ВОЛК

(Быль)

 

 

Хозяина не стало; знаю, - жаль

Бывает меж людьми, - овечья шаль

 

Каких-то человечьих сожалений…

Вот моя быль, диких моих суждений

 

Дикая песнь на ветер и луну

Про недалёкую, всё пахнет, старину…

***

 

Он часто был как выстрел в голове.

Хмель, говорили, бил его в душе

 

Гораздо чаще многих, это было…

Он был горяч, водясь со страшной силой

 

Как бы в другом бывал он измереньи…

Я вынужден был жить на иждивеньи

 

Волею рока, - мать меня спустила,

Не по вине, взяла её могила, -

 

Вернее, выбил жизнь с неё хозяин,

Но я был мал, не помню этих тАин…

***

 

Он мне рассказывал, что был он на войне,

Что вне закона, - пуля в голове

 

Так верно зацепилась, давя память…

Там много было слов, но помню: «…давят,

 

Грызут, как волки, - птица мата! – сны…

Так он давил с себя слова войны,

 

Что страшно понимать, и дела странность

Мне крепко жАла уши, и казалось,

 

Что он не человек в словах и сути…

Гасился слух мой в этой странной жути…

***

Хоть я его не понимал нисколько,

Меня рвала тревога сильно, только

 

Я был привязан к дому и к нему,

Хотя одно твердело: убегу…

 

Но вышло по-иному… Передыху

Хочу глотнуть… Мы приближались к лиху…

* * *

 

Хозяина не стало. Он упал.

Его внесли на холм. А дальше, знаю,

 

«Отмучился», - сказали, в лень крестясь,

Кладя на рот ожИвленную пясть.

 

Устал, наверное. Надтреснуло весло.

Его, бывалое, по каждый день трясло.

 

Упал. Ударил рок. Настало время

Пустить на свет иного духа семя.

 

И если б знать печаль как семя жизни –

Я бы упал с ним рядом… С хОлма вышли

 

Все в сторону тех радостей простых,

От коих он устал, упал от них.

 

Но я не знаю этих чувств нисколько, -

Я был рождён и был воспитан волком.

* * *

 

Он звал меня: «Мой волк». Но клеть держала.

Жалость и плеть – два вечных погонЯла –

 

Были мне пищей от его души.

Я грыз сверчков, и грыз траву, - «Ищи!» -

 

Сказал мне он, и стал я грызть живое,

С такой же шерстной, мягкой теплотою…

* * *

 

«Щенячьи прелести!», - сказал он мне однажды,

И был как помрачён, - по вкусу правды

 

Он выпил больше меры, - тень походки

Как облачный, но твёрдый дьявол водки

 

Валил его к земле. Прежние, птичьи,

СкачкИ его, скачки ходьбы обычной

 

Распались на удар, и распластались

Рядом со мной, иначе бы достались

 

Мне лишние примеры настроенья

Его, за мной, безвыходного бденья.

***

 

Он ждал, что вырасту. Быстрей! Его свербИло

Померить, чья вернее будет сила,

 

И какова она: по плоти, иль по духу,

Но я склонён к молчанию, и к слуху,

 

И зрению, и втягиванью вкуса

Яркого запаха и яркого укуса!

 

Я точно был тогда понятьем мал,

Которое, потом, рывком, сорвал…

***

 

«Какая жалость, - (мат, - к слову, как к водке,

Он клал закуску), - по моей сноровке

 

Нет равных, нет опоры на тот случай,

Когда зацепит рок…» - Такой тягучий

 

Стал жидкий воздух вкруг него тогда,

Что меня резко дёрнула узда

 

Невнятных чувств к нему, и тут же, властно,

Моя природа двинулась обратно,

 

И диким рвением сорвала с меня цепь, -

Я шёл к нему! Но выдавила клеть

 

Меня с нутра дощАтого, как будто

Угасло родами зари вечерней утро…

***

 

Что нАсмерть я запомнил – это запах,

Он шёл вперёд меня на быстрых лапах,

 

И вёл меня, как выколов глаза.

Глазами стали ноздри, их узда

 

Вела мена, - так остро что-то било

Меня внутри! Непознанная сила

 

Толкнула комок мышцы под ребром -

И я понёсся… Только за бугром

 

Я понял, то, что значило - один…

И целый день, свободою водим,

 

Ел запахи, что резали, дразня, -

Валил глазами всё, что вкруг меня

 

Мешало рваться насыщаться утробу…

Когда я подошёл в потёмках к дому,

 

То я увидел радостный оскал

Хозяина, зелёный глаз блистал

 

Его какой-то странной позолотой…

Мягкой походкой, будто с поволокой,

 

Был шаг его. Он двинулся ко мне,

И запах трезвости, с кислинкою на дне

 

Его нутра, придвинул чётче, ближе,

Чем прежде, мне лицо его, - на нижней

 

Губе дрожала, будто слово, кровь волненья, -

Какое-то людское потрясенье

 

Печатало на нём свои следы…

Он молча дал мне хлеба и воды,

 

И если б знать мне слов мякоть и колкость,

Я бы сказал – его трепала гордость…

 

Но он сказал одно: «Вернулся волк…»

И спрятал, на трясущийся замок

 

Оскал улыбки, - лишь дымок, как змейка,

Лез изо рта… Цепь, конура, скамейка,

 

Которой сбил он грязь с своих сапог,

Сутулая спина, костыль, порог,

 

И свет в окне, и вьюн, в траве, дымка

Откинутого резко огонька,

 

Посаженного в зубы, сигареты…

И острые, ворчливые скелеты

 

Осенних деревОв, струя луны,

И, как усталость дня, глухие сны…

***

 

Как ящерка скользнула ночь, а утром

С меня скользнула дрожь, как будто шустро

 

Ужалив, отскользнул, весь напряжён,

Насыщенный, свободы, скорпион.

 

Он посмотрел пытливо, долго, липко, –

Как будто бы кусала, вшой, ошибка,

 

Но скинута со счёта, наконец,

Попав на острый, корневой резец.

 

«Пойдём на волю» - лопнувшей пружиной

Сказал мне его голос, песней длинной

 

Было лицо его в то розовое утро.

Щёлкнула цепь, и щёлкнуло как будто

 

Во мне, что мы уходим навсегда,

Туда, где запахи и красная гряда

 

Зари давили мир. Я без железа

Пошёл, почти до точного надреза

 

Оно мне съело горло. Я понёс.

А он за мной. Теперь уж только нос

 

Давил мне горло, дых почти сводило,

Напрочь язык, нас твёрдое водило

 

Вокруг себя весь день, и вот щелчок:

Мягкое грянуло упасть, короткий скок,

 

И небывалое, напрягшись, задрожало,

И снова мягким вдруг и липким стало…

***

 

Всё кончилось неясно, - закачавшись,

Я рвал себе, а он – себе, обнявшись

 

Со мной, он вырвал мякоть… Рядом тлело

И остывало кованое тело,

 

Которое он, примеряя к глазу,

Принёс сюда. До этого ни разу

 

Я не слыхал такого острого укуса

Невидимых зубов, не знавших вкуса,

 

Не бравших ничего на пробу.

Так я отвлёкся, и понюхал воздух,

 

Что бил в глаза, - так я отдал ту мякоть,

Что стала испускать из шкуры слякоть…

 

За новый запах я отдал добычу!

Стал грызть, где пахло деревом, и в тычку

 

Глотнул с железных дырок – как глаза! –

Затяжку. Злое, нервное: «Нельзя!»

 

Остановило всё. Мы взяли жизнь.

И, кто почём, мы ею увлеклись

 

Обратно в дом. Какие-то осколки

Сознания мне врезал дух двустволки, -

 

Не страх, но раж, и зависть к равнодушью:

Поймать, загрызть, но не нарушить душу,

 

И не засунуть в плоть её мешок…

Острый, хрустящий, гордый холодок

 

Сквозил во всём, что дал мне в зубы день.

Но он ушёл. Я был щенок. Не зверь.

***

 

Я долго сути воли не вникал.

Был в выправке. Он разное вбивал

 

Мне в голову, учил меня отцом, -

Грыз тишину, сновал вокруг лицом,

 

И ноздри рвал, улавливая запах.

Ходил со мной по равенству – на лапах,

 

И рвал из горла ещё жизненную дичь,

Летучую иль пешую, - навзничь

 

Он с ней нырял озЕмь, ногами кверху,

И начинал неясную потеху:

 

Играл словами, клёкоты и кличи

Шли из нутра его, точь-в-точь, как птичьи.

 

Меня рвало поймать его! Так властно

Похож он был на то, что: «Взять, волк!»: ясно.

 

Но он не подавал приказа мне, -

О чём кричал он? Может о войне…

***

 

Я внял одно: то бешенство – охота,

И стал на ней ручным, горел от пота,

 

Когда мы вместе рвались в дебри леса.

Так у меня возник нюх интереса

 

К запаху жизни яростной, и к красным

Каплям, живым ещё, тёплым и вязким,

 

К движеньям трепыхающихся крыл,

Иль лап, - ни разу их не отпустил.

 

Но отбирал их старший, главный зверь, -

Хозяин, - и на цепь сажал, за дверь.

 

Я знаю голод радостью охоты,

А цепь – как жизни ржавые остроты.

***

 

Я был неравнодушен к пониманью,

Безвыходно тянулся я к сознанью

 

Понять, кто же хозяин – человек

Или подобный мне? Когда он век

 

С меня не скидывал, играя влажной жалью, -

Я веки опускал, под их свивалью

 

Я чуял точно, что он мой хозяин,

Но видя, и всё чаще, мрак отчаин

 

В его тёмных глаза, - я трепетал,

Но двигался к нему и приставал

 

Понять его печаль, - не поддавалось…

Я выл сочувствьем – плеть тут упражнялась

 

По мне… Я утихал грызясь, не сразу,

Тогда лишь, когда равен был алмазу

 

Его прозрачный взгляд, будто пустой,

Но острый, полновесный, ножевой.

 

Я понял только, что жалеть накладно:

Я вырастал, чтоб было неповадно,

 

Умом всех его тыков, - так, не ближе,

Мы шли, не братья, разные, по жизни…

***

 

Но тЯглище пекло – недодознанье

Тянуло выть, не как гласит преданье.

 

Недодознание: кто он, с тройным обличьем,

То человечьим, волчьим, а то птичьим.

 

Я начал выть всё чаще, в тишину…

Я проводил его, - как названо, в гробу, -

 

В каком-то коробе, с прозрачными руками,

Со странной тишью, спящими глазами

 

И мёртвым языком, что было редко…

Мне дали, с водкой пролитой, объедков,

 

Ходили вкруг меня, трепали вдруг

На слух мой, что я был ему как друг,

 

И что меня должны за то оставить…

И, торопясь. Пошли в дом дальше славить.

***

 

Я помню его ходки по двору

Ночному, как он часто в конуру

 

Влезал трепать меня своим рассказом,

Как выл, почти как я, таким же глазом

 

Смотрел в ночную, видёл всё, потьму,

Но больше не давал выть никому…

***

 

Пришла пора, и стало не накладно

Мне песню петь о нём, - все знают ясно,

 

Что я тоскую, - знать бы почему…

Не ясно до сих пор и самому.

 

Я не кляну за битые кнутиной

Бока, немало раз… Когда ж дробиной

 

Он мне решил напомнить, кто есть я –

Я не забуду… Он вовлёк меня

 

В мою природу… Почему упал он? –

Они сказали, рана небывалой

 

Была… Но нет, никто не видел,

Как он меня. А я его обидел…

 

Хозяином был я - сказала жизнь.

Ты слышишь песню? В стороне держись.

***

 

Попробовал я духа человека,

А он – кнута природы, спит, калека,

 

Как будто мёртв. Один лишь выдал – запах,

Что он завял, помявшись в моих лапах.

 

Моя природа! Что ещё пойму?

Всё сделано нехитро, по уму.

***

Я точно перенял его сноровки.

Я не ушёл. Храню глаза двустволки -

 

Искус живья любого – человека,

Иль волчьего, как выпадет от века.

 

На пастбище лесов уйти б пастись,

Но, как и цепь, цепляет силу жизнь,

 

В чём цель её – давить всему на память.

Я повторяю вслед ему, по-волчьи, «давят…»

***

 

Растут его щенки… Я близок к толку,

Что человек всё ж уподоблен волку

 

По сходности природы: навык давит,

И всё одно, придёт, себя объявит.

 

Детской паршой резвы его потомки –

Играют в бой, так рьяно, будто волки.

 

Я их пеку, похожие ребята,

И смотрят часто, как и он когда-то, -

 

С влажною жалью… Духу не врежу,

Они мои, за них я шкурой не дрожу,

 

За них перегрызу таким же глотку…

Я не забыл одно лишь – ту двустволку,

 

Её пустые, ковкие глаза,

В которых спрятана она, война…

***

 

Но если что… Не верьте – кривотолки!

Не убивают человеков волки,

 

Не достигают их душевных расстояний.

Моя природа… Он упал в час ранний,

 

Когда он вызвал мой природный дух.

Нет, не стрелял я в волчий его слух.

 

Он вышел серый, цвет тоски и шерсти,

И утра, и житейской круговерти,

 

И стал белеть, как запах изо рта, -

В его руках была она, война,

 

А на лице дрожали ярко тени

Каких-то человечьих сожалений…

 

Но вскинулась война, хрустя в прицел,

Я задавить её, смекнув, едва успел.

***

 

Память всему на свете темя давит,

И моя песня чувств былых не плавит,

 

Пылит по воздуху. Качается луна.

Кидает семя жизни старина.

 

И давит правдой молчаливая природа,

Что прав один: хранитель её рода,

 

В каждом из всех, отторгшихся семян.

Сегодня странный выдался туман –

 

Молочно-серый, он крадёт луну, -

Мою печаль не выдам никому,

 

И если б знать её как семя жизни,

Я б выл как человек, без дешевизны.

 

Но я не знаю этих чувств нисколько.

Я был рождён и был осмыслен волком.

 

18.04.2001