ВОСПОМИНАНИЯ О ТЕХНИКУМЕ
Посв. Куйбышевскому техникуму
ж. д. транспорта
«По селу тропинкой кривенькой
В летний вечер голубой
Рекрута ходили с ливенкой
Разухабистой гурьбой».
(Сергей Есенин. 1914)
1. Рождение стихотворца
Андрея Звягина
Сидел, дремал себе Всевышний.
Давно в отставке, вроде б лишний.
Взглянул на берег Балхаша
И не увидел ни шиша.
Всё пусто, голо, серовато.
Казармы и кругом солдаты.
Решил забытый чудотворец:
Пусть здесь родится стихотворец!
И жребий Звягину упал,
Хоть он с ошибками писал.
И вот уж он с утра рифмует,
С сисястой Музой озорует,
Зовёт молодку в уголок,
Но та глядит на потолок
И первые стихи не хвалит,
Поддразнивает, зубы скалит,
В Москву зовёт, где суета
И от поэтов теснота.
Где длинный, тощий Евтушенко
Про культ писал и лез на стенку,
Кричал, поэмы уж плодил
И за нос публику водил.
Там Вознесенский, он лощён
И гениален… Но Хрущёв
Вдруг осадил их, рявкнув громко:
«Молчать! Я сам скажу потомкам».
А Звягин ручкой еле водит,
И Муза от него уходит.
Вновь манит дерзкая, хохочет…
Он злится, днями рифму точит,
Пока сержант не подойдёт
И в строй его не уведёт.
О чём писать, когда нет темы…
Мы сами разве не поэмы?
Так вынем жизнь свою из тьмы –
Что ли поэм не стоим мы…
Андрей строфу да я четыре,
Поэму сделаем пошире.
Бывал и я героем драм,
Крутил и не один роман.
Теперь, как вспомню, сердцу больно:
Все фотки девушек – в альбоме.
В казарме ж нашей – ни одной…
Душа, хоть ты слетай домой!
Я вспомню, кое-что добавлю,
Солдат-братишек позабавлю.
И пусть мне девушки простят,
Если в поэме переспят.
2. Общежитие ж. д. техникума
Родной наш дом и место споров,
Без света долгих разговоров
Был дом: Буяновская, шесть,
Хранивший нас и нашу честь.
Да, честь! Для нас, волжан и россов,
Таких воинственных тогда,
За кражи, подлости, доносы
Дать в нос не стоило труда…
Я опускаю сцены быта.
В те годы не были мы сыты,
Но были веселы и с верой
В звезду, в Отечество – без меры.
3. Сельхозработы
«А в ночь перед заутреней,
Охальник и бахвал,
Царевне целомудренной
Он груди целовал».
(Андрей Вознесенский. 1959)
Тринадцатая наша группа
Жила, бывало, лучше всех.
Тогда едва ли не за глупость
Считался ум… Был в моде смех!
Мы хулиганили, балдели,
По сто чертей сидело в теле.
А как работали в совхозе!
Не описать в обычной прозе.
Играли, выпивши слегка,
Мы в подкидного дурака.
Но уж тогда, на самом взлёте
Хотелось нам и женской плоти!
Вот мы в вагончике, нас восемь.
Семнадцать лет, такой уют.
Девчонок тискаем мы, просим,
Они, жадюги, не дают.
Потом смеялись мы над этим,
Забравшись с Аллой на повети.
Шёл дождь, чердак был с дырками.
Внизу лошадки фыркали.
И Аллы трусиков сатин
Чернел, как чёрный карантин.
Я волновался, лез, икая,
Ведь грех, ответственность такая.
Ах, Алла, как я сожалею…
Теперь той ночкой душу грею.
Наутро Красиков бесился:
Он к сексу плохо относился.
Майор в отставке, военрук,
Не представлял меня без брюк.
Но в голубые эти годы,
Когда всего семнадцать лет,
Влюбляются ведь все народы.
Какой же может быть запрет?
Мы целовались в первый вечер,
В любовь играли во второй.
Прекрасны были наши встречи
Осенней пасмурной порой.
Но вот сажают всех в автобус
И в город радостных везут.
Пусть губы поджимают снобы.
Семнадцать лет – такой уют!
4. Экзамены
В году, известно, дважды лишь
Расстраивали нашу тишь.
Тогда не спали мы ночей,
Асфальта в полдень горячей.
Сдавали КИП и сопромат,
И было в нас по сто фарад
Шпаргалок, знаний, чертежей,
Уловок выручить друзей…
Любите весь наш белый свет,
До дна испейте жизни чашу.
Я опишу житуху нашу –
Не по порядку, с середины,
Начну я с практики, про Дину.
5. Первая практика
в Похвистнево, 1959 г.
«В Тамбове не припомнят люди
Такой высокой полной груди.
Бела как сахар, так нежна,
Что жилка каждая видна».
(Михаил Лермонтов. 1838)
Мы на подстанции. Всё в диво:
Машинный зал, приборы, Дина,
ТэДэшка, лейтер и бильярд
И наш мальчишеский азарт.
В ночную смену, на дрезине
Андрей уж греет груди Дине.
Она: “Ну, хватит, ходят люди.
Бедняжка, ты не видел груди”.
Он видел, но издалека,
А тут и груди, и рука.
От белизны он умирает
И крепче Дину обнимает,
Снимает с девушки чулочки.
Давайте здесь поставим точки…
Нет! Дина нравственность блюдёт,
Снимать чулочки не даёт.
Они дурачатся, хохочут,
В любовь играют в царстве ночи.
Но не по правде, понарошку.
Посёлок спит, темны окошки.
О Дине больше мы не будем.
А груди, что ж, на то и груди!
Простите, я без них не мог,
В угоду фабуле привлёк.
6. Преддипломная практика
в Давлеканово, 1960 г.
В Башкирию в тот год Андрей
Направлен был на много дней
На практику, писать диплом,
Чтоб защитить его потом.
Об этом позже, а пока
Без дела нежится рука,
Всё непривычно, всё мертво
В воображении его.
Нет шумной группы, их лишь двое.
Тошнит от этого покоя.
Здесь нет друзей и нет столовой.
Ну, не Самара одним словом.
…А Давлеканово светился,
Уж засыпал, не суетился.
Уснула Дёма подо льдом,
Уснул давно служебный дом.
Снега, февраль, в ночной тиши
Андрею скучно. Ни души…
Друг Глеб на смене. Эпикур
Забыт на койке. Абажур
На стол зелёный свет струит.
Андрей за книгою сидит,
Гамбит дебютный изучает,
Коня вперёд переставляет…
Устал, прилёг он на матрас.
Так практика и началась.
…А поутру снежок, позёмка.
В колодце ледяная плёнка
Слегка всю воду затянула.
Ведро на цепи вниз скользнуло.
Огни в домах уже мерцают,
Дымки из труб струятся, тают.
Народ на фабрику идёт.
Вернулся Глеб и чаю ждёт.
Уж закипает, шепчет чайник.
Зашёл на огонёк начальник –
Синицын, выпускник ЛИИЖТ,
Умён, подвижен и речист.
Живёт в соседстве, есть жена,
Лет двадцати семи она.
Весьма к мужчинам любопытна…
Синицын пьёт, но тайно, скрытно.
Он добр, рассеян и ленив,
Вдруг оживает, рюмку влив.
Про Ленинград он вспоминает,
Жену не часто покрывает,
Поскольку к вечеру домой
Идёт усталый и хмельной.
Но и тогда он деликатен,
Интеллигентен и приятен.
Услышит мат – краснеет аж
Геннадий Алексеич наш.
Итак, зашёл он за Андреем.
Наливки выпил, стал бодрее.
Ребятам новым очень рад,
Одевшись будто на парад.
…Подстанция недалеко,
А утром дышится легко.
Исчезла грусть, пропала лень,
Ведет тропинка в новый день.
Морозец крепкий щиплет уши,
Синицына же только слушай.
Уж он с утра про Ленинград
Рассказывать прохожим рад.
О том, как был он в Эрмитаже,
Как он театры посещал,
Как кросс на лыжах бегал даже –
Честь факультета защищал.
“О, в Ленинграде хорошо!”
Ну и пошёл, пошёл, пошёл…
В высоком и весёлом стиле
Он про студенческие были
Любил рассказывать, горел
В том незабвенном феврале.
Потом не раз он это снова
Другим расскажет слово в слово.
Его уж в Ленинграде нет…
Тоскует, пьёт. В душе – поэт.
Цивилизации он хочет!
А здесь кругом народ рабочий,
Чужая, в общем, сторона.
Вот он и пьёт порой до дна.
Ну, то есть человек безвольный,
Интеллигентный и достойный.
И вот пришли – калитка, кнопка…
Ведёт в РэУ -110 тропка,
А там просторно, тишина.
Пришла к Синицыну жена.
Она взглянула синеглазо
На практиканта аж два раза.
Прошла, и только снега хруст…
«А ничего! Есть ножки, бюст.
Холмистый сзади вид, игрива…
Синицын что-то смотрит криво».-
Андрей здесь сделал резюме.
Не вслух, конечно, а в уме.
И что там ртутный выпрямитель,
Когда он юн, а уж мыслитель!
7. Электромонтёр Василий
Однажды в ночь монтёр Василий
Хвалить стал город без усилий,
С восторгом милым простака.
“У нас здесь чудо, не река!
На Дёме острова кругом,
Да жаль – покрыта она льдом.
Жемчужина на всей дороге.
Природа дивная, в итоге,
Райцентра рядом лучше нет.
Уж я живу здесь тридцать лет.
Да, Давлеканово, ребята,
Хоть до Уфы далековато –
Не глушь какая, не село.
По выходным здесь весело!
Вон там вон на горе – мазарки.
В общаге Валька есть, Тамарка.
С получки сходим, погудим;
Как говорят, «дрозда дадим».
8. Глеб
На скрипке Глеб слегка играл,
Порой философов читал.
Как Лев Толстой, он вёл дневник
И дня не мог прожить без книг.
Особо «Фауста» любил.
И этим Звягина дразнил.
Тот: «Тьфу!» И смачно плюнет в сени.
Его кумиром был Есенин.
9. Хороший был бы человек!
…В Москве немало негритят.
И фестиваля вновь хотят.
Нам надо русских в жёны брать,
Но им свободы не давать.
На море пустишь, там грузины,
Абхазы, греки, осетины…
Да что там юг… Чуть поругался,
И уж глядишь, сосед прокрался.
А впрочем, русский иль абрек –
Хороший был бы человек!
О, Глеб, товарищ верный мой,
Давай поговорим с тобой.
Сижу я в кирзачах в насосной –
Солдат, электрик, бард несносный.
Балхаш, как море, волны плещет.
И ветер воет, дует хлеще.
Фаланги, скорпионы тут,
Сайгаки вдалеке бегут.
Где ты работаешь? Чем дышишь?
Мои стихи, жаль, не услышишь.
10. Добрая путейщица Наталья
«Блажен, кто мог на ложе ночи
Тебя руками обогнуть;
Челом в чело, очами в очи,
Уста в уста и грудь на грудь».
(Николай Языков. 1831)
За переездом у дороги
Жила, держась не очень строго,
В бараке стареньком вдова,
Ей было года тридцать два.
Ну, то есть август, сбор плодов,
Пора полуночных трудов,
Когда уж любят без разведки,
В постели жаркой, не в беседке.
Чуть стонут, шепчут всякий бред,
А за стеной не спит сосед.
Партийный уж, а тоже хочет.
Подслушает и ………………
Мне жаль его несмелого,
Такого неумелого.
Ведь девушки вон носятся.
Знакомься! Сами просятся.
…Попав к Наталье не случайно,
Остался Глеб тихонько, тайно.
А в этом возрасте, о боже,
Добраться б до грудей, до ножек!
Глеб был красавец, и она
Притихла сразу от вина,
К нему придвинулась, вздохнула,
В глаза, согласная, взглянула.
Сказала: “Ладно уж, давай.
Потом меня не выдавай”.
Но обитатели барака
Не осуждали секс без брака.
Для этого и ночи-то,
Но тихо чтоб, не в очередь.
Без драки чтоб, с улыбочкой –
Пришёл, дала, “спасибочко!”
Не торопясь, она разделась,
Привычно к стеночке легла,
И со смешками, тело к телу,
Стыд из постели прогнала.
Глеб влез неловко на неё.
Бессовестные, ё-моё.
Какая грудь! Какие ляжки!
Глеб засадил ей без промашки.
Скрипит кровать железная,
Занятие полезное.
Любовь в любое время года
Равняется числу заходов.
Ей хоть и шло уже за тридцать,
Вдруг захотелось веселиться,
Хоть ночь профессоршей побыть,
Студента сексу поучить,
И ублажить, раз пять отдаться,
Мужскою плотью наслаждаться.
Без всяких схем и дефиниций,
Без жестов вычурных, амбиций,
Без категорий всяких там…
Учить ей было по летам.
Она была, как поэтесса,
Мадонна круглых, крупных форм,
В движеньях лёгкая, без веса –
Большая лодка в сильный шторм.
Глеб водку пил, Глеб в раж вошёл,
Все ожиданья превзошёл.
Забыв наставников-кастратов,
Он бормотал: “Ничто не свято”.
Она ему уж подчинялась,
В различных позах подставлялась,
И как сосиску со стола
У Глеба…………………….
Отметил древний бог Эрот:
«Февраль, шестидесятый год».
О, да простит меня читатель,
Я сам-то не был в той кровати…
Но был в другой разок по пьянке
Да на зелёненькой полянке.
Блудниц ласкал, благодарил,
Колечки с камешком дарил.
За что ругать Наташ и Груш?
То были праздники для душ!
Потом любил я жарких, томных –
Фамилий всех уж не припомню.
Но имена по алфавиту –
От юной Аллочки до Риты,
От Раи, Нелли аж до Яны.
Воспоминанья, сердца раны…
Москва, рабочий ли барак –
На Сахалине, в дождь и мрак…
А скольких упустил хотевших,
Ночами с похоти потевших.
Но то потом… Прошло лет десять
И перестал я куролесить.
Мы, стихотворцы, пусть и редко
Помечены ведь божьей меткой!
Когда приходит вдохновенье –
Всех вон за дверь без сожаленья.
Тогда является к нам Муза,
Не для постельного союза.
И пусть тоска, пусть денег нет –
Стихи являются на свет!
Переходя порою грани,
Я вирши вью и хулиганю.
Ханжей двуличных этим злю.
Друзей, напротив, веселю.
Я секс не раз уж убирал,
Поэму рвал, в костре сжигал.
Но не горит. Вот вновь я правлю –
Слегка политики добавлю.
Тогда советские поэты
Не смели сочинять про это.
Боялись загреметь в ГУЛАГ
И в целом мыслили не так.
Лаврентий Берия расстрелян.
Поэт по-прежнему растерян.
Он осторожен, флагу предан,
Свободы истинной не ведал.
Он в клетке вырос, в клетке пел,
В нём цензор внутренний сидел.
Такой, как Фурцева, как Суслов –
Советский идеолог тусклый.
…Так что там грешники-то наши?
Всё то же – Глеб, под ним Наташа.
Без «Веток персика», трактата,
Застыли в позе узловатой.
Уж без движенья, в статике.
«Мосфильм», вот кадры, нате-ка!
Соседу ж сны седьмые снились,
Как будто под него ложились
Артистки лучшие в стране,
И он имел их всех во сне…
Ужасный бред. Несчастный стонет:
«А вдруг из партии прогонят».
Дежурил Звягин в эту ночь,
А то бы Глебу мог помочь.
11. Беседы за чаем
Предметом споров постоянных
Времён ещё царицы Анны
Волынский был… Античный мир
В их разговорах вновь бурлил.
Им повезло – старик историк
Немало дал, не ставя двоек.
Часами спорили они.
«Да ты же неуч, извини!» –
Глеб говорил и хлопал книгой.
Андрей ногой от смеха дрыгал:
«Да я без книг всё это знал
И сущность нюхом отличал
От искажающих явлений.
А с книгой и дурак ведь гений.
У нас мужик вон с водки синий.
Ему что Маркс, что Паганини.
Не знаешь ты людей труда.
Суёшь смычок свой не туда.
Слышь, про Никитку-то что травят?
Россию скоро всю раздарит,
До голодухи доведёт.
Вот слушай новый анекдот»…
Так балагурили они.
Бежали потихоньку дни.
Глеб скрипку днями мучил. Звягин
На лыжах бегал вдоль оврага
Да много в шахматы играл.
Синицын ставку ему дал!
Они к Наталье заходили,
Я заходил. Мы брагу пили.
Она для них и для меня
Склонялась, грудью нас дразня.
На воле снег, у ней уют.
Так большинство людей живут,
Что по степям да по глубинкам,
По глухоманям, по низинкам.
Живут в посёлках, на отлёте
Простые люди, все в работе.
Ну, а грешки да развлеченья,
Винцо, постельные ученья…
То – жизнь. Другой лишь стороной.
Наталии поклон земной!
Кто б научил нас женщин гладить,
Оценивать с лица и сзади?
Восторг, веселье, яркий свет.
Приятней женщин в мире нет.
И я, читатель, правды ради,
Признаюсь, вымышлен сюжет.
Конечно, есть в России /-----/.
Наталья ж наша – маков цвет!
12. Танцы в Давлеканово
В субботний вечер практиканты
На танцы местные, как франты,
Отправились, но было рано,
На небе признаки бурана
В лохматых тучах нависали,
Да в этом много ли печали?
Беда вся в том, что ни в какую
Глеб не хотел идти, ликуя,
Ни в магазин, ни в ресторан.
Шутил: “Не пью в такой буран”.
«Ну, Глеб, ты маменькин сынок!» –
Андрей понять никак не мог
Товарища на этот раз…
Решил тогда: «Рассудят нас».
И бросил Глеба одного,
Не поддержавшего его.
…Ну, как же – танцы и без хмеля?
Стаканчик выпьет и Емеля.
Мы самаряне или кто?
Швейцару отдал он пальто…
Потом уж, сидя за столом,
В бокал, наполненный вином,
Свою обиду утопил
И друга полностью простил.
…Вот РДК – наполнен светом,
В два этажа, с большим буфетом.
Всегда есть пиво! За столом
Сидит юнец с высоким лбом,
С весьма презрительной гримасой,
В соседстве с симпатичной Асей,
Случайной Звягина знакомой,
Что как-то встретилась за домом
Ему в один из этих дней…
Кивнул рассеянно Андрей.
Потом в фойе вошёл. Здесь пары
Кружились медленно, стояли.
У зеркала же свой наряд
Дивчина поправляла… Рад
Андрей красе такой невинной
И девушке, что так картинно
Чуть изогнула стройный стан,
В глазах весёлых столько тайн.
Андрей галантно: “Разрешите?”
О, сколько впереди событий!
При танце быстром и ритмичном
Всё стало очень необычным.
Кружится зал в шуршанье юбок,
Всё ближе влажность алых губок,
Восторг, улыбки, восхищенье…
Бывает же ведь наслажденье!
Но вот гремит последний вальс.
Зал опустел. Был поздний час.
Андрей же, соблюдая тон,
Сказал чуть слышно: “Это – сон.
Поверю лишь тогда ему,
Когда увижу и пойму,
Что мы одни, и ночь для нас
Такая не в последний раз.
Пускай не ночь… Хотя бы вечер,
Как жаль, сегодня он не вечен”.
Людмила, девушку так звали,
Ему в ответ: “Чтобы Вы знали,
Мой дом совсем недалеко,
И время ночи велико
Для столь короткого пути.
Но вместе можем мы дойти.
С одним условием, что Вы
Уже нисколько не пьяны»…
…А трезвый Глеб меж тем не спал,
И книжку умную читал.
Андрей пришёл около двух.
Чуть перевёл с дороги дух,
Сказал: “Ах, Глебушка, чудак!
Не мог найти тебя никак.
Ты знаешь – танцы хороши!
Натанцевался от души.
Завёл я девушку – Людмилу.
Но целомудренна, нет силы.
Ну, Глеб, не хмурься, лучше мир.
Давай послушаем эфир”.
Щелчок приёмника, шипенье,
Сквозь хрипы музыка и пенье.
В час неурочный, в час ночной
Сказал приёмник им: “Корчной
Стал победителем финала”.
Луна меж туч вовсю сияла.
Вздыхает Глеб: “Ну и обитель.
Пришёл влюблённый небожитель.
Устал я думать и читать.
Поесть бы! Но придётся спать”.
13. Уфа, 1960 год
«Деньги есть – в Уфе гуляем.
Денег нет – в Чишмах сидим».
(Из башкирского фольклора)
Уфа – башкирская столица.
Воскресный день – автобус мчится.
Вот с луком грозный Салават,
Отваги полон его взгляд,
И стрелы вот-вот полетят
В врага, умершего с веками,
Но не забытого степями.
Народу много. Вот старушка
С большим мешком, как будто клушка,
У двери села на ведро.
Вдруг Глебу в правое бедро
Железным чем-то надавили,
Автобус тут остановили.
Столовая, универмаг –
У остановки как-никак.
Универмаг набит битком.
Есть туфли гвоздиком, капрон,
Есть освежающая паста
И сумочки из винипласта.
В отделе «Женский трикотаж»,
По лестнице второй этаж,
Чулки и прочие товары,
А продавец – пердунчик старый.
Андрей и Глеб, разинув рты,
Не замечали суеты.
Вот мама дочке, нежный голос,
Купила модный чёрный пояс,
Купила лифчик номер три.
Тут Глеб не выдержал: «Смотри!»
«Смотреть-то что, - сказал Андрей, -
Ты познакомься, разогрей.
Мамашам дочек одевать,
А нам любить да соблазнять!»
А вот ворота, «Крытый рынок» –
Над ними буквами резными.
На рынке что? Вам всем известно.
Хоть описать довольно лестно
Картину деловых людей.
Но рынки не любил Андрей.
Лишь иногда под настроенье
Он заходил и с удивленьем
В толпе контрасты наблюдал
И ничего не покупал.
Он не имел, как Пушкин, ренты.
Откуда деньги у студента…
По этим и другим причинам
Пошли по винным магазинам,
По переулкам, площадям,
Спеша к молоденьким /------/.
К знакомым медсестрёночкам,
Хорошеньким девчоночкам!
…Спирт медицинский тёк рекою,
И то и это под рукою,
И с тел девичьих трикотаж
Слетал, и было стыдно аж.
…Ох, весь сюжет и ночку блуда
Детализировать не буду.
«Откуда к нам проник разврат? –
Ханжихи утром говорят. –
Кругом порядок, уваженье.
А тут для глаз ну просто жженье.
Напились. Голые. Без тапок.
Влияет буржуазный Запад».
… Да ну их. Кончилась строфа.
«Спасибо, матушка Уфа!
Рахмат, красотки, медсестрички!
Пора бежать на электричку».
Уфа, за Дёмой Ключарёво,
Чишмы, заштатный Шингак-Куль.
Друзья в окно глядят сурово,
Пропив стипендии под нуль.
…Живём – провинция да глушь.
Где пищу-то возьмёшь для душ?
14. Прощание
«Но никому ведь в девятнадцать лет
Раскаянье не причиняет боли.
Когда ж за пятьдесят – и бес и бог
Подводят нашим шалостям итог».
(Джордж Байрон. 1824)
Так незаметно дни летели.
Прошли февральские метели.
Ручьи сбежали по холмам.
И уж цвели по островам
Цветы среди весенних трав…
В Андрее пылкий его нрав
Весной проснулся с новой силой,
И он с доверчивой Людмилой
Встречаться был, конечно, рад,
Водить её в вечерний сад.
И в майской трепетной сирени
Сажать с волненьем на колени,
Шептать, смеяться, целовать
И звёзды дивные считать.
А Вы любили так, читатель?
Или Вы больше на кровати…
Летели быстро эти дни,
Но шли к концу уже они.
И в день отъезда на вокзале
Андрея с Глебом провожали
С гармошкой, с песнями хмельными –
Монтёры выпить все любили.
А Люся, что ж, была грустна.
Такая девичья весна,
Что пролетела очень скоро.
Теперь соседок разговоры
Да сплетни разные о ней.
Поцеловал её Андрей.
А мужикам сказал он тихо:
«Пока! Не поминайте лихом.
Я буду помнить, вы поверьте,
Хорошее до самой смерти.
Ну а плохое, так и быть,
Я постараюсь позабыть».
Итак, вокзал, народ под мухой.
Зовёт один другого: «Слухай!
Сходил, купил бы бутылец,
Ведь должен мне трояк, подлец».
А тот ему: «За неименьем»…
Но тут уж дали отправленье.
В вагоне Глеб, глядит в окно,
Насвистывая в соль минор.
Кто машет кепкой, кто рукой.
Наталья – с женскою тоской.
И то ли плакать, то ль смеяться…
«Пока! Счастливо оставаться».
15. Окончание техникума
Уж я писал, что здесь есть враки.
Была работа и две драки.
Потом защита и диплом.
И в общежитии погром.
О дом, Буяновская, шесть,
Общага – всех не перечесть.
Окончен техникум, ура!
Ушла учёба во вчера.
А выпускной какой был вечер!
Никто там не был изувечен.
Да и на Волге уж потом
Не изнасилован никто.
16. Первый отпуск в 1961 г.,
призыв в армию
Не Пушкин я. Мы не дворяне.
Мы – работяги, самаряне.
Но как Онегин, при параде
Гулял я отпуск в Ленинграде.
Синицын этому был рад,
Отдав взаймы мне свой оклад.
Плутал я наугад, не скрою.
Перед иконами стоял.
Я каялся и размышлял,
И с нашей сравнивал дырою.
В апреле был я и в столице.
С тех пор мне Кремль начал сниться.
Смотреть поехал я чуть свет
Московский университет.
Тогда запала мне идея
Учиться в нём, жизнь переделать.
Но в ноябре я был острижен,
Муштрой солдатскою унижен.
Тогда средь праздников и тризн
Никита «строил» коммунизм.
Ах, то был фарс! Всем было ясно –
Хрущёв старается напрасно.
17. Соседка Люба
«Долго не сдавалась Любушка-соседка.
Наконец шепнула: «Есть в саду беседка.
Как темнее станет – понимаешь ты?»
Ждал я, исстрадался, ночки-темноты!»
(Николай Некрасов. Буря. 1853)
Да, да, я чуть не позабыл…
После диплома Звягин жил
В Башкирии побольше года,
Он полюбил её природу.
Трудился, ездил каждый день,
Порой превозмогая лень,
Из Раевки – аж в Ключарёво,
В Аксаково и Глухарёво.
Порою в дождь, в рассветный мрак –
С бригадой аж в Талды-Булак.
Он заходил ко мне, но редко.
Чтобы спросить: «Одна ль соседка?»
Такое хобби у него,
Как он считал, у одного.
Той Любе было тридцать лет,
А муж был рыбаком заядлым.
Земляк мне Звягин, и уж ладно,
Не буду усложнять сюжет.
Муж много старше был жены,
Но как ребёнок простодушен.
Она ж, не чувствуя вины,
Влюблялась и по самы уши.
А я не знал, кого винить
И тайны от кого хранить.
В Чишмы Андрюшка переехал,
Потом – в солдаты через год.
Кто ж был для верности помехой –
Муж, Звягин, я, или Эрот?
У Любушки душа открыта,
Она давала с аппетитом.
Впорхнёт ко мне на полчаса,
Как заговорщица… Лиса!
Прижму её, всажу поглубже,
И ей уж муж родной не нужен.
Читатель, ну а вы-то как?
Жена Вас ждёт в постели пышной?
Не в том беда, что муж рыбак,
А твёрдый /---/, предмет не лишний.
Так что варите и стирайте,
Да жён одних не оставляйте.
Пока облазишь берега,
Глядишь – и уж растут рога.
Пока поймаешь рыбок пять,
Крадётся Звягин уж опять.
Уйдёт. Тут я зайду за книжкой,
Помассажирую задвижкой.
Она расслабнет, размягчится,
Ещё разок захочет слиться.
…Давным-давно всё это было.
И дымка лет грехи прикрыла.
Спасибо, Любушка-соседка!
Теперь в казарме я, как в клетке.
Преодолела ль ты порок?
Или в головке ветерок?
Где ты сейчас? Постель с кем делишь
По выходным и на неделе?
Рыбак ушёл – ты мне писала.
Совсем свободною ты стала.
Тебя в каптёрку бы, в казарму –
Вот было б радости и шарма!
18. Скоро дембель!
Уж скоро дембель, третий год
Идёт к экватору, ползёт.
Тоска, казарма надоела.
Сижу без мыслей я, без дела.
Всех вспомнил, всё зарифмовал.
И в этом, собственно, финал.
Где Глеб? Я точно и не знаю.
Он обошёл военкомат.
Работает в Мордовском крае –
В Суре иль в Потьме, говорят.
Где Звягин? Выпал из сюжета?
Да нет же. В части он другой.
Не видел сам его два лета.
Но жив дружок мой дорогой.
Он молодец, приноровился,
Аж до сержанта дослужился!
Стишата, как и я, кропает,
Писать поэму помогает,
Шлёт варианты в письмах впрок.
Но всё, готов уж эпилог.
19. Лирический эпилог
«В последний раз, в сени уединенья,
Моим стихам внимает наш пенат.
Лицейской жизни милый брат,
Делю с тобой последние мгновенья».
(Александр Пушкин. 1817)
На фотокарточке в альбоме
Стоим мы – завтра на вокзал.
И жаль мне этих дней до боли,
И жаль – не всё вам рассказал.
К тому, что было, нет возврата.
Другие звёзды манят нас.
Я третий год служу в солдатах,
Друзья работают сейчас.
Да где же вы теперь, о други,
Забытых игрищ и забав?
И с курса младшего подруги,
С кем вы теперь, любовь познав?
Где Синеоков – вольный, ранний?
А где Лапшин – красавец бальный?
Куда девался наш Дунаев?
Отец семейства Ермолаев?
Добрейший Витя Куликов?
И молчаливый Большаков?
Где Спирин, Павлов, Помогаев?
Нет никого… Уж жизнь другая.
Ульянов Вовка, наш старшой,
Где ты, надёжный и большой?
Всем руки хочется пожать,
Не буду список продолжать.
Распалось братство, разлетелось.
С годами к нам приходит зрелость.
Конечно, многие девчата
Теперь уж замужем давно.
Что сделаешь, а ведь когда-то
Мы целовали их в кино.
Где Лора, Ниночка, Полина?
Бог дал им дочек иль по сыну?
Не пьют ли их мужья, супруги?
Не слышится ль свекрови ругань?
Я так хотел бы видеть вас!
Но с кем теперь вы? Где сейчас?
Теперь не встретишь у фонтана
Прелестной Аллы Ильиной.
А встретишь – сердце биться станет
Всё чаще, чаще: «Боже мой!
Ах, Алла, Аллочка, откуда!?»
«Ба! Белоусов! Ты? Привет!»
Смотреть в глаза друг другу будем,
Ведь мы не виделись пять лет.
Увы, в моих уж грусть и тени.
В её – усталость и тоска.
Неужто юность дождь весенний
В излишних чувствах расплескал?!
20. Сентиментальный вздох
Проходит жизнь за годом год.
Уж много лет с тех пор минуло,
Когда наш юный хоровод
В вагончик вечером тянуло.
Теперь другие уж поют:
«Семнадцать лет – такой уют!»
Другие юноши упрямы,
И дочек ждут другие мамы.
1964 год и позже
