Слово о Пушкине. Глава 6
VI.
Профессор Андреев. “Очерки по истории русской литературы XIX века”.
“Религиозно-политическое значение “Переписки” было огромное. Эта книга появилась в то время, когда в незримых глубинах исторической жизни решалась судьба России и русской православной культуры... Что впереди? Расцвет и прогресс безрелигиозной гуманистической культуры или начало предапокалиптического периода мировой истории? Гоголь громко и убежденно заявил, что Истина в Православии и в православном русском самодержавии, и что решается историческое “быть или не быть” православной русской культуры, от сохранения которой зависит и ближайшая судьба всего мира...”
(Это сейчас, спустя 162 года после гневных нападок Белинского на Гоголя, выявилось истинное, стратегическое значение для России и всего человечества православной, Христовой веры. Понадобился развал Советского Союза, и физический, и идеологический, понадобились годы бесплодных перестроек “социалистического” в “человеческое”, пона-добился всеобщий экономический кризис, чтобы мир начал осозновать, что без нравственных, духовных начал благополучно существовать невозможно. Но еще лет пять-десят назад, уча-щимся минусинской школы, которую я кончал, преподавали Белинского как великого русского пророка. Можно представить, на какой высоте для многих находился “неистовый Виссарион” в пушкинско-гоголевский период русской литературы. Пишут, что не было учителя или гим-назиста, который бы не знал наизусть злополучного письма. Но, правды ради, скажем, что крепко досталось тогда не одному Гоголю. Добралася Белинский и до “любимого” Пушкина. В том же письме Гоголю он писал: “(Вот почему) так скоро падает популярность великих поэтов, искренно или неискренно отдающих себя в услужение православию, самодержавию и народности (рубит топором под самый корень, но Промысел Божий не перерубить. – Б.Е.). Разительный пример – Пушкин, которому стоило написать только два-три вернопод-данических стихотворения и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви...” – Конечно, не два-три верно-подданических стихотворения и не камер-юнкерская форма отвернули от Пушкина многих читателей. В творчестве его всё сильнее и сильнее звучали православные мотивы, из которых нетрудно было понять, что гений русской поэзии – искренно верующий человек. Что только стоило историческое повествование “Капитанская дочка”, в котором дана суровая оценка всяким русским бунтам: “Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты (прямо-таки к Белинскому обращено. – Б.Е.), или молоды и не знают нашего народа (склонного к бунтам и отходам от Бога, и в силу этого беспримерно кровожадного. – Б.Е.), или уж люди жестоковыйные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка”. – С еще большей силой о революциях сказано в статье, посвященной Радищеву: “Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а “Путешествие в Москву” весьма посредственною книгою. (Пушкин даже пародию на нее написал – “Путешествие из Москвы в Петербург”, и очень едкую. – Б.Е.); но со всем тем не можем в нем не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающего конечно, но дейст-вующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостью” (безусловно, если бы довелось, Пушкин нечто подобное сказал бы и о Белинском. – Б.Е.)”. – “В Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидрота и Реналя (из чего сложился и русский революционизм. – Б.Е.); но всё в нескладном, искаженном виде, как все предметы криво отражаются в кривом зеркале. Он есть истинный представитель полупросвещения. (Революционность подлинным, православным просвещением и не пахнет. – Б.Е.). Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне (далеко не всегда новое лучше старого. – Б.Е.), частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему, – вот что мы видим в Радищеве. (И в Белинском, сказали бы мы. – Б.Е.).” – А теперь вернемся к теме всеобщего православного сотрудничества в государстве: “ Он как будто старается раздражить верховную власть своим горьким злоречием; не лучше ли было бы указать на благо, которое она в состоянии сот-ворить? Он поносит власть господ как явное беззаконие; не лучше ли было представить правительству и умным помещикам способы к постепенному улучшению состояния крестьян; он злится на цензуру; не лучше ли было потолковать о правилах, коими должен руковод-ствоваться законодатель, дабы, с одной стороны, сословие писателей не было притеснено и мысль, священный дар божий, не была рабой и жертвою бессмысленной и своенравной управы, а с другой – чтоб писатель не употреблял сего божественного орудия к достижению цели низкой и преступной (процесс взаимосотрудничества в преобразовании страны дюже медленный, но в любом случае он лучше, чем разрушительная революция. – Б.Е.). – “Но всё это было бы просто полезно и не произвело бы ни шума, ни соблазна, ибо само правительство не только не пренебрегало писателями и их не притесняло, но еще требовало их участия, вызывало на деятельность, вслушивалось в их суждения, принимало их советы – чувствовало нужду в содействии людей просвещенных и мыслящих, не пугаясь их смелости и не оскорбляясь их искренностью. (Если идти к людям с любовью, и они тебе ответят тем же. – Б.Е.)” – Вот и Пушкин о том же: “Они (деловые предложения) принесли бы истинную пользу, будучи представлены с большей искренностию и благоволением; ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви”. (Но в те годы момент общего сотрудничества уже был упущен, нарастало противостояние сил. Отходя от Бога, все большее число россиян втягивалось в революционно-атеистическую борьбу. И, по молодости лет, сам Пушкин попался во французские сети “скептицизма, филантропии и политического цинизма”. – Б.Е.).
Франк. “Религиозность Пушкина”.
“Известно, что в детстве и ранней юности Пушкин воспитался под влиянием французской литературы 18-го века и разделял его (века) общее мировоззрение.
“Фернейский злой крикун”, “седой шалун” Вольтер для него не только ”поэт в поэтах первый”, но и “единственный старик”, который “везде велик” (“Городок”, 1814). Среда, в которой вращался Пушкин в то время – в лицейскую эпоху и в Петрограде до своей высылки – поскольку вообще имела “мировоззрение”, также была проникнута настроением просве-тительского эпикуреизма в духе французской литературы 18-го века...”
(Действительно, в этом эпикуреизме юный Пушкин купается, брызжет серебром строчек и преиосполнен радости от песенного творчества; радость и на иронию его подвигает:
Певец любви, фернейский старичок
(Ферней – местность, где жил Вольтер. – Б.Е.),
К тебе, Вольтер, я нынче обращаюсь.
Куда, скажи, девался твой смычок,
Которым я в Жан д’Арке восхищаюсь,
Где кисть твоя, скажи, ужели ввек
Их ни один не найдет человек?
Вольтер! Султан французского Парнаса,
Я не хочу седлать коня Пегаса,
Я не хочу из муз наделать дам,
Но дай лишь мне твою златую лиру,
Я буду с ней всему известен миру.
Ты хмуришься и говоришь: не дам... –
Уже из этих уверенных иронических строк, можно понять, что молодой поэт не будет слепо копировать “всемирного учителя”, а, отдавая ему положенную традицией дань, пойдет дальше и по-своему, – прокладывая нехоженную тропу. И тут же рисует (так же ярко и зримо, как через двадцать лет восходящий Гоголь. – Б.Е.) старого монаха, прокравшегося к нему в келью дьявола Молока и его бесчисленные проделки:
Монах идет – что ж? – юбку видит он.
“Что вижу я!.. иль это только сон? –
Вскричал монах, остолбенев, бледнея. –
Как! это что?..” – и, продолжать не смея,
Как вкопанный пред белой юбкой стал,
Молчал, краснел, смущался, трепетал. –
Белинский не мог сказать, кто был гоголевским учителем; одного мы уже назвали – автора “Слова о полку Игореве”; другой сам о себе говорит – и неудержной своей иронией, и образностью письма, и дерзновением в таинственном творении, и вот еще чем – свободными лирическими отступлениями:
Люблю тебя, о юбка дорогая,
Когда, меня под вечер ожидая,
Наталья, сняв парчовый сарафан,
Тобою лишь окружит тонкий стан.
Что может быть тогда тебя милее? –
Как во всем этом не увидеть будущего Гоголя? Но не о нем сейчас речь. Мы видим, что пушкинская муза не очень и серьезно относится к французскому влиянию, покорившему весь мир. Как Пушкин говорил об этом в поздние годы, мы знаем. Видим теперь, как иороничен он к “учителям” в годы совсем еще юные. – Б.Е.).
Франк. “Религиозность Пушкина”.
“Вряд ли, однако, и в то время (о коем мы говорим. – Б.Е.) дух этот сколько-нибудь серьезно и глубоко определял идеи Пушкина. Ему уже тогда противоречили некоторые основные тенденции, определяющие собственный духовный склад Пушкина – доселе, кажется, недостаточно учитываемые его биографами. Мы насчитываем три такие основные тенденции: склонность к трагическому жизнеощущению (кажется, это и до сих пор не учитывается. – Б.Е.), религиозное (Божественное. – Б.Е.) восприятие красоты (об этом напишет Блок. – Б.Е.), и стремление к тайной, скрытой от людей духовной умудрённости (это подметит позднее Достоевский. – Б.Е.)... Этот духовный опыт должен был уже рано привести Пушкина к ощущению ложности “просветительства” и рационалистического атеизма. И если позднее, в зрелые годы, Пушкин утверждал, что “ничто не могло быть противоположнее поэзии, как та философия, которой 18-ый век дал свое имя”, ибо “она была направлена против гос-подствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов”, если он называл Гельвеция “холодным и сухим”, а его метафизику “пошлой и бесплодной”, то в этом сказался несомненно уже опыт юных лет – опыт столкновения в его душе рационализма с религиозным переживанием поэтического вдохновения...”
(Но только ли поэтического вдохновения? – религиозным переживанией самой жизни. Православие с малых лет нашло дорожку к уму и сердцу Саши. Через окружающих его глубоко верующих людей. И первое место здесь надо отдать няне Арине Родионовне. – Б.Е.).
Анненков. “Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина”.
(Из письма няни Пушкину. – Б.Е.): “Любезный мой друг Александр Сергеевич, я получила письмо и деньги, которые вы мне прислали. За все ваши милости я вам всем сердцем благодарна – вы у меня беспрестанно в сердце и на уме и только когда засну, забуду вас. (Вот откуда народный пушкинский стиль и вера. – Б.Е.). Приезжай, мой Ангел, к нам в Михайловское – всех лошадей на дорогу выставлю. Я вас буду ожидать и молить Бога, чтобы Он дал нам свидаться.. Прощай, мой батюшко Александр Сергеевич. За ваше здоровье я просвиру вынула и молебен отслужила – поживи, дружочек, хорошенько, – самому слюбится. Я, слава Богу, здорова – целую ваши ручки и остаюсь вас многолюбящая няня Арина Родионовна...”
(На второе место по православному воздействи на Александра я бы поставил неожиданную смерть любимого им брата Николая). – Б.Е.): “В двух верстах от Захарова находится богатое село Вяземо. По неимению церкви, жители Захарова считаются прихожанами села Вяземо, где похоронен брат Пушкина, Николай , умерший в 1807 году (род. в 1802), и куда Александр Сергеевич сам часто ездил к обедне. Село Вяземо принадлежало Борису Годунову и сохра-няет доселе память о нем...”
(Третье место – за семейным наставником, батюшкой Александром. – Б.Е.): “”Настоящим, дельным наставником в русском языке, арифметике и в Законе Божием был у них почтенный священник Мариинского института Александр Иванович Беликов (“Повести Белкина”? – Б.Е.), известный своими проповедями и изданием “Духа Массильона” (1808)...”
(Но на одно из первых мест претендует и бабушка Александра Марья Алексеевна. – Б.Е.): “Когда настойчивые требования быть поживее (Саша рос весьма ленивым и неповоротли-вым. – Б.Е.) превосходили меру терпения ребенка, он убегал к бабушке, Марье Алексеевне Ганнибал, залезал в ее корзинку и долго смотрел на ее работу. В этом убежище уже никто не тревожил его. Марья Алексеевна была женщина замечательная, столько же по приключени-ям своей жизни, сколько по здравому смыслу и опытности (и по искренней вере в Бога, добавили бы мы. – Б.Е.). Она была первой наставницей Пушкина в русском языке (заме-чательно, если русский язык мы перенимаем от верующего человека. – Б.Е.). Барон Дельвиг еще в Лицее приходил в восторг от ее письменного слова, от ее сильной, простой русской речи...”
(И еще один сильнейший учитель был у нашего гения, правда, уже не православный. – Б.Е.): “...с девятого года начала развиваться у него страсть к чтению, которая и не покидала его во всю жизнь. Он прочел, как водится, сперва Плутарха, потом “Илиаду” и “Одиссею”, в переводе Битобе, потом приступил к библиотеке своего отца, которая наполнена была французскими классиками XVII века и произведениями философов последующего столетия.” (Немудрено, что и первые стихи свои написал он на французском, и атеист Вольтер пришелся по сердцу, и революционные идеи горячили молодую кровь. Однако и сквозь семейное воспитание пробивается религиозное начало. На это указывает в статье “А.С. Пушкин” член-корреспондент Российской Академии наук Скатов: “Семья была образованной или даже, как пишет уже о Василии Львовиче (брате отца Пушкина. – Б.Е.) его биограф, образо-ваннейшей... “Нет сомнения, – отметил П.А. Вяземский, – что первым зародышем дарования своего, кроме благодати свыше, обязан он был окружающей его атмосфере, благоприятно проникнутой тогдашней московской жизнью”. При детстве и отрочестве Пушкина стояли и К. Батюшков, и В. Жуковский, и И. Дмитриев, и Н. Карамзин (всё люди православные. – Б.Е.). Таким образом, будущий глава русской литературы с самого раннего возраста – и потому, может быть, особенно насыщенно и органично – питался личными впечатлениями от своих литературных предшественников. Подобного дара детства потом уже не получит ни один из русских поэтов и писателей.”
(Вот с такою-то подготовкой встретил Пушкин лицейские годы и, будучи до этого человеком неповоротливым и ленивым, в Царском Селе словно переродился – перепробовал всё, чем богата в молодые годы жизнь, не отказывался ни от греховного, ни от безгрешного. И всё ложилось в стихи, а стихи требовали немедленного выражения. И он не сдерживал себя, – потому в раннем творчестве поэта такой непостижимый разнобой. – Б.Е.).
И он... но нет; не смею продолжать,
Я трепещу, и сердце сильно бьется,
И, может быть, читатели, как знать?
И ваша кровь с стремленьем страсти льется...
“Послушай, батюшка, – сказали простяки, –
Настави грешных нас – ты пить ведь запрещаешь,
Быть трезвым всякому всегда повелеваешь,
И верим мы тебе; да что ж сегодня сам...”
“Послушайте, – сказал священник мужикам, –
Как в церкви вас учу, так вы и поступайте,
Живите хорошо, а мне – не подражайте...
Но это лишь мечтанье!
Увы, в монастыре (в Лицее. – Б.Е.),
При бледном свеч сияньи,
Один пишу к сестре.
Всё тихо в мрачной келье:
Защелка на дверях,
Молчанье, враг веселий,
И скука на часах!..
Взгляни: здесь круг твоих друзей;
Бутыль вином налита,
За здравье нашей музы пей,
Парнасский волокита...
Но вчера, в архивах рояся,
Отыскал я книжку славную,
Золотую, незабвенную,
Катехизис остроумия,
Словом: Жанну Орлеанскую,
Прочитал, – и в восхищении
Про Бову пою царевича...
Супругою твоей я так пленился,
Что если б три в удел достались мне,
Подобные во всем твоей жене,
То даром двух я б отдал сатане,
Чтоб третью лишь принять он согласился...
Страшись, о рать иноплеменных!
России двинулись сыны;
Восстал и стар и млад; летят на дерзновенных,
Сердца их мщеньем зажжены...
Исчезнет Рим; его покроет мрак глубокий;
И путник, устремив на груды камней око,
Воскликнет, в мрачное раздумье углублён:
“Свободой Рим возрос, а рабством погублён...”
Блажен, кто может роль забыть
На сцене с миленькой актрисой,
Жать руку ей, надеясь быть
Еще блаженней за кулисой!..
Здесь Пушкин погребён; он с музой молодою,
С любовью, леностью провел веселый век,
Не делал доброго, однако ж, был душою,
Ей-Богу, добрый человек...
(Долго я не мог понять, почему в ранних стихах поэта такая пестрота и контрастность тем, размеров, форм, интонаций, чувствований, мыслей, предвидений, свидетельств веры и безверия, нравственности и пошлости. Сначала я объяснил это тем, что Пушкину дал Бог небывало громадный талант, и это мощное дарование заставляло его откликаться на всякое событие, которое трогало либо ум, либо сердце. И наверное, это так. Потом, кажется у Белинского, вычитал, что в Пушкине было заложено всё поэтическое разнообразие, которое, проросши в отрочестве поэта, потом только развивалось и совершенствовалось. С этим тоже нельзя не согласиться. Но, пожалуй, основное заключается в том, что у Пушкина пока еще не сложились строгие православные требования к поэзии, когда всё безнравственное и греховное уходит из творческого процесса, а место это занимает в произведениях духовное слышание заповедей Божьих. Кажется, к пониманию такого самоограничения ближе всех подошел Гоголь в статье “Искусство есть примирение с жизнью” (Письмо к В.А. Жуковскому). И говорит он об этом так:
“Как изображать людей, если не узнать прежде, что такое душа человеческая? Писатель, если только он одарен творческою силою создавать собственные образы, воспитывайся прежде как человек и гражданин земли своей (как человек православный. – Б.Е.), а потом принимайся за перо! Иначе будет всё невпопад. Что пользы поразить позорного и порочного, выставя его на вид всем, если не ясен в тебе самом идеал ему противоположного прекрасного человека? (Идеал этот, конечно же, – в искренней и глубокой вере в Бога. – Б.Е.). Как выставлять недостатки и недостоинство человеческое, если не задал самому себе запроса: в чем же достоинство человека? и не дал на это себе сколько-нибудь удовлетворительного ответа. Как осмеивать исключения, если еще не узнал хорошо те правила, из которых выставляешь на вид исключенья? Это будет значить разрушить старый дом прежде, чем иметь возможность выстроить наместо его новый. Но искусство не разрушение. В искусстве таятся семена создания, а не разрушения. Это чувствовалось всегда, даже и в те времена, когда все было невежественно... (И может ли быть иначе, если талантливость и гениальность, действительно, дар, благодать от Бога. Но проследим гоголевскую мысль до конца. – Б.Е.):
“Истинное созданье искусства имеет в себе что-то успокаивающее и примирительное. Во время чтенья душа исполняется стройного согласия, а по прочтении удовлетворена: ничего не хочется, ничего не желается, не подымается в сердце движенье негодованья противу брата, но скорее в нем струится елей всепрощающей любви к брату (это может быть только в том случае, если автор донесет до читателя какую-то важнейшую Божественную истину, но для этого автор должен этой истиной жить и восхищаться ею, прославлять ее всей душой. – Б.Е.). И вообще не устремляешься на порицанье действий другого, но на созерцанье самого себя. (При полном православном смирении. – Б.Е.). Если же созданье поэта не имеет в себе этого свойства, то оно есть один только благородный горячий порыв, плод временного со-стояния автора. Оно останется как примечательное явленье, но не назовется созданьем ис-кусства. Поделом! Искусство есть примирение с жизнью!” (К такому пониманию искусства – православному – Гоголь пришел за четыре года до смерти, Пушкин. – Б.Е.).
“Искусство есть водворенье в душу стройности и порядка, а не смущенья и расстройства (как скажем, статьи Белинского, “Путешествие из Петербурга в Москву” Радищева, “Ревизор” Гоголя и т.д. – Б.Е.). Искусство должно изобразить нам таким образом людей земли нашей, чтобы каждый из нас почувствовал, что это живые люди, созданные и взятые из того же те-ла, из которого и мы. Искусство должно выставить нам на вид все доблестные народные наши качества и свойства, не выключая даже и тех, которые, не имея простора свободно развиться, не всеми замечены и оценены так верно, чтобы каждый почувствовал их и в себе самом и загорелся бы желаньем развить и возлелеять в себе самом то, что им заброшено и позабыто. Искусство должно вытавить нам все дурные наши народные качества и свойства таким образом, чтобы следы их каждый из нас отыскал прежде в себе самом и и подумал бы о том, как прежде с самого себя сбросить все, омрачающее благородство природы нашей. Тогда только, и таким образом действуя, искусство исполнит свое назначение и внесет порядок и стройность в общество!” (Таким образом, настоящее искусство – и по Гоголю, и по Пушкину – есть искусство православное, выросшее из христианской “основы основ” культуры, и делатели этого искусства – писатели православные, не знающие иной жизни, как только по заповедям и учению Христа. Мы остановились на самом первом этапе пушкинского творчества, когда поэт был под влиянием французской литературы и до полного укрепления в вере предстояло ему прожить почти всю оставшуюся жизнь. – Б.Е.).
(Первая же ступень, как мы отметили, представляла собой первоначальный хаос творчества, пока еще не ограниченный ничем. Как молодой поэт жил, о том и писал, чем жила его душа, на то и отзывалась послушная лира. Но всеохватность – это поверхностность, и вряд ли надолго она могла устроить Пушкина.
Скатов. “А.С. Пушкин”.
“Множественность замыслов, во-первых, одновременность их, во-вторых, разнона-правленность, в-третьих, – самые примечательные особенности пушкинского литературного детства и отрочества, во всяком случае на первом его этапе. Но пройдет всего лишь год-два, и он переживет кризис и пересмотрит многие мотивы, характерные для своей поэзии 1814-1815 годов. (Вот эти очень частые пересмотры своих позиций отбрасывают утвержде-ния нынешних антипушковедов, что ранние стихи поэта можно выбросить из собрания его произведений. Выбросим, значит – ничего в Пушкине не поймем, и оценим его верхоглядно, поверхностно, а гений дорог нам всяким своим изменением. – Б.Е.). Там, до кризиса, – ши-рота и принятие всего мира, здесь – известное сужение и выборочность тем; там – пластика, здесь – психологизм. Там – обращение вовне, здесь – необычайное углубление в себя (пока еще, видимо, первое. – Б.Е.). Произошло обращение и к “скучным” по шутливому замечанию поэта, стихам, к такой углубленной в себя поэзии, каковой была поэзия Жуковского, и к та-кой стихии в самом Жуковском, каковой была прежде всего его элегическая поэзия” (грустная, мечтательная, меланхолическая. – Б.Е.).
(Однако что же заставило Пушкина навести первый порядок в своей творческой хаосной стихии? Начало возвращения к Богу, более осознонное и прочувствованное, чем та вера, детская, которая легко была вытеснена мощным влиянием “вольтерьянской вольницы”? Но нет, по стихам такого возвращения мы не видим. Тут, что-то из “трех тенденций” отмеченных Франком: трагическое жизнеощущение, религиозное понимание красоты и творчества и неистребимое стремление к духовной мудрости. Первое, безусловно, сказалось – вместо веселости появилась элегическая грусть. Третье разве чуть-чуть – еще не пришел нужный возраст. А вот вторая “тенденция” проявилась в полную силу – восприятие красоты и поэзии как проявлений Божественных. Вот одно из первых отражений связи поэта с Богом:
Ах! счастлив, счастлив тот,
Кто лиру в дар от Феба
Во цвете дней возьмет!
Как смелый житель неба,
Он к солнцу воспарит,
Превыше смертных станет,
И слава громко грянет:
“Бессмертен ввек пиит!” –
Но Божественный дар требует от поэта и особого, возвышенного отношения к лире, то есть к предметам, которые берется воспеть новый “житель неба”.
Нашел в глуши я мирный кров
И дни веду смиренно
(вот такое смирение и приводит к Богу. – Б.Е.);
Дана мне лира от богов,
Поэту дар бесценный;
(пока всё идет в языческом, античном понимании. – Б.Е.);
И Муза верная со мной;
Хвала тебе, богиня!
Тобою красен домик мой
И дикая пустыня.
Строже стал относиться к себе поэт, строже и к собратиям своим, и к событиям в мире. Надобно припомнить ироническую поэму “Тень Фон-Визина”:
Ты прав, оратор мой Петрушка
(герой одного из стихотворений Фонвизина. – Б.Е.):
Весь свет бездельная игрушка,
И нет в игрушке перемен. –
“Тень Фон-Визина” – сатира на современную литературу, суть которой отразилась чуть позже в эпиграмме:
Угрюмых тройка есть певцов –
Шихматов, Шаховской, Шишков,
Уму есть тройка супостатов –
Шишков наш, Наховской, Шихматов,
Но кто глупей из тройки злой?
Шишков, Шихматов, Шаховской!
Выше поэтом было сказано о несовершенстве всего мира; оно отражено едва ли не во всем, если внимательней присмотреться.
Умерь ученый вкуса гнев!
Поди, кричи, брани другого
И брось ленивца молодого,
Обнем тихонько пожалев. – Это пишет поэт своему главному лицейскому критику, Аристарху, пофессору латинской и российской словесности Кошанскому. Уже явно понимая свою поэтическую судьбу. К концу жизни отмеченные строчки переплавятся в гениально-известное:
Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспоривай глупца. –
Среди лицейских пирушек, пока еще веселых и беспечных, видится Пушкину общая участь собратий его:
... помни вечно,
Что всё на свете скоротечно –
Летят губительны часы,
Румяны щеки пожелтеют,
И черны кудри поседеют,
И старость выбелит усы... –
Да что старость, грусть заложена в самой природе, вот уж близится зима:
Поля, холмы, знакомые дубровы!
Хранители священной тишины!
Свидетели минувших дней забавы!
Забыты вы... до будущей весны! –
Уже эти строчки напоминают природные зарисовки в “Евгении Онегине”. А это – явное приближение к теме безверия и веры:
Я слёзы лью; мне слёзы утешенье;
И я молчу, не слышен ропот мой,
Моя душа, объятая тоской,
В ней горькое находит наслажденье.
О жизни сон! лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме, пустое привиденье;
Мне дорого любви моей мученье,
Пускай умру, но пусть умру любя! –
Да, жизнь мучительна, если не верить в то, что за гробом – вечное бытие. И это мучение, этот трагизм земной жизни постепенно приводит к другим размышлениям, к другим понятиям, к другому мировоззрению.
Протоиерей Иоанн Восторгов. “Памяти А.С. Пушкина. Вечное в творчестве поэта”.
“Читайте его стихотворение “Безверие”; оно тем более поучительно, что написано в первый период его поэтической деятельности, когда нравственный перелом в нем обозначился еще недостаточно ясно (1817 год). Стихотворение может быть названо подробным раскрытием мысли древнеязыческого поэта Виргилия: “Блажен, кто верует: ему тепло на свете” (даже размер у Пушкина остался тот же. – Б.Е.). Наш поэт и в раннем возрасте глубоко прочув-ствовал истину этих слов”.
(Полезно знать причину написания этого выделяющегося из всего ранее написанного стихотворения. Директор Лицея Энгельгардт сказазал во всеуслышание: “...сердце Пушкина холодно и пусто, в нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце”. Видимо, мнение это распространилось в Лицее, и к выпус-кному экзамену поэт написал “Безверие”, прочитал публично, и тем самым ответил лицейским критикам, упрекавшим его в безбожии. – Б.Е.).
О вы, которые с язвительным упрёком,
Считая мрачное безверие пороком,
Бежите в ужасе того, кто с первых лет
Безумно погасил отрадный сердцу свет.
Смирите гордости жестокой исступленье:
Имеет право он на ваше снисхожденье. –
Своих критиков поэт призывает к православному сочувствию, но важно тут еще и другое: раз поэт погасил в себе “отрадный свет” веры, стало быть, он в нем уже был; это подт-верждает наши выводы не только о французском, но и православном воспитании поэта в семье. –
С душою тронутой внемлите брата стон,
Несчастный не злодей, собою страждет он.
Кто в мире усладит души его мученья?
Увы, он первого лишился утешенья! –
В поэте не стало настоящей веры в Бога, но он отчетливо понимает, какой незаменимой опоры лешился в жизни; он не может вернуться к вере, так как разуверился в Боге; и остался один на один с судьбой.
Лишенный всех опор отпадший веры сын
Уж видит с ужасом, что в свете он один. –
Нет веры в бессмертие души, – и он покинут всеми, и красота мира не утешает его:
Напрасно в пышности свободной простоты
Природы перед ним открыты красоты;
Напрасно вкруг себя печальный взор он водит:
Ум ищет Божества, а сердце не находит. –
В 1921 году в разговоре с Пушкиным Пестель произнесет очень похожие слова: “Сердцем я материалист, но мой ум этому противится”. Не только Пушкин болел в те годы отходом от Бога. Многие интеллигенты того времени уже порвали с верой, но здравый смысл корил их за это, а сердцу невыносимо больно было переносить мысли о смерти, после которой – пустота:
Когда, холодной тьмой объемля грозно нас,
Завесу вечности колеблет смертный час,
Ужасно чувствовать слезы последней муку –
И с миром начинать безвестную разлуку! –
Безверный “слепой мудрец” (все-таки богоборствующий мудрец – слеп, стало быть, Пушкин уже подходил к пониманию слепости безверия, но какое-то упрямство, скорее всего – верность общей моде) нигде не может найти покоя, и “тайно вслед за ним немая скука бродит”, и не удаляется от него даже в Божьем храме.
Во храм ли Вышнего с толпой народа входит,
Там умножает он тоску души своей.
При пышном торжестве священных алтарей,
При гласе пастыря, при сладком хоров пенье
Тревожится его безверия мученье;
Он Бога тайного нигде, нигде не зрит. –
И как жестоко завидует он молящимся смиренным миряням:
“Счастливцы! – мыслит он, – почто не можно мне
Страстей бунтующих в смиренной вышине,
Забыв о разуме и немощном и строгом,
С единой верою повергнуться пред Богом!” –
Но скептическое безверие (семена “вольтерьянства” дали-таки всходы) перебарывает “мудреца”, и он безмерно несчастен на грешной земле.
Напрасен сердца крик! нет, нет, не суждено
Ему блаженство знать! Безверие одно,
По жизненной стезе во мраке вождь унылый,
Несчастного влечет до хладных врат могилы,
И что зовет его в пустыне гробовой –
Кто ведает? но там лишь видит он покой. –
Вот-вот, кажется, и Пушкину удастся освободиться от “унылого вождя во мраке”. Но нет, духовных сил не хватило. Почти повергнутое ниц безверие, снова поднялось, как примятый чертополох. Впрочем, в отличие от Белинского, не будем осуждать за это нашего гения.
Протоиерей Иоанн Восторгов. “Памяти А.С. Пушкина. Вечное в творчестве поэта”.
“Не нужно забывать, что поэт “платит дань своему веку, когда творит для вечности” (Ка-рамзин); не нужно забывать, что в земной деятельности человеческой высшие дары, небесные, – а ими нескудно наделил Творец нашего поэта, – проявляются в бренной человеческой оболочке; что задача нравственной жизни есть постепенное отрешение от всего, что есть в этой оболочке низменного, чувственного, себялюбивого и жесткого; что в широте натуры лежит возможность и глубокого отклонения от нравственного идеала, но вместе с тем и возможность самого возвышенного ему служения. Великие люди, как люди, без сомнения, глубоко иногда падают, но зато и восстают, и каются и прошлое смывают, заглаживают, и являются опять-таки великими в своем восстании.
Церковь, олицетворяя нравственный закон и нравственный суд, не закрывает глаза на эти падения великих; не скрывает греха Давида, отречение Петра, гонительства Павла, былой греховности Марии Египетской или Евдокии преподобной; но она внушает нам при воспо-минаниях об усопших приводит себе на память лишь общее представление о человеческой слабости и греховности “с теплою мольбою о прощении согрешений почившего, с смиренным сознанием собственной греховности и предстоящей всем людям смертной участи...
Только в таком смысле воспоминания об этой последней стороне жизни усопших могут быть полезны и для усоспших и для живых. А иное припоминание – с осуждением, с тайным самоуслаждением, со злорадством, с каким бы то ни было нечистым и страстным отношением – это “кощунство, более преступное, чем разрывание могил и поругание смертных останоков”, это осквернение внутреннего духовного мира живых и нарушение вечного покоя мертвых; это, наконец, наглядное свидетельство о невысоком нравственном состоянии самих судей и тех, кто им радостно внимает...”
(Осталось добавть только, что такой православной критике надобно поверять не только умерших, но и живых писателей; в этом была бы великая польза; а ведь Пушкин говорил именно о такой критике, отмечая, что без любви к пишущей братии за рецензирование книжек лучше не браться. – Б.Е.).
VII.
(Итак, к своему восемнадцатилетнему возрасту Пушкин заметно сузил круг тем; внешние впечатления в стихих стали заменяться внутренними переживаниями; больше серьезности стало; больше поэтического мастерства. – Б.Е.).
Всё те же вы, но время уж не то же:
Уже не вы душе всего дороже,
Уж я не тот... невидемой стезёй
Ушла пора весёлости беспечной.
Навек ушла – и жизни скоротечной
Луч утренний бледнеет надо мной... –
Счастливцам резвым, молодым
Оставим страсти заблужденья;
Живем мы в мире два мгновенья –
Одно рассудку отдадим... –
(Поразительна слитость человеческой жизни Пушкина с его стихами; это неразрывное целое; еще и этим надо было объяснить первоначальное обилие и разбросанность тем; но вот жизнь поэта стала строже, и строже стали стихи. Эту особенность нашего гения отмечают и философ Владимир Соловьев, и Скатов, и протоиерей Иоанн Восторгов. – Б.Е.).
Протоиерей Иоанн Восторгов. “Памяти А.С. Пушкина. Вечное в творчестве поэта”.
“Пушкин, как личность, был нераздельным со своей поэзией; это в нем особенно бросается в глаза, и его глубокой искренности, необыкновенной правдивости не отрицала никакая, даже самая пристрастная и озлобленная критика. Как натура художественная, чуткая, отзывчивая, Пушкин мыслил вслух, чувствовал вслух и, так сказать, жил вслух. Его душа – это как бы механизм в хрустальном футляре, всем видный, для всех открытый. И все, что у нас обыкновенно скрыто в глубине духа и не показывается на свет Божий, все движения страстей, все грехи мыслей, – все это, при указанном свойстве поэтической натуры Пушкина, было открыто для наблюдения, и всё это у него выливалось в слове. Оттого в первых ранних произведениях поэта мы видим следы неправильного домашнего и школьного воспитания (многое в домашнем воспитании, как мы отметили, имело и правильный, православный характер. – Б.Е.), отражения окружавшей его легкомысленной жизни, видим иногда нечто несерьезное, недостойное, стоящее в противоречии с религиозно-нравственным идеалом...”
Владимир Соловьев. “Судьба поэта”.
“В ранних его произведениях мы видим игру остроумия и формального стихотворческого дарования, легкие отражения житейских и литературных впечатлений. Но в легкомысленном юноше быстро вырастал великий поэт, и скоро он стал теснить “ничтожное дитя мира”. Под тридцать лет решительно обозначается у Пушкина – “смустное влеченье Чего-то жаждущей души”...”
(“Смутное влеченье” к возвышенному, совершенному, духовному уже проявилось и к двадцати годам. И это чувствуется во всех стихах и особенно в “Руслане и Людмиле”. – Б.Е.).
Великим быть желаю,
Люблю России честь,
Я много обещаю –
Исполню ли? Бог весть! –
Есть в России город Луга
Петербургского округа;
Хуже не было б сего
Городишки на примете,
Если б не было на свете
Новоржева моего. –
(Всё, вроде бы, и то же, но уже уровень стихов предопределяет “онегинский”. – Б.Е.).
Владыки! вам венец и трон
Дает Закон – а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон. –
(Высказана православная истина, и это говорит о том, что наряду с богоборчеством в Пушкине вызревала и Христова вера. – Б.Е.).
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы! –
С тобою пить мы будем снова,
Открытым сердцем говоря
Насчет глупца, вельможи злого,
Насчет холопа записного,
Насчет небесного царя,
А иногда насчет земного. – (Нельзя не заметить, что здесь у Пушкина отношения с “небесным царем” еще по-христиански не отлажены; отношение к “глупцу”, “вельможе злому” и “холопу записному” еще далеко не православные. Но все это придет в дальнейшем поэтическом росте. – Б.Е.).
Протоиерей Иоанн Восторгов. “Памяти А.С. Пушкина. Вечное в творчестве поэта”.
“Изображая жизнь во всех ее разнообразных проявлениях, конечно, он отмечал и ее отрицательные стороны; но изобразить их хотя бы и художественно – еще не значит им сочувствовать. Может быть, однако, с этой стороны он был и виновен; виновен тем, что в его изображении всякая страсть как бы имеет право на законное существование, представлена не в отталкивающем, а иногда как-будто в привлекательном виде, не заклеймена огненным обличением. С нравственной точки зрения, это теневая сторона деятельности поэта. Но при всем том он был болеее всего поэтом не только “положительной стороны русской действи-тельности”, по выражению Белинского, но и поэтом положительной стороны жизни вообще. Этим он особенно дорог в нашей литературе, вообще не очень богатой положительными талантами, положительными стремлениями; этим он дорог и в воспитании юношества, как открывающий ему источник чистого, возвышенного, жизнерадостного и уравновешенного идеализма. И нельзя не признать, что с течением времени это положительное выступает в творчестве нашего поэта всё сильнее, всё ярче, входит в связь с его возвышенным религиозным настроением и в последние годы его недолгой жизни становится одним из основных мотивов, если только не самым основным, его творчества...”
(Правда, рост пушкинского таланта, значительно большее углубление в жизнь заострили внимание, наравне с другими более строго выбранными темами, на всё-таки пока еще оставшейся в душе поэта теме безверия. 1821 год – пик атеизма Пушкина. Он пишет поэму “Гавриилиада”. – Б.Е.)
Березкина. Комментарии к поэме “Гавриилиада” из полного собрания сочинений Пушкина в двух томах (1999 год).
“При жизни Пушкина (“Гавриилиада”) не печаталась, однако была широко распространена в списках. Антирелигиозная эротическая поэма, пародирующая евангельский рассказ о Благовещении и ветхозаветную историю грехопадения Адама и Евы. Работу над произведением Пушкин начал, по-видимому, на страстной неделе Великого поста 1821 г. во время говения, то есть подготовки к причастию (оно предполагало ежедневное посещение богослужений и пост). Скорее всего, говение было приурочено к Великому четвергу. 6 апреля (Великая среда) Пушкин набросал план, отражающий какую-то корректировку в работе над легко писавшейся поэмой: “Святой дух, призвав Гавриила, описывает ему свою любовь и производит в сводники. Гавриил влюблен. Сатана и Мария” (единственный из дошедших до нас автографов “Гавриилиады”). (Одно написание этого плана стало величайшим кощунством, которое совершил поэт. Но в какое же преступление перед Святым Духом, Иисусом Христом и Пресвятой Богородицей стало само написание поэмы, которое проходило в дни причащения и поста. Такие смертные грехи всегда кончаются трагически. И гибель Пушкина – великое под-тверждение тому. Но еще и подтверждение неимоверной любви Божией. После трех дней страшных мучений, исповеди и причащения поэт был прощен Господом и умер как подобает христианину. – Б.Е.).
Вероятнее всего, что поэма была закончена Пушкиным вскоре после Пасхи (10 апреля), то есть на Светлой неделе. Как государственный чиновник, он обязан был говеть не реже одного раза в год. Религиозное принуждение (служебное; религиозных принуждений не бывает; либо ты веруешь и живешь церковной жизнью, либо – нет. – Б.Е.) сыграло в 1821 году роль детонатора. Взрыв породил в душе поэта протест, принявший характер кощунства и выразившийся в ряде произведений, написанных в апреле этого года...
Пушкин знал, что поэма пишется не для печати. Судя по стихотворным посвящениям, которыми Пушкин хотел снабдить поэму при передаче друзьям, он считал ее весьма удачным произведением... Возможно, что неким творческим стимулом для поэта в послужил пример Вольтера, автора антицерковной поэмы “Орлеанская девственница” (1735): она создавалась, как указывал Вольтер, не для широкой публики, однако, проникнув в печать, принесла автору европейскую известность...
С годами отношение Пушкина к “Гавриилиаде” изменилось. По свидетельству Соболевского, Горчакова, Полторацкого и Юзефовича, упоминание о ней вызывало у Пушкина не просто горестное сожаление, но и боль. В творчестве Пушкина кощунственные строки о деве Марии из “Гавриилиады” некоторым образом уравновешиваются (“уравновесить” может только раскаяние и исповедь. – Б.Е.) стихотворениями “Жил на свете рыцарь бедный...” (1829) и “В начале жизни школу помню я...” (1830), в которых дан возвышенный образ Мадонны (Пресвятой Богоматери. – Б.Е.). В 1828 году “Гавриилиада” дошла до правительства, что привело к возбуждению против Пушкина дела, грозившего ему высылкой в Сибирь. Сначала Пушкин пытался отрицать свое авторство. 7 октября 1828 года он написал Николаю I письмо с признанием своей вины (прекрасный православный поступок! – Б.Е.). 31 декабря того же года император вынес резолюцию: “Мне это дело подробно известно и совершенно кончено”. (Не менее благородный поступок царя православной державы. – Б.Е.).
(Напомним читателю начальные эпизоды поэмы. – Б.Е.).
В глуши полей, вдали Ерусалима,
Вдали забав и юных волокит
(Которых бес для гибели хранит),
Красавица, никем еще не зрима,
Брез прихотей вела спокойный век.
Ее супруг, почтенный человек,
Седой старик, плохой столяр и плотник,
В селенье был единственный работник.
И день и ночь, имея много дел
То с уровнем, то с верною пилою,
То с топором, не много рн смотрел
На прелести, которыми владел,
И тайный цвет, которому судьбою
Назначена была иная честь,
На стебельке не смел еще процвесть.
Ленивый муж своею старой лейкой
В час утренний не орошал его;
Он как отец с невинной жил еврейкой,
Ее кормил – и больше ничего... –
(И снится Марии. – Б.Е.):
И светел вдруг очам явился Он...
Все пали ниц... Умолкнул арфы звон.
Склонив главу, едва Мария дышит,
Дрожит как лист и голос Бога слышит:
“Краса земных любезных дочерей,
Израиля надежда молодая!
Зову тебя, любовию пылая,
Причастница ты славы будь моей:
Готовь себя к неведомой судьбине,
Жених грядет, грядет к своей рабыне!..” –
У же и из того, что мы показали, видно, с какой небывалой силой написана кощунственная вещь... Попустил Бог, попустил, и всё не без добра – автор потом терзался от этой своей вольности всю оставшуюся жизнь, и к Богу шел, не без помощи жгучих терзаний. – Б.Е.).
(Не станем цитировать и антиправославных стихов Пушкина, которые в обилии написаны вслед за поэмой, но отметим, что рядом с великими нравственными падениями в творчестве поэта непременно выплёскивались великие духовные взлеты. Стало заметно, что наступило “время рассудка” Но, подняв уровень стихов, рассудок ничуть не нарушил поэтичности и душевности творений.– Б.Е.).
“Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе...” –
(Обращение к истории России – обращение к тем “основам основ”, которые вбирают в себя православную веру наших предков. Вот что говорил по этому поводу протоиерей Иоанн Восторгов:
“В своих произведениях, проникая в глубь истории, поэт входит в духовное общение с многовековою жизнью целого народа и затем с мыслью и жизнью всего человечества. Здесь прошлое не представляется ему “мертвою скрижалью”: он ищет в нем смысла и той внутренней связи, по которой прошедшее является основою для будущего; постигает он здесь цену религии, этой вековечной основы жизни и в истории человечества и в истории родины”.
Эти высказывания Восторова не плод воображения. Пушкин, по свидетельству его совре-менницы Смирновой, говорил, что “религия создала искусство и литературу; всё, что было великого в самой глубокой древности, все находится в зависимости от религиозного чувства; без него не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности”. – Надо полагать, что и в годы наивысшего безверия пушкинский разум жадно проникал в таинственные глубины истины. Уже без иронии пишет он о бессмертных человеческих душах. – Б.Е.).
Так, если удаляться можно
Оттоль, где вечный свет горит,
Где счастье вечно, непреложно,
Мой дух к Юрзуфу прилетит. –
(К Гурзуфу, близ Тавриды, где жил Пушкин в 1822 году. – Б.Е.).
В душе утихло мрачных дум
Однообразное волненье!
Воскресли чувства, ясен ум. –
(О, эта пушкинская ясность ума! Только она и могла вывела его на узкую, но светлую и спасительную тропу. – Б.Е.).
Протоиерей Иоанн Восторгов. “Памяти А.С. Пушкина. Вечное в творчестве поэта”.
“Пушкин всегда производил на всех, его знавших, впечатление огромной умственной силы. Это был “ум здравый, живой, трезвый, уравновешенный, чуждый всяких болезненных уклонений” (Соловьев). Таким в годы молодости показался он Императору Николаю I, который после первого свидания с поэтом сказал: “Сегодня я беседовал с самым замечательным человеком в России”. Таким он казался лучшим русским людям, современникам его: Гоголю, Вяземскому, Плетневу, Жуковскому, – это все его друзья и почитатели. Иностранцы утвер-ждают то же. Французский посол Барант называет его “великим мыслителем”; Мицкевич говорит о нем: “Пушкин удивлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума... Речь его, в которой можно было заметить зародыши будущих его произведений, становилась более и более серьезною. Он любил разбирать великие религиозные и общественные во-просы...”
(Если раньше чувства преобладали над разумом, и это нетрудно было заметить, то теперь выступил вперед разум, но настолько осторожно, что, волей Божией, ничуть не пострадал пушкинский талант. – Б.Е.).
Мне долго счастье чуждо было.
Мне ново наслаждаться им,
И, тайной грустию томим,
Боюсь: неверно всё, что мило. –
(Мощное православное прозрение – неверно земное счастье. – Б.Е.).
На тихих берегах Москвы
Церквей, венчанные крестами,
Сияют ветхи главы
Над монастырскими стенами.
Кругом простерлись по холмам
Вовек не рубленные рощи,
Издавна почивают там
Угодника святые мощи... –
(Вспомнились поэту детские впечатления, когда он посещал Савино-Сторожевской монастырь (недалеко от Захарово). Припомнился же. Ведь что-то заставило возникнуть в памяти эти места... Критики говорят, что так хотел Пушкин начать “Братьев разбойников”. Кажется, уже был крен в сторону веры. – Б.Е.).
Франк. “Религиозность Пушкина”.
“Нам представляется очевидным парадоксальный факт: Пушкин преодолел свое безверие (которое было в эти годы скорее настроением, чем убеждением) первоначально на чисто интеллектуальном пути: он усмотрел глупость, умственную поверхностность обычного “про-светительного” отрицания. В рукописях Пушкина... находится следующая запись: “Не допу-скать существование Бога – значит быть еще более глупым, чем те народы, которые думают, что мир покоится на носороге”. В одном из ранних стихотвоений мысль о небытии после смерти, “ничтожестве”, есть для Пушкина “призрак пустой, сердцу непонятный мрак”, о котором говорится: “ты (ничтожество, небытие. – Б.Е.) чуждо мысли человека, тебя страшит-ся гордый ум”.
“Но самое интересное свидетельство отношения молодого Пушкина к безверию содержится, конечно, в известном его письме из Одессы от 1824 года. Для состояния нашего пушкиноведения характерно, что это письмо, сыгравшее, как известно, роковую роль в жизни Пушкина (шутки с безверием во всех отношениях плохи. – Б.Е.), исследовано со всех сторон, за исключением одной, самой существенной: никто, кажется, не потрудился задуматься над его подлинным смыслом, как свидетельством состояния религиозной мысли Пушкина.
Это письмо (от которого Пушкин сам позднее отрекался, называя его “глупым”) обыкновенно рассматривается просто, как признание Пушкина в его атеизме. Это, конечно, справедливо (для момента написания письма), однако, все же, с очень существенными оговорками. Из самого письма следует, прежде всего, что Пушкин “берет урок чистого афеизма” (атеизма) впервые в Одессе в 1824 году – значит, что это мировоззрение серьезно заинтересовало его впервые только тогда, и что, следовательно, Пушкина до того времени никак нельзя считать убежденным атеистом. Далее: указание, что англичанин, “глухой философ, кажется ему первым умным атеистом, с которым ему довелось встретиться и который на него произвел впечатление, есть автентичное подтверждение нашего мнения о низкой интеллектуальной оценке Пушкиным обычного типа безверия.
Еще важнее, что в то самое время, как он берет уроки чистого атеизма, он читает Библию; и хотя он “предпочитает Гете и Шекспира”, все же, “Святой Дух” ему “иногда по сердцу”. Несмотря на уроки атеизма, на него производит впечатление Священное Писание – по крайней мере, с его поэтической стороны (позднее он, как известно, усердно читал Библию и жития святых...). И, наконец, может быть, интереснее всего заключительные слова письма: “система” атеизма признается “не столь утешительной, как обыкновенно думают, но, к несчастью, наиболее правдоподобной. Ясно, что отношение “сердца” и “ума” Пушкина к религиозной проблеме радикально изменилось: теперь его ум готов признать правильным аргумент “афея”, но сердце ощущает весь трагизм безверия – вопреки обычному для его поколения жизнепониманию, которое способно находить атеизм “утешительным...”
(Посмотрите, с какой уже теплотой, а не с обычной иронией пишет Пушкин в “Бахчисарайском фонтане” о православной вере пленницы языческого хана Гирея:
Сам хан боится девы пленной
Печальный возмущать покой;
Гарема в дальнем отделеньи
Позволено ей жить одной:
И, мнится, в том уединеньи
Сокрылся некто неземной.
Там день и ночь горит лампада
Пред ликом Девы Пресвятой;
Души тоскующей отрада,
Там упованье в тишине
С смиренной верой обитает... – Б.Е.).
(А вот незаконченный отрывок об исповеди грешника монаху:
Стоят за клиросом чернец
И грешник – неподвижны оба –
И шепот их, как глас из гроба,
И грешник бледен, как мертвец... – Пушкин настойчиво приступает к разработке православной тематики. – Б.Е.).
В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.
Я стал доступен утешенью;
Зачем на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Могу я волю даровать! –
Пушкин – Кюхельбекеру, апрель-май 1824 года
(выписки из письма, сделанные полицией):
“...читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гётё и Шекспира. – Ты хочешь знать, что я делаю, – пишу пестрые строфы романтической поэмы – и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, что не может быть существа разумного, Творца и правителя (по-французски), мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утегительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподбная. (Как бы там что ни говорили, а Пушкину более прадоподобным кажется пока атеизм, а не библейские откровения. И все-таки Библию он читает, и даже в этот “афеистический” период пишет стихи с православным уклоном. – Б.Е.).
(Обратим внимание: “читая Шекспира и Библию”... Пушкин не расставался с Библией всю жизнь, хотя поначалу видел в ней лишь источник для поэтических образов и тем. Так было еще в 1923 году. В письме к Тургеневу поэт писал: “Я закаялся и написал на днях подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа (“Изыде сеятель сеяти семена своя”). (Лк. 8, 5-8).
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя –
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич. –
Бунтовские темы уже утихают в творчестве поэта, но вихри их нет-нет да вздымаются в высоту. – Б.Е.).
И делу своему Владыка сам дивился.
Се благо, думал он, и взор его носился
От Тибровых валов до Вислы и Невы... – Юрьева, автор фундаментального исследования “Пушкин и христианство”, установила связь этих строк с первыми стихами Книги Бытия: “В начале сотвори Бог небо и землю... И виде Бог, яко добро...” Подобных примеров здесь сотни. Некоторыми из них мы не замедлим воспользоваться. – Б.Е.).
Певец-Давид был ростом мал,
Но повалил же Галиафа,
Который был и генерал,
И, побожусь, не ниже графа. – Глава 17 “Первой Книги Царств” рассказывает, как Давид-псалмопевец сразился с богатырем Голиафом и победил его. – Б.Е.).
(Пушкин писал брату в 1824 году:
“Шутки в сторону, ожидаю добра для литературы вообще и посылаю ему лобзание не яко Иуда-Арзамасец, но яко Разбойник-Романтик. Попытаюсь толкнуться ко вратам цензуры с первою главой или песнью Онегина. Авось пролезем.” – Сравните с молитвой святителя Иоанна Златоустого перед причащением: “Не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем”... – Б.Е.).
В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина. –
(Это подражание “Песни песней Соломона” из Ветхого Завета. Там в иносказательной форме говорится о небесной любви между душой человеческой и Богом. Пушкин тогда об этом знать не мог. Слова “Песни песней” стали для него образом любви земной: “Да лобжет мя от лобзаний уст своих: яко блага сосца твоя паче вина и воня мира твоего паче всех аромат...” (Песн. 1, 1-2). – Б.Е.).
Пушкин – Жуковскому, 7 марта 1826 года:
“Поручая себя ходатайству Вашего дружества, вкратце излагаю здесь историю моей опалы. В 1824 году явное недоброжелательство графа Воронцова (новороссийского генерал-губернатора. – Б.Е.) принудило меня подать в отставку. Давно расстроенное здоровье и род аневризма (болезни сердца. – Б.Е.), требовавшего немедленного лечения, служили мне достаточным предлогом. Покойному государю императору не угодно было принять оного в уважение. Его величество, исключив меня из службы, приказал сослать в деревню (Михайловское. – Б.Е.) за письмо, писанное года три тому назад, в котором находилось суждение об афеизме, суждение легкомысленное, достойное, конечно, всякого порицания (в чистосердечности этих, да и всех других пушкинских строк, у нас нет основания сомневаться. – Б.Е.).
Вступление на престол государя Николая Павловича подает мне радостную надежду. Может быть, его величеству угодно будет переменить мою судьбу. (Государь, действительно, ее переменил. Освободил из ссылки, встретился с поэтом, посоветовал решительнее возвращаться в лоно церкви, заменил цензуру своим личным прочтением пушкинских произведений. – Б.Е.). Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости. (Тут еще заметно безверие, но поэт уже приходит к выводу, что идти против православного порядка в стране – “безумно”. – Б.Е.).
(Чуть раньше Пушкин написал своего “Демона”. Надо было осознать в себе демонические силы, чтобы в скором будущем распрощаться с ними, иногда по слабости возвращаясь к ним вновь, но в целом, принципиально, распрощаться.
В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия –
И взоры дев, и шум дубровы,
И ночью пенье соловья...
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно посещать меня...
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел –
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел. – Пушкин проанализировал свое безверие. Оно оказалось ужасным. Его надо было замещать верой. Выхода не оставалось. – Б.Е.).
(Пушкин писал Вяземскому осенью 1825 года:
“Не демонствуй, Асмодей (арзамасское прозвище Вяземского. – Б.Е.): мысли твои об общем мнении, о суете гонения и страдальчества (положим) справедливы (“положим, справедливы”, а на самом деле далеко не так. – Б.Е.) – но помилуй... это моя религия; я уже не фанатик, но всё еще набожен. (Набожность Пушкина будет с годами возрастать и перейдет в настоящую веру. – Б.Е.). Не отнимай у схимника надежду рая и страха ада... Благодарю тебя и за замечание Карамзина о характере Бориса (По словам Карамзина, Годунов “беспрестанно перечитывал Библию и искал в ней оправдание себе”. – Б.Е.). Оно мне очень пригодилось ... я его засажу за Евангелие, заставлю читать повесть об Ироде и тому подобное...” (На самом деле, он построил трагедию так, что царь Борис всё реже и реже обращается к молитве, всё дальше и дальше удаляясь от Бога. С удивительной силой звучат в этом аспекте реплики летописца Пимена и юродивого.
О страшное, невиданное горе!
Прогневали мы Бога, согрешили:
Владыкою себе цареубийцу
Мы нарекли. – Святой старец знает, что говорит. И дрожь пробегает по телу, когда об этом же, но по-своему, провозглашает юродивый:
– Молись за меня, бедный Николка, – бросает ему царь Борис, уходя.
– Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода, –
кричит ему вслед Николка, –
Богородица не велит...
Пушкин – Николаю I, 11 мая 1826 года:
“В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.
Ныне с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) – (Этот поступок нельзя не назвать переломным в жизни поэта; отсюда дорога его выпрямляется и сужается; не без трудностей, но она уже идет к Богу. – Б.Е.) – решился я прибегнуть к Вашему императорскому величеству со всеподданнейшею моею просьбою.
Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всепод-данейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие края.
Всемилостивейший государь,
Вашего императорского величества
верноподданный
Александр Пушкин.”
На отдельном листе:
“Я нижеподписавшийся обязуюсь впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тай-ному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них.
Александр Пушкин.
11 мая 1826 года.”
(Это письмо поэт написал царю в мае 1826 года, а через четыре месяца гений Пушкина осуществил невероятный нравственный прорыв – стихотворением “Пророк” получил логическое завершение недавний “Демон”:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый Серафим
На перекрёстке мне явился.
Перстами лёгкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы...
Моих ушей коснулся он, –
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье...
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык... –
(Наверно, нельзя было придумать себе истязание страшнее за прежние поэтические грехи. – Б.Е.):
И сердце трепентное вынул
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
“Восстань, Пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей”. – Это духовное перерождение поэта, и опять происходит оно в нераздельном единстве с образами Библии. В “Псалтири” читаем: “Слыши... и виждь, и приклони ухо Твое...” (Пс. 44, 11) и: “Во всю землю изыде вещание их, и в концы вселенныя глаголы их” (Пс. 18, 5). В стихотворении “Пророк” Пушкин набрал такую духовную высоту, и так она связалась с верой и Богом, что до самой дуэли существенных падений у гения нашего не было. Были небольшие падения, которые он преодолевал легкими волевыми усилиями.
Протоиерей Иоанн Восторгов. “Памяти А.С. Пушкина. Вечное в творчестве поэта”.
“Бывали минуты уныния, когда поэт с горечью восклицал:
Напрсно я бегу к сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам!
Но это были только минуты. В общем, все же “в надежде славы и добра глядел вперед он без боязни”, и все более и более звучали в нем струны того вечного, живого, высокого, светлого, святого, что мы называем религией. Много стихотворений вылилось у него в этом новом, все усиливавшемся настроении духа, – и это самые чистые, самые возвышенные создания его поэзии, вызывающие на глубокое раздумье. Так, он не пал под бременем греха и отчаянья (вспомним его юношеское “Безверие”. – Б.Е.) и, не стыдясь вслух пред миром оплакивать свои паденья, не стыдился исповедывать тот символ веры, который звучал в нем всё явственнее, всё звучнее, всё настойчивее. Читайте его стихотворение “Странник”. Как сильно изображено в нем его пробуждение к новой жизни, принятое окружающими чуть ли не безумием (предсказание и своей, и гоголевской судьбы! – Б.Е.); указание пути к этой жизни находит он у юноши, читавшего какую-то книгу, о которой не трудно догадаться по со-держанию. “Узкий путь спасенья и тесные врата”, очевидно, указаны были ему в священной книге евангелия (Матф. 7, 13-14)...
Иные уж за мной гнались, но я тем боле
Спешил перебежать городовое поле,
Дабы скорей узреть, оставя те места,
Спасенья узкий путь и тесные врата...”
