Слово о Пушкине. Глава 7
VII.
(Итак, к своему восемнадцатилетнему возрасту Пушкин заметно сузил круг тем; внешние впечатления в стихих стали заменяться внутренними переживаниями; больше серьезности стало; больше поэтического мастерства. – Б.Е.).
Всё те же вы, но время уж не то же:
Уже не вы душе всего дороже,
Уж я не тот... невидемой стезёй
Ушла пора весёлости беспечной.
Навек ушла – и жизни скоротечной
Луч утренний бледнеет надо мной... –
Счастливцам резвым, молодым
Оставим страсти заблужденья;
Живем мы в мире два мгновенья –
Одно рассудку отдадим... –
(Поразительна слитость человеческой жизни Пушкина с его стихами; это неразрывное целое; еще и этим надо было объяснить первоначальное обилие и разбросанность тем; но вот жизнь поэта стала строже, и строже стали стихи. Эту особенность нашего гения отмечают и философ Владимир Соловьев, и Скатов, и протоиерей Иоанн Восторгов. – Б.Е.).
Протоиерей Иоанн Восторгов. “Памяти А.С. Пушкина. Вечное в творчестве поэта”.
“Пушкин, как личность, был нераздельным со своей поэзией; это в нем особенно бросается в глаза, и его глубокой искренности, необыкновенной правдивости не отрицала никакая, даже самая пристрастная и озлобленная критика. Как натура художественная, чуткая, отзывчивая, Пушкин мыслил вслух, чувствовал вслух и, так сказать, жил вслух. Его душа – это как бы механизм в хрустальном футляре, всем видный, для всех открытый. И все, что у нас обыкновенно скрыто в глубине духа и не показывается на свет Божий, все движения страстей, все грехи мыслей, – все это, при указанном свойстве поэтической натуры Пушкина, было открыто для наблюдения, и всё это у него выливалось в слове. Оттого в первых ранних произведениях поэта мы видим следы неправильного домашнего и школьного воспитания (многое в домашнем воспитании, как мы отметили, имело и правильный, православный характер. – Б.Е.), отражения окружавшей его легкомысленной жизни, видим иногда нечто несерьезное, недостойное, стоящее в противоречии с религиозно-нравственным идеалом...”
Владимир Соловьев. “Судьба поэта”.
“В ранних его произведениях мы видим игру остроумия и формального стихотворческого дарования, легкие отражения житейских и литературных впечатлений. Но в легкомысленном юноше быстро вырастал великий поэт, и скоро он стал теснить “ничтожное дитя мира”. Под тридцать лет решительно обозначается у Пушкина – “смустное влеченье Чего-то жаждущей души”...”
(“Смутное влеченье” к возвышенному, совершенному, духовному уже проявилось и к двадцати годам. И это чувствуется во всех стихах и особенно в “Руслане и Людмиле”. – Б.Е.).
Великим быть желаю,
Люблю России честь,
Я много обещаю –
Исполню ли? Бог весть! –
Есть в России город Луга
Петербургского округа;
Хуже не было б сего
Городишки на примете,
Если б не было на свете
Новоржева моего. –
(Всё, вроде бы, и то же, но уже уровень стихов предопределяет “онегинский”. – Б.Е.).
Владыки! вам венец и трон
Дает Закон – а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон. –
(Высказана православная истина, и это говорит о том, что наряду с богоборчеством в Пушкине вызревала и Христова вера. – Б.Е.).
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы! –
С тобою пить мы будем снова,
Открытым сердцем говоря
Насчет глупца, вельможи злого,
Насчет холопа записного,
Насчет небесного царя,
А иногда насчет земного. – (Нельзя не заметить, что здесь у Пушкина отношения с “небесным царем” еще по-христиански не отлажены; отношение к “глупцу”, “вельможе злому” и “холопу записному” еще далеко не православные. Но все это придет в дальнейшем поэтическом росте. – Б.Е.).
Протоиерей Иоанн Восторгов. “Памяти А.С. Пушкина. Вечное в творчестве поэта”.
“Изображая жизнь во всех ее разнообразных проявлениях, конечно, он отмечал и ее отрицательные стороны; но изобразить их хотя бы и художественно – еще не значит им сочувствовать. Может быть, однако, с этой стороны он был и виновен; виновен тем, что в его изображении всякая страсть как бы имеет право на законное существование, представлена не в отталкивающем, а иногда как-будто в привлекательном виде, не заклеймена огненным обличением. С нравственной точки зрения, это теневая сторона деятельности поэта. Но при всем том он был болеее всего поэтом не только “положительной стороны русской действи-тельности”, по выражению Белинского, но и поэтом положительной стороны жизни вообще. Этим он особенно дорог в нашей литературе, вообще не очень богатой положительными талантами, положительными стремлениями; этим он дорог и в воспитании юношества, как открывающий ему источник чистого, возвышенного, жизнерадостного и уравновешенного идеализма. И нельзя не признать, что с течением времени это положительное выступает в творчестве нашего поэта всё сильнее, всё ярче, входит в связь с его возвышенным религиозным настроением и в последние годы его недолгой жизни становится одним из основных мотивов, если только не самым основным, его творчества...”
(Правда, рост пушкинского таланта, значительно большее углубление в жизнь заострили внимание, наравне с другими более строго выбранными темами, на всё-таки пока еще оставшейся в душе поэта теме безверия. 1821 год – пик атеизма Пушкина. Он пишет поэму “Гавриилиада”. – Б.Е.)
Березкина. Комментарии к поэме “Гавриилиада” из полного собрания сочинений Пушкина в двух томах (1999 год).
“При жизни Пушкина (“Гавриилиада”) не печаталась, однако была широко распространена в списках. Антирелигиозная эротическая поэма, пародирующая евангельский рассказ о Благовещении и ветхозаветную историю грехопадения Адама и Евы. Работу над произведением Пушкин начал, по-видимому, на страстной неделе Великого поста 1821 г. во время говения, то есть подготовки к причастию (оно предполагало ежедневное посещение богослужений и пост). Скорее всего, говение было приурочено к Великому четвергу. 6 апреля (Великая среда) Пушкин набросал план, отражающий какую-то корректировку в работе над легко писавшейся поэмой: “Святой дух, призвав Гавриила, описывает ему свою любовь и производит в сводники. Гавриил влюблен. Сатана и Мария” (единственный из дошедших до нас автографов “Гавриилиады”). (Одно написание этого плана стало величайшим кощунством, которое совершил поэт. Но в какое же преступление перед Святым Духом, Иисусом Христом и Пресвятой Богородицей стало само написание поэмы, которое проходило в дни причащения и поста. Такие смертные грехи всегда кончаются трагически. И гибель Пушкина – великое под-тверждение тому. Но еще и подтверждение неимоверной любви Божией. После трех дней страшных мучений, исповеди и причащения поэт был прощен Господом и умер как подобает христианину. – Б.Е.).
Вероятнее всего, что поэма была закончена Пушкиным вскоре после Пасхи (10 апреля), то есть на Светлой неделе. Как государственный чиновник, он обязан был говеть не реже одного раза в год. Религиозное принуждение (служебное; религиозных принуждений не бывает; либо ты веруешь и живешь церковной жизнью, либо – нет. – Б.Е.) сыграло в 1821 году роль детонатора. Взрыв породил в душе поэта протест, принявший характер кощунства и выразившийся в ряде произведений, написанных в апреле этого года...
Пушкин знал, что поэма пишется не для печати. Судя по стихотворным посвящениям, которыми Пушкин хотел снабдить поэму при передаче друзьям, он считал ее весьма удачным произведением... Возможно, что неким творческим стимулом для поэта в послужил пример Вольтера, автора антицерковной поэмы “Орлеанская девственница” (1735): она создавалась, как указывал Вольтер, не для широкой публики, однако, проникнув в печать, принесла автору европейскую известность...
С годами отношение Пушкина к “Гавриилиаде” изменилось. По свидетельству Соболевского, Горчакова, Полторацкого и Юзефовича, упоминание о ней вызывало у Пушкина не просто горестное сожаление, но и боль. В творчестве Пушкина кощунственные строки о деве Марии из “Гавриилиады” некоторым образом уравновешиваются (“уравновесить” может только раскаяние и исповедь. – Б.Е.) стихотворениями “Жил на свете рыцарь бедный...” (1829) и “В начале жизни школу помню я...” (1830), в которых дан возвышенный образ Мадонны (Пресвятой Богоматери. – Б.Е.). В 1828 году “Гавриилиада” дошла до правительства, что привело к возбуждению против Пушкина дела, грозившего ему высылкой в Сибирь. Сначала Пушкин пытался отрицать свое авторство. 7 октября 1828 года он написал Николаю I письмо с признанием своей вины (прекрасный православный поступок! – Б.Е.). 31 декабря того же года император вынес резолюцию: “Мне это дело подробно известно и совершенно кончено”. (Не менее благородный поступок царя православной державы. – Б.Е.).
(Напомним читателю начальные эпизоды поэмы. – Б.Е.).
В глуши полей, вдали Ерусалима,
Вдали забав и юных волокит
(Которых бес для гибели хранит),
Красавица, никем еще не зрима,
Брез прихотей вела спокойный век.
Ее супруг, почтенный человек,
Седой старик, плохой столяр и плотник,
В селенье был единственный работник.
И день и ночь, имея много дел
То с уровнем, то с верною пилою,
То с топором, не много рн смотрел
На прелести, которыми владел,
И тайный цвет, которому судьбою
Назначена была иная честь,
На стебельке не смел еще процвесть.
Ленивый муж своею старой лейкой
В час утренний не орошал его;
Он как отец с невинной жил еврейкой,
Ее кормил – и больше ничего... –
(И снится Марии. – Б.Е.):
И светел вдруг очам явился Он...
Все пали ниц... Умолкнул арфы звон.
Склонив главу, едва Мария дышит,
Дрожит как лист и голос Бога слышит:
“Краса земных любезных дочерей,
Израиля надежда молодая!
Зову тебя, любовию пылая,
Причастница ты славы будь моей:
Готовь себя к неведомой судьбине,
Жених грядет, грядет к своей рабыне!..” –
У же и из того, что мы показали, видно, с какой небывалой силой написана кощунственная вещь... Попустил Бог, попустил, и всё не без добра – автор потом терзался от этой своей вольности всю оставшуюся жизнь, и к Богу шел, не без помощи жгучих терзаний. – Б.Е.).
(Не станем цитировать и антиправославных стихов Пушкина, которые в обилии написаны вслед за поэмой, но отметим, что рядом с великими нравственными падениями в творчестве поэта непременно выплёскивались великие духовные взлеты. Стало заметно, что наступило “время рассудка” Но, подняв уровень стихов, рассудок ничуть не нарушил поэтичности и душевности творений.– Б.Е.).
“Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе...” –
(Обращение к истории России – обращение к тем “основам основ”, которые вбирают в себя православную веру наших предков. Вот что говорил по этому поводу протоиерей Иоанн Восторгов:
“В своих произведениях, проникая в глубь истории, поэт входит в духовное общение с многовековою жизнью целого народа и затем с мыслью и жизнью всего человечества. Здесь прошлое не представляется ему “мертвою скрижалью”: он ищет в нем смысла и той внутренней связи, по которой прошедшее является основою для будущего; постигает он здесь цену религии, этой вековечной основы жизни и в истории человечества и в истории родины”.
Эти высказывания Восторова не плод воображения. Пушкин, по свидетельству его совре-менницы Смирновой, говорил, что “религия создала искусство и литературу; всё, что было великого в самой глубокой древности, все находится в зависимости от религиозного чувства; без него не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности”. – Надо полагать, что и в годы наивысшего безверия пушкинский разум жадно проникал в таинственные глубины истины. Уже без иронии пишет он о бессмертных человеческих душах. – Б.Е.).
Так, если удаляться можно
Оттоль, где вечный свет горит,
Где счастье вечно, непреложно,
Мой дух к Юрзуфу прилетит. –
(К Гурзуфу, близ Тавриды, где жил Пушкин в 1822 году. – Б.Е.).
В душе утихло мрачных дум
Однообразное волненье!
Воскресли чувства, ясен ум. –
(О, эта пушкинская ясность ума! Только она и могла вывела его на узкую, но светлую и спасительную тропу. – Б.Е.).
Протоиерей Иоанн Восторгов. “Памяти А.С. Пушкина. Вечное в творчестве поэта”.
“Пушкин всегда производил на всех, его знавших, впечатление огромной умственной силы. Это был “ум здравый, живой, трезвый, уравновешенный, чуждый всяких болезненных уклонений” (Соловьев). Таким в годы молодости показался он Императору Николаю I, который после первого свидания с поэтом сказал: “Сегодня я беседовал с самым замечательным человеком в России”. Таким он казался лучшим русским людям, современникам его: Гоголю, Вяземскому, Плетневу, Жуковскому, – это все его друзья и почитатели. Иностранцы утвер-ждают то же. Французский посол Барант называет его “великим мыслителем”; Мицкевич говорит о нем: “Пушкин удивлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума... Речь его, в которой можно было заметить зародыши будущих его произведений, становилась более и более серьезною. Он любил разбирать великие религиозные и общественные во-просы...”
(Если раньше чувства преобладали над разумом, и это нетрудно было заметить, то теперь выступил вперед разум, но настолько осторожно, что, волей Божией, ничуть не пострадал пушкинский талант. – Б.Е.).
Мне долго счастье чуждо было.
Мне ново наслаждаться им,
И, тайной грустию томим,
Боюсь: неверно всё, что мило. –
(Мощное православное прозрение – неверно земное счастье. – Б.Е.).
На тихих берегах Москвы
Церквей, венчанные крестами,
Сияют ветхи главы
Над монастырскими стенами.
Кругом простерлись по холмам
Вовек не рубленные рощи,
Издавна почивают там
Угодника святые мощи... –
(Вспомнились поэту детские впечатления, когда он посещал Савино-Сторожевской монастырь (недалеко от Захарово). Припомнился же. Ведь что-то заставило возникнуть в памяти эти места... Критики говорят, что так хотел Пушкин начать “Братьев разбойников”. Кажется, уже был крен в сторону веры. – Б.Е.).
Франк. “Религиозность Пушкина”.
“Нам представляется очевидным парадоксальный факт: Пушкин преодолел свое безверие (которое было в эти годы скорее настроением, чем убеждением) первоначально на чисто интеллектуальном пути: он усмотрел глупость, умственную поверхностность обычного “про-светительного” отрицания. В рукописях Пушкина... находится следующая запись: “Не допу-скать существование Бога – значит быть еще более глупым, чем те народы, которые думают, что мир покоится на носороге”. В одном из ранних стихотвоений мысль о небытии после смерти, “ничтожестве”, есть для Пушкина “призрак пустой, сердцу непонятный мрак”, о котором говорится: “ты (ничтожество, небытие. – Б.Е.) чуждо мысли человека, тебя страшит-ся гордый ум”.
“Но самое интересное свидетельство отношения молодого Пушкина к безверию содержится, конечно, в известном его письме из Одессы от 1824 года. Для состояния нашего пушкиноведения характерно, что это письмо, сыгравшее, как известно, роковую роль в жизни Пушкина (шутки с безверием во всех отношениях плохи. – Б.Е.), исследовано со всех сторон, за исключением одной, самой существенной: никто, кажется, не потрудился задуматься над его подлинным смыслом, как свидетельством состояния религиозной мысли Пушкина.
Это письмо (от которого Пушкин сам позднее отрекался, называя его “глупым”) обыкновенно рассматривается просто, как признание Пушкина в его атеизме. Это, конечно, справедливо (для момента написания письма), однако, все же, с очень существенными оговорками. Из самого письма следует, прежде всего, что Пушкин “берет урок чистого афеизма” (атеизма) впервые в Одессе в 1824 году – значит, что это мировоззрение серьезно заинтересовало его впервые только тогда, и что, следовательно, Пушкина до того времени никак нельзя считать убежденным атеистом. Далее: указание, что англичанин, “глухой философ, кажется ему первым умным атеистом, с которым ему довелось встретиться и который на него произвел впечатление, есть автентичное подтверждение нашего мнения о низкой интеллектуальной оценке Пушкиным обычного типа безверия.
Еще важнее, что в то самое время, как он берет уроки чистого атеизма, он читает Библию; и хотя он “предпочитает Гете и Шекспира”, все же, “Святой Дух” ему “иногда по сердцу”. Несмотря на уроки атеизма, на него производит впечатление Священное Писание – по крайней мере, с его поэтической стороны (позднее он, как известно, усердно читал Библию и жития святых...). И, наконец, может быть, интереснее всего заключительные слова письма: “система” атеизма признается “не столь утешительной, как обыкновенно думают, но, к несчастью, наиболее правдоподобной. Ясно, что отношение “сердца” и “ума” Пушкина к религиозной проблеме радикально изменилось: теперь его ум готов признать правильным аргумент “афея”, но сердце ощущает весь трагизм безверия – вопреки обычному для его поколения жизнепониманию, которое способно находить атеизм “утешительным...”
(Посмотрите, с какой уже теплотой, а не с обычной иронией пишет Пушкин в “Бахчисарайском фонтане” о православной вере пленницы языческого хана Гирея:
Сам хан боится девы пленной
Печальный возмущать покой;
Гарема в дальнем отделеньи
Позволено ей жить одной:
И, мнится, в том уединеньи
Сокрылся некто неземной.
Там день и ночь горит лампада
Пред ликом Девы Пресвятой;
Души тоскующей отрада,
Там упованье в тишине
С смиренной верой обитает... – Б.Е.).
(А вот незаконченный отрывок об исповеди грешника монаху:
Стоят за клиросом чернец
И грешник – неподвижны оба –
И шепот их, как глас из гроба,
И грешник бледен, как мертвец... – Пушкин настойчиво приступает к разработке православной тематики. – Б.Е.).
В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.
Я стал доступен утешенью;
Зачем на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Могу я волю даровать! –
Пушкин – Кюхельбекеру, апрель-май 1824 года
(выписки из письма, сделанные полицией):
“...читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гётё и Шекспира. – Ты хочешь знать, что я делаю, – пишу пестрые строфы романтической поэмы – и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, что не может быть существа разумного, Творца и правителя (по-французски), мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утегительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподбная. (Как бы там что ни говорили, а Пушкину более прадоподобным кажется пока атеизм, а не библейские откровения. И все-таки Библию он читает, и даже в этот “афеистический” период пишет стихи с православным уклоном. – Б.Е.).
(Обратим внимание: “читая Шекспира и Библию”... Пушкин не расставался с Библией всю жизнь, хотя поначалу видел в ней лишь источник для поэтических образов и тем. Так было еще в 1923 году. В письме к Тургеневу поэт писал: “Я закаялся и написал на днях подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа (“Изыде сеятель сеяти семена своя”). (Лк. 8, 5-8).
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя –
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич. –
Бунтовские темы уже утихают в творчестве поэта, но вихри их нет-нет да вздымаются в высоту. – Б.Е.).
И делу своему Владыка сам дивился.
Се благо, думал он, и взор его носился
От Тибровых валов до Вислы и Невы... – Юрьева, автор фундаментального исследования “Пушкин и христианство”, установила связь этих строк с первыми стихами Книги Бытия: “В начале сотвори Бог небо и землю... И виде Бог, яко добро...” Подобных примеров здесь сотни. Некоторыми из них мы не замедлим воспользоваться. – Б.Е.).
Певец-Давид был ростом мал,
Но повалил же Галиафа,
Который был и генерал,
И, побожусь, не ниже графа. – Глава 17 “Первой Книги Царств” рассказывает, как Давид-псалмопевец сразился с богатырем Голиафом и победил его. – Б.Е.).
(Пушкин писал брату в 1824 году:
“Шутки в сторону, ожидаю добра для литературы вообще и посылаю ему лобзание не яко Иуда-Арзамасец, но яко Разбойник-Романтик. Попытаюсь толкнуться ко вратам цензуры с первою главой или песнью Онегина. Авось пролезем.” – Сравните с молитвой святителя Иоанна Златоустого перед причащением: “Не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем”... – Б.Е.).
В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина. –
(Это подражание “Песни песней Соломона” из Ветхого Завета. Там в иносказательной форме говорится о небесной любви между душой человеческой и Богом. Пушкин тогда об этом знать не мог. Слова “Песни песней” стали для него образом любви земной: “Да лобжет мя от лобзаний уст своих: яко блага сосца твоя паче вина и воня мира твоего паче всех аромат...” (Песн. 1, 1-2). – Б.Е.).
Пушкин – Жуковскому, 7 марта 1826 года:
“Поручая себя ходатайству Вашего дружества, вкратце излагаю здесь историю моей опалы. В 1824 году явное недоброжелательство графа Воронцова (новороссийского генерал-губернатора. – Б.Е.) принудило меня подать в отставку. Давно расстроенное здоровье и род аневризма (болезни сердца. – Б.Е.), требовавшего немедленного лечения, служили мне достаточным предлогом. Покойному государю императору не угодно было принять оного в уважение. Его величество, исключив меня из службы, приказал сослать в деревню (Михайловское. – Б.Е.) за письмо, писанное года три тому назад, в котором находилось суждение об афеизме, суждение легкомысленное, достойное, конечно, всякого порицания (в чистосердечности этих, да и всех других пушкинских строк, у нас нет основания сомневаться. – Б.Е.).
Вступление на престол государя Николая Павловича подает мне радостную надежду. Может быть, его величеству угодно будет переменить мою судьбу. (Государь, действительно, ее переменил. Освободил из ссылки, встретился с поэтом, посоветовал решительнее возвращаться в лоно церкви, заменил цензуру своим личным прочтением пушкинских произведений. – Б.Е.). Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости. (Тут еще заметно безверие, но поэт уже приходит к выводу, что идти против православного порядка в стране – “безумно”. – Б.Е.).
(Чуть раньше Пушкин написал своего “Демона”. Надо было осознать в себе демонические силы, чтобы в скором будущем распрощаться с ними, иногда по слабости возвращаясь к ним вновь, но в целом, принципиально, распрощаться.
В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия –
И взоры дев, и шум дубровы,
И ночью пенье соловья...
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно посещать меня...
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел –
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел. – Пушкин проанализировал свое безверие. Оно оказалось ужасным. Его надо было замещать верой. Выхода не оставалось. – Б.Е.).
(Пушкин писал Вяземскому осенью 1825 года:
“Не демонствуй, Асмодей (арзамасское прозвище Вяземского. – Б.Е.): мысли твои об общем мнении, о суете гонения и страдальчества (положим) справедливы (“положим, справедливы”, а на самом деле далеко не так. – Б.Е.) – но помилуй... это моя религия; я уже не фанатик, но всё еще набожен. (Набожность Пушкина будет с годами возрастать и перейдет в настоящую веру. – Б.Е.). Не отнимай у схимника надежду рая и страха ада... Благодарю тебя и за замечание Карамзина о характере Бориса (По словам Карамзина, Годунов “беспрестанно перечитывал Библию и искал в ней оправдание себе”. – Б.Е.). Оно мне очень пригодилось ... я его засажу за Евангелие, заставлю читать повесть об Ироде и тому подобное...” (На самом деле, он построил трагедию так, что царь Борис всё реже и реже обращается к молитве, всё дальше и дальше удаляясь от Бога. С удивительной силой звучат в этом аспекте реплики летописца Пимена и юродивого.
О страшное, невиданное горе!
Прогневали мы Бога, согрешили:
Владыкою себе цареубийцу
Мы нарекли. – Святой старец знает, что говорит. И дрожь пробегает по телу, когда об этом же, но по-своему, провозглашает юродивый:
– Молись за меня, бедный Николка, – бросает ему царь Борис, уходя.
– Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода, –
кричит ему вслед Николка, –
Богородица не велит...
Пушкин – Николаю I, 11 мая 1826 года:
“В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.
Ныне с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) – (Этот поступок нельзя не назвать переломным в жизни поэта; отсюда дорога его выпрямляется и сужается; не без трудностей, но она уже идет к Богу. – Б.Е.) – решился я прибегнуть к Вашему императорскому величеству со всеподданнейшею моею просьбою.
Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всепод-данейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие края.
Всемилостивейший государь,
Вашего императорского величества
верноподданный
Александр Пушкин.”
На отдельном листе:
“Я нижеподписавшийся обязуюсь впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тай-ному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них.
Александр Пушкин.
11 мая 1826 года.”
(Это письмо поэт написал царю в мае 1826 года, а через четыре месяца гений Пушкина осуществил невероятный нравственный прорыв – стихотворением “Пророк” получил логическое завершение недавний “Демон”:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый Серафим
На перекрёстке мне явился.
Перстами лёгкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы...
Моих ушей коснулся он, –
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье...
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык... –
(Наверно, нельзя было придумать себе истязание страшнее за прежние поэтические грехи. – Б.Е.):
И сердце трепентное вынул
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
“Восстань, Пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей”. – Это духовное перерождение поэта, и опять происходит оно в нераздельном единстве с образами Библии. В “Псалтири” читаем: “Слыши... и виждь, и приклони ухо Твое...” (Пс. 44, 11) и: “Во всю землю изыде вещание их, и в концы вселенныя глаголы их” (Пс. 18, 5). В стихотворении “Пророк” Пушкин набрал такую духовную высоту, и так она связалась с верой и Богом, что до самой дуэли существенных падений у гения нашего не было. Были небольшие падения, которые он преодолевал легкими волевыми усилиями.
Протоиерей Иоанн Восторгов. “Памяти А.С. Пушкина. Вечное в творчестве поэта”.
“Бывали минуты уныния, когда поэт с горечью восклицал:
Напрсно я бегу к сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам!
Но это были только минуты. В общем, все же “в надежде славы и добра глядел вперед он без боязни”, и все более и более звучали в нем струны того вечного, живого, высокого, светлого, святого, что мы называем религией. Много стихотворений вылилось у него в этом новом, все усиливавшемся настроении духа, – и это самые чистые, самые возвышенные создания его поэзии, вызывающие на глубокое раздумье. Так, он не пал под бременем греха и отчаянья (вспомним его юношеское “Безверие”. – Б.Е.) и, не стыдясь вслух пред миром оплакивать свои паденья, не стыдился исповедывать тот символ веры, который звучал в нем всё явственнее, всё звучнее, всё настойчивее. Читайте его стихотворение “Странник”. Как сильно изображено в нем его пробуждение к новой жизни, принятое окружающими чуть ли не безумием (предсказание и своей, и гоголевской судьбы! – Б.Е.); указание пути к этой жизни находит он у юноши, читавшего какую-то книгу, о которой не трудно догадаться по со-держанию. “Узкий путь спасенья и тесные врата”, очевидно, указаны были ему в священной книге евангелия (Матф. 7, 13-14)...
Иные уж за мной гнались, но я тем боле
Спешил перебежать городовое поле,
Дабы скорей узреть, оставя те места,
Спасенья узкий путь и тесные врата...”
