Кровные узы
Было то время дня перед самым наступлением сумерек, когда еще рисуешь планы, собираешь в пригоршню замыслы. Ведь никто уже не станет корить тебя за выброшенные на свалку бесполезности трудовые часы. Сделанное за день подлежит перетряхиванию, как пыльное одеяло. Да и кому такое придет в голову? Разве только отчаявшемуся неудачнику.
Было то время дня, когда прохожий не интересуется, который теперь час. Каждый знает, что наступает пора немного замедлиться, снять маску обязанностей, смягчиться лицом, прочувственно выдохнуть. Люди, определяемые свободой, творцы свободы в себе и свободы вокруг себя - приближаются на несколько минут к заслуженному перемирию.
Утверждают, что нет ничего хуже ожидания. Но имеется короткое время в сутках, когда ожидание превыше всякой благости. Эти минуты перед самым наступлением сумерек. И жаль того, кто пропустил в сутках эти минуты. Встревоженный, он обернулся – уже темнеет за окном. И обязательно (про себя или вслух) такой человек скажет: «Ого, уже стемнело». В его голосе звучат нотки растерянности, и сам человек уже только и думает, как бы скорее завершить этот день, проигранный, заброшенный, ненужный.
У крыльца дачного домика выстроена летняя терраса. С двух сторон она обвита диким виноградником, он же создает подобие крыши, которая подкреплена клеенчатой скатертью, поддерживаемой высокими досками. На треснутом бетоне - стол обычных размеров, он слишком мал для семьи из семи человек. Но, каждому хватает места. Всем хорошо.
На столе цветастый букет из летних кушаний. Переспелые, недоспелые ягоды, и те, что в центральном расцвете своей полезности. Первые летние овощи, сваренные и запеченные. Из некоторых приготовлен суп и оладьи. Чай свежезаваренный из листьев растущих повсюду трав, кустов, кустиков и деревьев. Обрывистые диалоги способствуют аппетиту семейного круга, укрепляют настроение дружеского единения. Никто не торопится проглотить кусок. Каждый беспокоится, чтобы соседу досталось лучшее. Так, проходят те самые минуты диковинного предвечернего столования. И не ужин, вроде бы. А в то же время и ужин.
Только я ничего ни ем и не пью. Мне тринадцать лет.
Я сижу на крыльце, справа брат, слева мать. Напротив сестра, отец и дед. Справа от брата и слева от деда - бабушка. Ей необходима свобода передвижения: наливать чай, вставать и садиться с приборами, на которые наколоты или положены комплектующие ужина. Бабушка протягивает мне кусок пирога, из неровных боков которого вот-вот начнет вытекать густая, иссиня-черная масса ягод. Она смотрит по очереди, то на меня, то на кусок пирога, и взгляд ее с каждым переходом излучает всё большую смесь тревоги и угрозы.
Мои глаза стеклянные. Они направлены куда-то между отцом, дедом и мелкими гроздьями дикого винограда. Несколько секунд, незначительно, но, впрочем, для тех, кто наткнется на такие глаза – ох, как многозначно. Несколько секунд погружения в неизвестность, известную каждому. Человека с такими глазами не прерывают, чтобы не встревожить нечто большее, чем являемся мы. Точно мы знаем, что в этот момент сознание касается чего-то потустороннего, и, очень важного нам.
Я смотрел на себя, зная, что себя не вижу. Но, теперь я мог быть «тогда». И, дождавшись, когда бабушка, выдержав паузу «стеклянных глаз», сможет произнести недовольно-встревоженное: «Сережа, ну, бери же, сейчас развалится!», я сделал усилие и вымолвил: «ага».
Я хотел сказать другие слова. Я хотел закричать: «Я знаю, что не следует делать завтра, я знаю, как всё исправить, послушайте меня…». Но я смог сказать только: «ага, неловко поймав кусок пирога тарелкой. Пирог был вкусный и быстро исчез, как те мгновения перед наступлениями сумерек. Это был какой-то день июля.
Я посмотрел на каждого из родных. В них не было ничего удивительно прекрасного, так же как не было в них ничего явно дурного.
Они сами не знали, что я вижу нашу семью через столько лет. И, да, да! Я могу всё исправить! Но я не стану ничего исправлять. Впрочем, мои поступки в условном прошлом никак не изменили бы будущее. Теперь я неожиданно понял, что не имею права решать за них.
И я сидел возле сарая, где растет малинник. Сидел долго-долго, пока убирали стол, мыли посуду, ругались, что не политы яблони, и не доделан парник. Я оставался до тех пор, пока почти под утро сам не вернулся домой.
И я пролил столько слёз, что одну из яблонь на следующий день можно было не поливать. И в этой жалости я распрощался с призраками, чтобы начать, наконец, обретать семью настоящую.
