку. Кстати, кэп. Ты вот стоишь за моей спиной. А я нутром чую твой страх. Склизкий, как дохлая медуза, страх. Так?!»
«Не так. Я тебя не боюсь, Вилли Чан из города Парамарибо, полуфламандец-полукитаец. Бандит и каннибал. Ты мне не противник».
«Знаю. Но ты уверен, что шлюпка, на коей мы прибыли, всё ещё тебя дожидается? Сдаётся мне, она уже отшвартовалась от берега и плывёт обратно на судно. Так случается, уж поверьте. И вот тогда…
«Мы здесь, господин капитан, — подал голос канонир Брандер, сидевший на вёслах. — И ежели надо…»
«Не надо. Твоё последнее желание, Вилли Чан? Говори быстро!»
Пленник открыл было рот, чтобы сказать что-то, вероятно, нечто злое и циничное, но я, по какому-то толчку наития его опередил.
«Огниво! — Крикнул я. — Как без него. У тебя нет огнива! Флинт! Флинт! Лови!»
И бросил ему огниво через головы гребцов. Тот поднял руку, но ловить не стал. Огниво упало, распластавшись, возле его ног.
«Флинт, — усмехнулся он, затем неторопливо и старательно вдавил огниво в хрустящую мокрую гальку. — Финт! — выкрикнул он, с лихорадочным ожесточением вдавливая огниво в камни. — Фли-и-нт!!! — вдруг расхохотался он каркающим безумным смехом и торопливо зашагал вверх по склону горы, так и не обернувшись….
*Flint (англ.) огниво.
**Bloodsucker (голл.) пиявка.
