Просыпается матушка Русь-11

У КОСТРА

 

Повесть в стихах

 

Петр же и Апостолы в ответ

сказали: должно повиноваться

больше Богу, нежели человекам.

 

Деян. 5, 29

 

Отец нет-нет да в перепалку,

Бывало, с матерью вступал

Из-за того, что на рыбалку

Меня совсем почти не брал.

 

– Да что ты, мать! пускай играет;

Деньки-то летние бегут.

А там ведь всякое бывает,

Не так уж прост рыбацкий труд... –

 

И уж когда совсем придётся

Вдруг понести урон большой,

Нахмурив лоб, отец берётся

За самый сильный козырь свой:

 

– Давай-ка, мать, поставим точку

И всё решим без лишних слов.

Когда рыбачишь в одиночку,

Тогда лишь только и улов!.. –

 

И, видно, аргументы эти

Решали всё. Тая смешок,

Опять укладывал он сети

В большой брезентовый мешок.

Снимал с навеса шест и вёсла,

Бечёвку, крестовину, бот,

Фонарь, ведёрко, перемёт,

И уж чехол с винтовкой грозно

Венчал поклажу у ворот.

 

Я, в общем-то, и сам не рвался

В очередной поход с отцом,

А вот помочь ему старался

В подробном сборе часовом.

 

В тележку складывая снасти,

И сам уж рыбаком я был,

Поскольку по рыбацкой части

Вполне резонно говорил.

 

– Вчера Немков приплыл с рыбалки

И чуть не плачет у реки:

В сетях – одни сплошные палки,

Мол, обезрыбили Муньки.

 

– А ты Немкову и поверил...

Хитрее нету сатаны.

Его бы враки кто измерил,

Длиной, наверно, до Луны. –

 

Отец обвязывал бечёвкой

Своё нехитрое добро,

А я с такою же сноровкой

Его подначивал хитро:

 

– А хлеб-то взял? А соль? А спички? –

Отец смеялся. – Вроде, взял.

Вот помолчим чуток у брички,

И с Богом в путь... – И по привычке

Наш воз под горку грохотал.

 

А на протоке пахло влагой,

И кашка набирала цвет;

И наша лодка за корягой,

И лодке той без счёту лет.

 

Сколь помнил я себя на свете,

И столько же она была.

Бока расширенные эти,

Как два нахохленных крыла.

 

Как часто нас они спасали,

Рекой живущих пацанов!..

Лежали, дождь пережидали,

А дождь прошёл – и будь здоров!

 

Но если вдруг овладевали

Мы нашим старым челноком –

Весь день его не оставляли:

Гребли, ныряли, загорали,

Рыбачили и даже спали,

Отменно, словом, жили в нём.

 

Гребли, гребли, не чуя боли,

И всё бы в радость было нам,

Когда бы сбитые мозоли

Нам спасть давали по ночам...

 

Отец гремел замком и цепью,

И вот уж с батей налегке,

За край бортов схватившись цепко,

Мы лодку (как в той сказке репку)

Рывками двигали к реке.

 

Потом в ладью перегружали

Отцовский немудрёный груз,

И вновь Немкова вспоминали,

Как говорят, войдя во вкус.

 

Потом отец садился в лодку,

И плыл, и мне махал рукой,

И, так рыбацкую охотку

Сбив без труда, – легко и ходко

Тележку я катил домой.

 

* * *

 

Но вот однажды под субботу,

Когда июльский жар спадал,

Отец за ужином сказал:

– Ну, вроде, Бог дает погоду,

И на рыбацкую работу

Вдвоём бы надо... срок настал... –

 

И разом мы заулыбались;

Мать – ну еду нам собирать,

А мы делами занимались,

Чтоб всё с собой в дорогу взять.

 

И вот уж я отвез тележку,

К реке вприпрыжку прибежал

И, на обрыве не помешкав,

Скамью гребцовскую занял.

 

– Ну что? за мост? да к Синячихе

На этот раз направим путь? –

Отец меня поправил тихо:

– Ну, и туда когда-нибудь.

 

А ныне мы с тобой, Бориска,

Нацелим прямо на Муньки... –

Я знал, что плыть туда не близко –

Вверх по течению реки.

 

– Да ну их, с этими Муньками!

Вон как чихвостил их Немков!

– А ничего... Проверим сами...

Посмотрим, праведник каков...

 

А что не ближний свет – не бойся,

Грести всего-то ерунду,

Пойдет Гортоп, хоть спать устройся,

Там, брат, на шест я перейду... –

 

Я упирался в поперечный

Крепёжный брус, усердно грёб,

И отвечал поток мне встречный

Своим журчаньем бесконечным,

И утирал я мокрый лоб.

 

Проплыть на вёслах надо было

Всего кварталов, может, пять;

Пока во мне играла сила,

И я был рад ей подыграть.

 

Я вёсла вверх бросал,

как будто

Вздымались мощных два крыла,

И загонял их в воду круто,

Так что она вдоль лодки вздуто

Цепочками взвихрений шла.

 

Потом гребки полегче стали,

И невысок был вёсел взлёт:

Они с расчетом задевали,

Лишь сколько надо, лоно вод.

 

Потом уж техникой одною

Я ровный бег теченья брал.

А там уж телом да спиною

Порывам лодки помогал...

 

Пока мы плыли до Гортопа,

Отец, пригнувшись на корме,

Следил за струями потока,

Забыв, казалось, обо мне.

 

И, право, кто бы догадался,

О чем он думал в этот миг;

Смотрел, тихонько улыбался

И щурился на каждый блик.

 

А бликов нынче было много,

Река искрила там и здесь,

Она тянулась, как дорога,

Проложенная в нашу честь.

 

И в нашей лодке-колеснице

Должны мы Землю обогнуть,

И золотые блещут спицы,

И длится, длится, длится путь.

 

И так как длится он и длится,

Как непомерно длинный круг, –

И пот с лица рекой строится,

И вожжи падают из рук...

 

И уж какой-то отблеск грозный.

Но вот, водой плеснув на лоб,

Отец по-будничному просто

Мне говорит: – Суши-ка вёсла,

Вот уж и финиш твой – Гортоп... –

 

Он шест из-под сиденья тянет,

Встаёт, осанясь, над кормой.

А вдруг и дна-то не достанет?

Глубь так и дышит синевой!..

 

Однако шест благополучно

Речное русло достаёт,

И, разрезая воду звучно,

Наш чёлн не так уже и скучно

Вверх по течению идёт.

 

И только я сведу ресницы,

Как отрешенно видит взгляд,

Что я лечу на колеснице

И раскрутившиеся спицы

Слепящим золотом блестят.

 

* * *

Кривился берег перед нами,

Поток размеренно журчал.

На мягких сетках меж снастями

Я сразу сник и задремал.

 

Всё лезу, лезу вверх по крыше,

И страшно посмотреть назад,

И над собою голос слышу:

– А что вам в школе о Всевышнем,

О Боге то есть, говорят? –

 

Сперва лишь в том я разобрался,

Что говорит отец со мной.

Да вот куда же он забрался?

Ведь небо там, над головой?..

 

Я прихожу в себя, сдаётся.

Проплыли мы, пожалуй, с час.

Отец с шестом стоит, смеется.

– Ну, как там с Богом-то у вас?

 

– А что у нас должно быть с богом?

С ним всё понятно – нет его;

Он лишь в сознании убогом,

А в мире нету ничего.

 

Ведь ты же сам нас будишь ночью,

Когда увидишь в высоте

Мерцанье спутника воочью...

Летит – и никого – нигде...

 

– Так Он же дух, Его не видно,

Пройдешь насквозь – и хоть бы хны... –

Мне крепко за отца обидно.

– Ну, папка! и тебе не стыдно! –

Куда пропали сразу сны.

 

Я встал с мешка и на скамейку,

Плеснув в лицо водой, присел.

Отец, гружёную ладейку

Гоня шестом, вперед смотрел.

 

Враз телом всем на шест наляжет, –

И шум воды со всех сторон;

Потом словцо-другое скажет –

И вновь на шест наляжет он...

 

Тогда считал я веру бредом

И не жалел для спора слов,

И наша славная беседа

Велась до самых до Муньков.

 

– Так, говоришь, прошёл и вышел

И не заметил духа ты?

Ну, а такое ты не слышал,

Что в мире нету пустоты?

 

Куда ни сунься – всюду атом –

Протон, нейтрон и электрон... –

Но и отец был тоже хватом,

И слушать не хотел – куда-там!

Во всё вносил поправки он.

 

– Частицы? Пусть себе частицы.

А в них и между ними – дух!

А так, на чём же им крепиться? –

Я начинал срываться, злиться,

Кидался в драку, как петух.

 

– Да как же ты не понимаешь?

Частицу, хоть не видит глаз,

Её берешь и измеряешь,

Наука видит всё сейчас.

 

А духа и в упор не видит,

Хоть весь насквозь исследуй свет,

И потому оно и выйдет,

Что никакого духа нет...

– Ну вот! еще бы микроскопом

Бог дал Себя нам изучать!

Наверно б, налетели скопом;

По разным Азиям, Европам

Пошли б свои права качать...

 

– Не бог!.. Мир сам себя построил!

Ещё и разум наш создал!

Вот только вас, жужжащих роем,

Видать, нам всем на горе дал!

 

Мы говорим, что мир за вечность

Возник, что только так и мог,

Путем случайностей, конечно,

А вы одно твердите – бог!..

 

– Да мы-то что, как говорится,

Вот мать – давно в иной стране,

Но как живая вдруг приснится

И говорит с укором мне:

 

– У вас теперь, я знаю, строго,

Ни крестиков и ни церквей,

Так помолись и вспомни Бога

Хоть на рыбалке на своей...

 

Ну ладно, мы народец косный, –

Вздохнул отец, душой смирясь. –

Пусть сам себя построил космос...

Бог с ним!.. Муньки уже сейчас... –

 

И правда, – из-за поворота

Вдруг изогнувшейся реки

Себя явили нам Муньки;

И если их придумал кто-то,

Так только сами рыбаки.

 

От нас направо под обрывом

Песчаный берег в тишине

Дал родникам приют да ивам,

Леском возросшим молчаливым;

А на обратной стороне

 

Увал навесисто поднялся

И так навек решил застыть,

Как будто умыслом задался

Муньки от ветра защитить.

 

И тихо между берегами

Воды зеркальное стекло,

Слегка встревоженное нами,

Почти невидимо текло.

 

И, шуткой кончив наше пренье,

Сказал отец: – Вот это жизнь!

А ну-ка, шест, едрёна Феня,

В шалаш – случайно – превратись!..

 

* * *

 

Но шест в шалаш не превратился,

И наш рыбацкий коллектив

На две бригады разделился,

Приказ отца осуществив.

 

Он сам лоток проверил, сетки,

Палатку в роще натянул,

А я таскал сухие ветки,

И крепко палку перегнул.

 

Отец, придя к палатке вскоре,

Сказал, увидев гору дров:

– А ты здоров не только спорить,

Но и дрова таскать здоров!

 

А впрочем, щедрость Бог оплатит;

Твоих дровец не только нам,

Но, кажется, с лихвою хватит

И многим прочим рыбакам.

 

Потом он, по своей примете,

Которую один лишь знал,

Ходил по берегу и ждал,

В какое время ставить сети;

– Ага! поехали, – сказал.

 

И вот мы лодку оттолкнули,

Уже осевшую в песок,

Кормой к обрыву развернули,

Зашли в затон наискосок,

А на корме у нас – лоток.

 

А на лотке – в вечернем свете

Сетей разобранная кладь,

И осторожно сети эти

Я должен в воду опускать.

 

Прихватишь верхний слой руками

За грузило и поплавок,

Навесишь плавно над волнами

И лёгкий сделаешь бросок.

 

А батя лодку чуть продвинет,

Погасит слабый плеск гребка

И в ожидании застынет

Опять до нового броска.

 

Так сеткой верхний край затона

Мы облегаем не спеша;

Потом спускаемся до клёна,

К воде дремавшего склонённо,

И – до быстринки отдалённой,

Уже привычный труд верша.

 

Вовсю в вечерней красной лаве

Горит увала гладкий бок,

А мы с отцом всё сетки ставим

И вдоль, и вкось, и поперёк.

Потом с подсохшим тестом морды

По тайным ямам развезли,

И батя, сделанным аккордом

Довольный и немного гордый,

Сказал: – Ну всё!.. домой пошли... –

 

А дома – это значит дома:

Палатка, стол, обжитый вид.

И уж костёр трещит знакомо,

И в котелке уха бурлит...

 

– Уха? – воскликнет удивлённо

Читатель. – С ходу? Чудеса!.. –

Но чуда нет. Всё приземлённо.

Покуда местные леса

Я обегал, – на дно затона,

В треть часа, больше в полчаса,

 

Лекли цепочки перемётов,

Отцовский хитрый капитал,

Да так, что, занятый работой,

Я ничего и не видал.

 

Когда же их отец проверил,

Придя с улыбкой на губах,

Я сам, читатель, не поверил

Удаче нашей на Муньках!

 

Но нет! плескались невредимо

В ведре, в сетях своих теней,

Ленок, две щуки, три налима,

С десяток крупных окуней...

 

С каким мы чистили весельем

Картошку, рыбу у реки

И едкий лук! И как мы сели

К огню! И как дрова в нем пели!

И как приветливо блестели

Сгоревших веток угольки!..

– А! Раз пошло такое дело, –

Когда ухой запахло так,

Что всё внутри у нас запело.

– Пусть я, – сказал отец, – не маг,

Но к чуду сделаю я шаг! –

 

И, сняв с соседней ветки кружку,

Шагнул к истоку родника

И пару пива и чекушку

Нежданно вырыл из песка.

 

* * *

 

Пир вышел чуть ли не кремлёвский.

Деликатесных рыб куски

Мы запивали «Жигулёвским»,

А батя успевал глотки

«Особой» пропускать – «Московской».

Вели обычно пир таковский

Лишь высшей марки рыбаки.

 

И тайна крылась тут, похоже,

И как бы в шутку я сказал:

– А это тоже дар нам божий? –

И на бутылки показал.

 

В глазах отца метнулся лучик:

Мою, мол, видит западню:

– Ну, дар не дар, а вот на случай,

На всякий разный, неминучий,

Я кое-что в песке храню...

 

– Так, может, в том твоем песочке

Зарыт еще похлеще клад?

– Такой же... И под каждой кочкой...

Короче, хватит в аккурат... –

 

Мне этим хитростям отцовым

Дивиться было не с руки.

Но, вот клянусь вам честным словом,

С тем чудным вкусом образцовым

Я никогда не ел ухи!

 

Картошка, лук, лаврушка в меру,

Какой-то корень полевой

И дух наваристый такой,

Что по отцовскому примеру

Я ел да ел до тьмы ночной.

 

А тьма и вправду как-то разом

Со звездных грянула небес,

И вот уж чернотой замазан

Весь мир – увал, река и лес.

 

И только наш костер игривый

Ещё выхватывал из тьмы

Палатку, ветки, край залива

И место, где лежали мы.

 

Отец на травяной подстилке

Уже как будто бы и спал,

А может, с выпитой бутылки

О чем-то дальнем вспоминал.

 

Бег проследив звезды падучей,

Я повернулся, чуть схитрил:

– А про какой ты, папка, случай,

Про тот, особый, говорил?

 

– Про случай-то?... Да было дело...

Давно... – А ну-ка расскажи!

– Да ведь сто лет, как пролетело.

Лежи тихонько да лежи. –

 

Но вновь и вновь я беспокою

Отца; что делать? – тишь да мрак:

– Давай пивка схожу открою! –

– Ну, ладно... Разве только так... –

Я притащил к палатке пива,

Прилёг удобней у костра,

И начал он неторопливо:

– Оно сто лет... а как вчера...

 

Тогда мы с мамкой жили в Томске,

Одни, в далёкой стороне...

Еда солдатская, котомки –

Всё чохом значилось на мне.

 

Не знал я, что такое окрик,

Со мною знаться всякий рад:

Тогда был там военный округ,

А я в нем – главный интендант.

 

Мы с мамкой только поженились,

И не было удачней нас.

Те дни нам долго после снились,

А впрочем, снятся и сейчас.

 

Конфеты «Раковая шейка»,

Без них и чай нам был не в чай...

А ну-ка мне пивка налей-ка,

Всё как-то выпил невзначай... –

 

Отец пивко тянул из кружки,

Смотрел на пылкий жар углей,

Заметно с пива и чекушки

Став говорливей, веселей.

 

– Вот так и жили – не тужили,

Грозы не ждали впереди...

Зато, признаться, и служивый

Я был – такого не найти!

 

Мне мой полковник приказанье,

А я с докладом через час:

Мол, ваше выполнил заданье,

И каблуками с ходу – раз!

А командир, как день погожий,

Так и сияет: – Лейтенант!

Ты у меня как ангел Божий.

Талант! хозяйственный талант! –

 

Тепло, с отцовской лаской глянет

И пробурчит себе под нос:

– Вот заберут тебя, и встанет

Весь интендантский славный воз... –

 

Служака старый, он боялся,

Что мне покоя не дадут,

И для порядку, для баланса

В Московский округ заберут.

 

Но вышло – не того боялся,

Не та грозила сторона,

Совсем не тот снаряд взорвался –

С фашистом грянула война...

 

* * *

 

Тогда фашист попёр нещадно,

Красноармейцев гибла тьма,

А Ставка, будь она неладна,

Гребла всю молодь без ума.

 

Военкоматы повсеместно

Набиты были пацанвой,

Подрос – и вот тебе повестка,

Хоть без усов, зато живой...

 

Тьма и обратно возвращалась –

Больных, израненных, калек...

Какой-то ужас... И казалось,

Что проклял Бог безверный век.

 

Вот-вот и небо распахнётся,

И грохнет голос громовой:

– Почто вам, род людской, неймётся?

Кровь не рекой, а морем льётся.

Почто, как звери, меж собой?..

 

И тут как тут распоряженье

Быть на комиссии, и я –

На днях уйду как пополненье

В те горемычные края.

 

А там вперёд бегущим строем

На неприятельский свинец,

И в лучшем случае – зароют

Сырой землицей, – и конец.

 

И, как нарочно, накануне

Приснилась мне больная мать.

А мать в селе у нас колдуньей

Считалась, право, не соврать.

 

Порезы, драки непрестанно.

Бегут за ней. Нахмурит бровь,

Пошепчет, перекрестит рану,

И затворится сразу кровь...

 

И вот какие-то калеки

Мать под руки ко мне ведут,

И все поклоны мне кладут.

Мать говорит, прикрывши веки:

– Пойдешь на фронт, сынок, – убьют.

 

– И повидаться не придётся?

– Увидимся, но через год.

– А что спасет от смерти? – Солнце.

Оно, сыночек, и спасет... –

 

Какое солнце? Что такое?

Какой-то несусветный бред.

Спасенье – чушь... А остальное,

Пожалуй, так... Надежды нет...

Да и какая тут надежда!

Стрелять в людей я не смогу.

Был на охоте как-то прежде,

И вижу зайцев на лугу.

 

Сидят, курок нажать осталось,

Но, веришь, вдруг такая жуть,

Такая вдруг напала жалость,

Что не сумел в чертей пальнуть.

 

А тут ведь надо в человека...

В творенье Божье... Как же так?..

Пусть будет он отродье века,

Пусть будет самый лютый враг...

 

И если, думал я, придётся

Попасть на фронт, в разгул огня,

Мне выстрелить не доведётся,

Пускай уж выстрелят в меня... –

 

Тут из кострища крупной крошкой

Горячий выпал уголёк.

Отец держал его в ладошке,

Терпел ожог, покуда мог.

 

– Я ездил в Шушенское как-то.

И, побожусь, опять туда

Из-за малюсенького факта

Уж не поеду никогда.

 

Вожатая нам рассказала,

Как в половодье, здесь и там,

На островках, каких немало,

Скрывались зайцы по кустам.

 

Ильич ружьишко брал и лодку,

Стрелял, а где прикладом бил,

И так срывал свою охотку,

И лодку зайцев привозил.

Жена зайчатины нажарит,

Соседей в гости назовёт,

А он за рюмкой ест и хвалит,

И – жизнь народа познаёт.

 

Такому нипочём не свята

Душа живая, тела стать;

Такой, поди, пальнёт и в брата,

А доведись – в отца и мать...

 

– Ну, батя, ты даёшь, однако, –

Я засмеялся, с пива смел. –

Тогда была такая драка!

Какую жалость ты хотел?

 

– Какую? Да хотя б такую:

Не мучить, не пугать, не бить,

А душу всякую живую

Сильнее, чем себя, любить.

 

Они, когда бы не пугали

В подлунном мире никого,

И на себя бы не подняли

Весь мир... и Гитлера того...

 

А то одна лишь и забота –

Капитализм рассыпать в прах...

Кому, подумай, жить охота,

Как зайцам тем на островах? –

 

И мне почти не оставалось,

В ответ, чем можно было крыть:

– Уж ты заладил: жалость, жалость;

Жалеть, так и добру не быть.

 

Да только, батя, между нами,

И ты ведь тоже, ёшь те клёш...

Вон сколько рыбы-то сетями

Без всякой жалости гребёшь! –

Отец отпил маленько пива,

Что устояло до сих пор,

И пояснил миролюбиво:

– Иной о рыбе разговор.

 

Ее, дружок, святые ели,

На то ее и Бог создал.

Как в Библии запечатлели,

Ее и сам Христос едал.

 

Но это так, Бориска, к слову.

Давай-ка к тем вернёмся дням,

Когда и жизнь-то пополам...

Не до конфет, не до обновы

С твоею мамкой было нам...

 

* * *

 

Признаться, я в своей каптёрке

Сидел в то утро сам не свой.

Во рту какой-то вкус прогорклый,

Как после выпивки ночной.

 

И в это время мой полковник

Дверь открывает, я – в струну.

А он мне говорит, как ровне:

– Шут бы побрал ее, войну!

 

Всех обзвонил – друзей, знакомых.

Бессильны. Нет путей спасти.

Но медик наш, мужик не промах,

Советует... Уж ты прости...

 

Секунд по пять гляди на солнце

До слюдянистой слепоты.

Пока ожог не рассосётся,

Неважно будешь видеть ты.

 

А на комиссии, братишка,

Забудь про правду и про ложь:

Со зреньем стало, мол, не слишком,

Совсем испортилось, и крышка, –

И ты в призыв не попадёшь.

 

Ну, а когда вернёшься снова,

Каким бы пьяным где ни был,

Забудь про всё... –

И я ни слова

Ни с кем про то не говорил. –

 

Отец привстал, к огню склонился

Углишек жар поворошить.

– Ну, смельчаком я не родился,

Мне и курёнка не убить.

А вот на тот подлог решился,

Безумно захотелось жить.

 

И я, видать, старался дюже.

Врач удивленья своего

Всё скрыть не мог: – Не знаю хуже...

Да как ты интендантом служишь?

Почти не видишь ничего... –

 

Я пропищал с испугу тоще:

Да что ж, мол, в мать и перемать,

Тихонько и служу на ощупь;

Считать кальсоны много проще,

Чем из винтовки в цель стрелять...

 

Я и сегодня, через годы,

Тот росчерк помню волевой:

Размашистое: “К службе годен”

И ниже чуть: “нестроевой”.

 

В тот день счастливый из каптёрки

За пять заходов я принёс

Изюмцу, коньячку, икорки,

Конфет и фруктов целый воз.

Знать, не без милости Господней

То наше пиршество прошло.

А день такой был, как сегодня:

Июль, двадцатое число.

 

Я, впрочем, и теперь не знаю,

Как всё мне это оценить.

Порой за высший дар считаю,

Что столько дал Господь прожить.

 

Что ты у нас в войну родился,

Что довелось увидеть мать

И что, покуда в мире длился

Кровавый пир, – я, так сказать,

На мирном поприще трудился,

И не пришлось в людей стрелять.

 

А иногда и страх накатит:

Что, если, – сколько бы ни жил,–

Мне дней раскаяться не хватит

За грех, который совершил?

 

Ведь наивысшей правды ради

Мне надо, кажется, признать:

Благое дело не по правде

Никак нельзя благим назвать.

 

И дал я страшную промашку,

И полегли из-за меня

Друзья мои, и брат Ивашка,

Родня моя и не родня...

 

И всё же, всё же, всё же, всё же –

Не раз я жизнь благодарил,

Что не нарушил слово Божье

И человека не убил.

 

Но с этим и другое помнил,

Как дед когда-то говорил:

Один завет Христа исполнил,

А все другие позабыл... –

 

Отец к костру склонился низко,

Огонь кончался, догорал.

– Ну ладно, будем спать, Бориска.

Не знаю, может, не без риска,

Но я о многом загадал.

 

* * *

 

Шумел ивняк. Отец устало,

Но ровно, глубоко дышал;

Он с головой под одеялом

Уже давно в соседстве спал.

 

А мне взволнованные мысли

Теснили голову и грудь.

Они меня терзали, грызли

И не давали мне уснуть.

 

Ну да, война была, так что же?

Ведь жизнь и ей не сжечь дотла.

Вон брат отцовый, дядя Гоша,

Служил в частях, куда уж плоше,

А пуля так и не взяла.

 

А что губить чужую душу

Грешно, – пожалуй, и грешно,

Так ведь враги отчизну рушат,

И «не убий», про это слушать,

Преступно, стыдно и смешно.

 

Обман – непротивленья эти,

Круши того, кто всех крушит,

И если есть господь на свете,

Он сам за всё тебя простит...

 

А то, что я бы не родился,

Пусть не родился, – что с того?

Ничуть бы мир не изменился,

И не стряслось бы ничего...

 

Чему уж суждено случиться,

Того нельзя, нельзя, нельзя...

А всё же славная ушица... –

Уж засыпая, думал я...

 

А ночью ливень разразился.

Я слышал сквозь тревожный сон,

Как водопад о землю бился,

Как лес ветвями шевелился,

Как шум густел со всех сторон.

 

Потом, позднее, сквозь забвенье,

Отца я голос услыхал:

– А ну спеши на представленье.

Такого чудного виденья

Ты сроду роду не видал!.. –

 

И вы, читатель мой, взгляните!

По глянцу влажному земли

Какие-то сплошные нити

К реке по берегу ползли.

 

Под светом фонаря отцова

Они, как будто шёл парад,

Ползли поротно, образцово,

И точно б радовали взгляд,

 

Когда бы это были роты

И батальоны, и полки;

Когда бы это было что-то,

А не простые червяки.

 

– Да это ж, папка, просто гадость! –

Отец смеётся: – Это жизнь.

А гадость обратится в радость.

Запомни. Да и спать ложись... –

Потом я спал и слышал смутно,

Как дождик сыпать перестал,

Как мир теплом объяло утро,

И как отец тихонько встал.

 

Как загорел костёр трескучий,

И мысль явилась неспроста:

«А батька на костёр везучий,

Ведь там такая мокрота...»

 

Потом, невидимый, беспечный,

Рыбацкий чайник песню пел,

А батя удалился к речке

В плену своих каких-то дел.

 

И как-то тихо-тихо стало,

Лишь море птичьих голосов;

Я все их различал сначала,

Да унесло теченьем снов.

 

И вот уж снится мне колдунья

С далёкой Малой Минусы,

Шептунья, врунья, говорунья,

Она кладет цветы петуньи

Нам на разбитые носы.

 

И вот уж мой черёд подходит,

Но что-то в облике моём

Она противное находит

И с непонятным торжеством

 

Шипит: – Так это ты, мальчонка,

Не веришь сыну моему? –

И пляшет, и смеется звонко,

И гонит: – Проходи сторонкой!

С тебя ушиба не сниму.

 

Кто судит, сам судим бывает,

Нам не понятна жизни нить.

Лишь Бог все наши тайны знает,

И Он лишь вправе нас судить...

 

– Да нет, я не сужу, я верю,

Он мой отец... – Но всё равно

Она гремит сердито дверью

И кулаком грозит в окно.

 

Мне как-то скверно, глухо, слепо,

Хоть в гроб ложись да помирай.

Но вот светлеет неба край,

И долетает голос с неба:

– А ну давай, сынок, вставай.

 

Тут у тебя совсем не худо,

Но поскорей глаза протри.

Ещё одно речное чудо,

Пока я добрый, посмотри.

 

Бери брезент и рукавицы,

Да поскорее дуй за мной... –

Пришлось, читатель, подивиться

Мне снова щедрости речной.

 

* * *

 

В десятке метров от затона

На перемолотом песке

Бревно лежало отрешённо,

Топор с багром невдалеке.

 

Но, подойдя к бревну поближе,

Я вдруг увидел, что оно

Какой-то краской смутно-рыжей

Во всю длину окраплено.

 

И дрожь по телу пробежала,

Бросая в пот и леденя.

Бревно лежало и дышало,

Бревно смотрело на меня.

 

«Чур, чур меня, минуй и скройся!» –

Промчалось вдруг сквозь трепет жил.

Но, улыбнувшись, подбодрил

Меня отец: – Да ты не бойся,

Его я крепко оглушил. –

 

Забыв про жар и про остуду,

Хожу по кругу перед ним.

– А как названье чуду-юду?

– Налим! да и какой налим! –

 

И батя чуть ли не в присядку

Перед налимом: – Ишь, какой

Гигант попался на загадку!

Такого вижу, брат, впервой...

 

А было так... Лишь солнце вышло,

И тень упала от ракит,

Иду по берегу чуть слышно,

Гляжу: коряжина лежит.

 

Спешу к бревёшку, рассуждая,

Мол, дальше надо оттащить,

Чтоб нам с тобой, забот не зная,

Тут бредишком поневодить.

 

Но вижу: нет же, не коряга!

Налим лежит, едрёна мать...

Решил на солнышке поспать...

Я взапять три-четыре шага,

К палатке кинулся бежать.

 

Беру топор с багром; к засоне

Крадусь на цыпках, чуть дыша;

А он всё тут же, хвост в затоне,

И спит себе, моя душа.

Я против солнца да по суше,

Чтоб ненароком не спугнуть.

Да как, родного, оглоушу!.. –

Я говорю отцу сквозь жуть:

 

– Ещё вчера ты бедных зайцев,

Оплакивал, а тут сплеча

Налима бьёшь... Ведь, разобраться,

И ты не лучше Ильича...

 

Я понял, что неосторожно

Привёл сравненье. Мне в глаза

Взглянул отец: – Ну, рыбу можно,

А зайцев, брат, никак нельзя.

 

Тебе уж говорил я, вроде,

Что рыбу Сам Христос едал,

И есть предание в народе,

Как эту рыбу Он создал.

 

Когда земля дышала новью,

Он словом рыбу породил,

Но ни душой её, ни кровью,

Ни чувством боли не снабдил.

 

Так вот, согласно с тем поверьем,

Всё тем же словом, брат, Своим

Души не дал Он ни деревьям,

Ни разным травам полевым.

 

И для того так в мире сталось,

В махине сложной и большой,

Чтоб бездуховным тем питалось

Всё то, что с телом и душой.

 

И не по Божьей это воле –

Стал человек, творец грехов,

Бить на охоте зайцев в поле,

Ну а на бойне – бить коров.

И уж для всех он ямы роет,

И не моги вокруг ходить,

И ничего ему не стоит

Себе подобного убить...

 

Давно ли бойня отгремела?

Какое море мук и слёз,

И душ бессчётно отлетело...

Меня вот, правда, Бог пронёмс... –

 

Мы помолчали, враз вздохнули

И, взяв с багром топор с земли,

В брезент налима завернули

И к роднику поволокли.

 

Чуть погодя, отец запруду

У родника соорудил;

Туда пустили чуду-юду,

И он ворочался, ходил.

 

Потом мы сеть снимать поплыли,

Ощупав кошкой дно кругом.

Я молча грёб, а мысли были

Всё об одном да об одном.

 

Я думал: все мы по значенью

Равны, как ветки на ветру,

Поскольку все без исключенья

Злу поддаёмся и добру.

 

Пожалуй, все мы виноваты –

За это или же за то.

И в замерцавший час заката

Не выделяется никто.

 

И нам ли в нашем бездорожье

Судить сквозь сумрак и туман

О том, что Божье и не Божье,

Что правда в мире, что обман?

Но кто-то, пусть и не в порфире,

Вдруг скажет нам, не лебезя,

Что это можно делать в мире,

А это, хоть убей, нельзя.

 

Да мало, что возьмёт и скажет,

Но, без потуги в святцах быть,

Возьмёт всей жизнью и покажет,

Как следует на свете жить...

 

* * *

 

Меж тем, мы сети выбирали.

Но сразу должен вам сказать,

Что с даром мне моим едва ли

Картину эту показать.

 

Чтоб всё в деталях, хорошенько

Обрисовать, сомнений нет,

Тут нужен Пушкин, Евтушенко

Или другой большой поэт.

 

Но в мире пошлом и нещедром

Куницын, Назин – все ушли,

И лишь один пирует Кердан

На грешном празднике земли.

 

И коль случилось, что под боком

Одна осталась мелюзга,

Самим придётся браться с Богом,

Тем более, что ненароком

Уж совершили полшага...

 

Вот, цепко схваченную кошкой,

Мы первую снимаем сеть;

Я вёслами гребу сторожко,

Чтоб лодку удержать успеть

На том текучем, зыбком месте,

Где ловко тянет из воды

Отец трёхпёрстку с рыбой вместе;

И сетки ровные пласты

 

Дно лодки плотно покрывают

И, щедро каплями горя,

Упруго рыбой трепыхают.

Отец смеется, повторяет:

– Не зря загадывал, не зря!..

 

Пока ещё три первых сетки

Мы с батей выбрали на борт,

И тесно нам, как птицам в клетке.

Отец доволен, весел, горд.

– Ох, и рыбёшка! первый сорт... –

 

Он вытирает пот ладошкой,

Пристроясь в нише кормовой.

– Ну, ладно, отдохнём немножко,

Греби в заливчик за косой. –

 

И где желтее и тучнее

Песок и где реки изгиб,

Мы вынимаем из ячеек

Трепещуще-блескучих рыб.

 

Глядишь, и полное ведёрко,

И я к бассейну, к шалашу,

Где пахнет костерком прогоркло,

Улов поспешно отношу.

 

Но это были лишь цветочки,

К обеду ягодки пошли;

В любой из сеток – с четверть бочки;

Снимали две и без отсрочки

С натугой к берегу гребли.

 

И вскоре шум стоял в бассейне,

Как будто рыбья шла война:

Налим, как затонувший сейнер,

И вся вода кипит до дна.

 

Бывало, рыбина иная

Переметнётся через край

И скачет берегом сверкая,

Знай догоняй и подбирай!..

 

Отец, меж тем, уху готовил

И сладкий ивовый дымок

Уже томил и беспокоил,

И с солнцем спорил костерок.

 

Я сбегал к тайнику проворно,

Расставил пиво на «столе»

И слушал, лежа на земле,

Как рыба билась непокорно

В бассейне, как в большом котле.

 

А это значит, что рыбалка

Оборвалась, отбой, конец.

И уезжать ужасно жалко,

Но скрасил грусть мою отец:

 

– Сейчас ушицу похлебаем,

К увалу сплаваем с тобой,

На той косе позагораем,

Всё соберём – да и домой... –

 

И котелок наш пел манерно,

И дух такой был от него,

Что запах доходил, наверно,

До Минусинска самого.

 

Но вдруг, отнюдь не пустяково,

Сошлись отцовы желваки:

– Вот тут, сынок и верь Немкову,

Что обезрыбели Муньки!

И кстати брешет, и не кстати,

А обезрыбленных Муньков

Всем рыбакам, пожалуй, хватит

До окончания веков... –

 

Я вспомнил, как минувшей ночью

Отец таинственно сказал,

Что, ставя сети, между прочим,

О чем-то важном загадал.

 

И я спросил его, отважно

Презрев подхода виражи:

– Ты загадал вчера о важном,

О чем? – давай-ка расскажи.

 

Но в ожиданьях обманулся.

Отец ответил парой слов

И как-то странно улыбнулся:

– Да так... О жизни... Про улов...

 

* * *

 

Песок и солнце подсушили

Полотна сеток в малый срок.

Мы их собрали и сложили

В большой брезентовый мешок.

 

С ним рядом в изголовье лодки

Пристроили весь прочий скарб.

В песке понежились в охотку,

Броском доплыли до серёдки

И, поныряв (пловцов азарт),

 

Чуть вкось, наперерез теченью,

Поплыли к ивовым кустам,

Где предстояла в заключенье

Еще одна работа нам.

 

Сначала сонного налима

Мы в кузов лодки принесли,

А за гигантом тем, вестимо,

Помельче рыбины пошли.

 

Отец, спустив в запруде воду,

Бросал речное серебро

По весу, званию и роду

В слегка помятое ведро.

 

И я не ахал и не охал –

Таскать готов был до утра,

Но доставало до нутра,

Когда премудрая рыбёха

Сигала в речку из ведра.

 

О, хоть за нею сам бросайся,

И я переживал всерьёз.

Ей было далеко до зайца,

Но было жаль её до слез!

 

И уж совсем я, как колода,

Стоял с ведром – приказ был крут:

– Ну, всё, сынок. Кончай работу.

Вот это всё обратно в воду:

Пускай маленько подрастут... –

 

А я стоял, как изваянье.

Помог отец. Он взял ведро.

И в речку, с целью подрастанья,

Плеснул живое серебро...

 

* * *

 

Я не видал такого сроду,

Чтоб в час, когда сочится мгла,

Опасливо осевши в воду,

С верховий речки лодка шла.

 

Но лодка шла. И в лодке с батей

Мы тихий разговор вели:

– А матери мы купим платье

На наши рыбные рубли.

 

Тебе возьмем... ну, штучку-дрючку,

Из зарубежной чепухи,

С пером китайским... – Авторучку?! –

– Вот-вот, пиши себе стихи.

 

Всем на обновку хватит, словом.

Гульнём, как в лучшие года.

Сегодня мы с таким уловом,

Что и не снился никогда... –

 

И мне семейная пирушка

Представилась, как наяву.

Речей застольных заварушка,

И не пробьёт, пожалуй, пушка

От самокруток синеву.

 

Мне нравилось, что про хозяев

Тут говорилось всё в глаза.

Наш дядя Гоша, с боку, с краю,

Всегда с гармошкой, егоза,

 

Всё с ходу пьющий, вездесущий,

С натугой хриплой говорил:

– Ну, Алексей у нас хитрющий,

Войну и ту перехитрил.

 

А дядя Дмитрий поднимался,

И тем запомнился навек,

Что стоя к бате обращался:

– Алёша – Божий человек! –

 

Скорей всего шутя, не боле,

Так отдавал он бате честь,

Но в каждой шутке правды доля,

Как говорят в народе, есть...

И сидя в лодке, всю дорогу,

Представить я себе хотел,

Какое отношенье к Богу

Отец имел и не имел.

 

С тех самых пор, как я родился,

Как мир сознаньем ощутил,

Не помню я, чтоб он молился

И в храм когда-нибудь ходил.

 

Не знаю, по чьему закону

Он дома жил и на реке,

Но материнскую икону

Хранил в семейном сундуке.

 

Крест на груди, как дядя Гоша,

В войну и в будни не носил,

И всё же, думалось мне, всё же

В душе всегда с крестом ходил.

 

Когда у нас над яром вышку

Построили (шла в гору жизнь),

На самый верх её, на крышу,

С дружком мы как-то забрались.

 

Вокруг стрижи носились с визгом,

Как на ладошке – городок.

И слышим, мать кричит мне снизу:

– Айда домой скорей, сынок!

 

Мы уговор не позабыли,

Наплюй к шутам на эту высь,

Велосипед тебе купили,

Слезай, да тихо – не сорвись... –

 

Велосипед! Я вниз стрелою

Слетел, ступеньками гремя,

Но мать тяжелою рукою

Так отмутузила меня,

Что я своим ребячьим воем

Весь двор пугал, обижен, зол,

Пока отец не успокоил,

Когда в обед домой пришел.

 

– Ну, что ж ты, Нин... Уже довольно

Того, что Бог мальчонку спас.

А ты его... Ему же больно...

Вот и не сесть ему сейчас...

 

Бить – что толочь водицу в ступе.

Ну, ладно, сынка... Боль пройдёт.

А велогон тебе мы купим,

Как место сидки заживет... –

 

Я и другой припомнил случай.

На складе были мы вдвоём.

Вдруг мужичок ворвался злючий:

– Так не возьмёшь металлолом?

 

– Нет, не возьму. Приказу нету. –

Прихожий петухом к отцу:

– А! не возьмешь? Так вот за это! –

И с разворота по лицу.

 

Отец вскипел нутром и взглядом,

И сорвалась угроза с губ:

– Да я тебя динатуратом

Сейчас, разбойника, сожгу! –

 

И кружкой хватанув из фляги

И зажигалку со стола,

Вплотную подступил к бедняге –

Куда и дурь его ушла.

 

Стоит белёных стен белее

И ног не чует под собой...

– Ну, ладно! Будешь впредь умнее.

Валяй отсюда, Бог с тобой. –

 

Такая драма и не драма

На складе вышла. Превозмог

Себя отец. Сказал:

– Дружок!

Прогнали мы с тобой вояку.

Пошли гулять на бережок...

 

... А полумгла, меж тем, сгущалась,

Светился месяца овал,

Вода под вёслами плескалась,

И тихо берег проплывал.

 

Уж помутнел забор Гортопа,

И сумрак рощи отчадил,

И, как огромный старый тополь,

Возникла башня впереди.

 

– Ну вот, – сказал отец, – уж близко.

День догорел, и след простыл...

А ты забудь о том, Бориска,

О чём я ночью говорил.

 

И я забыл, и мать забыла,

И вдаль уплыл тот страшный год.

И что тогда со мною было,

Навряд ли кто-нибудь поймет. –

 

Сказал и помолчал немного:

– А что до спора до того:

Всем говори, что нету Бога,

А сам тихонько верь в Него.

 

* * *

 

Я до сих пор на эту тему

Еще ни с кем не говорил.

Но взял и написал поэму,

И показалось – повод был.

В конце отпущенного века

Вдруг понял я из Книги Книг,

Что на любого человека

Нагрянуть может этот миг,

 

Когда в круженьях бездорожья

Принять решенье должен он –

Или исполнить волю Божью,

Или принять людской закон.

 

И никакого компромисса

Не может в том решенье быть,

И должен он в делах и мыслях

Без Бога или с Богом жить.

 

И даже если выбор выпал

На годы бунтов или войн,

Оправдан будет этот выбор,

Как в шевелюре черной выбель

И как скала в пучине волн.

 

И если со смиренной силой

Он, как отшельник, проживёт,

Россия-матушка поймёт.

И, может статься, всё, что было

С отцом в лихой военный год,

 

Как раз из этого разряда,

Как раз из этого звена,

И нам судить о том не надо,

Поскольку тайна, глубина.

 

И, как когда-то на рыбалке

Отец о главном загадал,

Я уподобился гадалке

И тоже волю чувствам дал.

 

Подумал я: уж если в чём-то

Моя догадка не верна,

И тайна слишком отвлечённа,

И глубина не глубина,

 

Пусть мне отец приснится, скажет,

Что я не прав, не то пою,

И гнев на голову мне ляжет,

Седую голову мою.

 

И я, позволивший так много

Себе в потоке этих строк,

Сожгу, как сжёг когда-то Гоголь,

Поэму, горестен и строг.

 

И что б вы думали? –

приснился!..

Отец приснился поутру...

 

Я к речке улицей спустился,

Остановился на яру.

 

И вдруг увидел – по серёдке

Сверкуче-солнечной реки

Плывёт отец в знакомой лодке,

И волны от неё легки.

 

По всей протоке искры пляшут,

И вечный, неземной покой.

Но вот он... вот он.. что-то скажет!..

Но нет... Стоит, рукою машет.

Стоит и машет мне рукой.

Сияло солнце над рекою,

Речное плавилось стекло.

А он махал, махал рукою,

Пока за мост не отнесло...

 

10.05. – 1.06. 2006 г.,

Вознесение Господне. –

 

17.01. 2009 г.,

святки. –

 

24.01.2010 г.,

прп. Феодосия Великого.