Качался старый дом

Качался старый дом, в хорал слагая скрипы,

и нас, как отпевал, отскрипывал хорал.

Он чуял, дом-скрипун, что медленно и скрытно

в нем умирала ты, и я в нем умирал.

 

«Постойте умирать!»— звучало в ржанье с луга,

в протяжном вое псов и сосенной волшбе,

но умирали мы навеки друг для друга,

а это все равно что умирать вообще.

 

А как хотелось жить! По соснам дятел чокал,

и бегал еж ручной в усадебных грибах,

и ночь плыла, как пес, косматый, мокрый, черный,

кувшинкою речной держа звезду в зубах.

 

Дышала мгла в окно малиною сырою,

а за моей спиной — все видела спина!—

с платоновскою Фро, как с найденной сестрою,

измученная мной, любимая спала.

 

Я думал о тупом несовершенстве браков,

о подлости всех нас – предателей, врунов:

ведь я тебя любил, как сорок тысяч братьев,

и я тебя губил, как столько же врагов.

 

Да, стала ты другой. Твой злой прищур нещаден,

насмешки над людьми горьки и солоны.

Но кто же, как не мы, любимых превращает

в таких, каких любить уже не в силах мы?

 

Какая же цена ораторскому жару,

когда, расшвырян вдрызг по сценам и клише,

хотел я счастье дать всему земному шару,

а дать его не смог — одной живой душе?!

 

Да, умирали мы, но что-то мне мешало

уверовать в твое, в мое небытие.

Любовь еще была. Любовь еще дышала

на зеркальце в руках у слабых уст ее.

 

Качался старый дом, скрипел среди крапивы

и выдержку свою нам предлагал взаймы.

В нем умирали мы, но были еще живы.

Еще любили мы, и, значит, были мы.

 

Когда-нибудь потом (не дай мне бог, не дай мне!),

когда я разлюблю, когда и впрямь умру,

то будет плоть моя, ехидничая втайне,

«Ты жив!» мне по ночам нашептывать в жару.

 

Но в суете страстей, печально поздний умник,

внезапно я пойму, что голос плоти лжив,

и так себе скажу: «Я разлюбил. Я умер.

Когда-то я любил. Когда-то я был жив».

 

Евгений Евтушенко.

1966