Живаго
В то утро неизвестный человек,
на лавочке трамвайного вагона,
бессвязно вспоминал: то прежний город,
то ненависть трудяг к рядам имущих...
В его когда-то светлой голове
скопилось всё, что только вправе мучать...
Внезапно заскрипели тормоза.
Согласный гул в сгустившейся толпе
оповещал, что надвигается гроза.
Сверкнула молния. И августовский гром
залил глубоким эхом все предместья.
Он вспоминал её глаза; усадьбу тестя;
фронт; госпиталь; и залпы карабинов;
как мальчиком он, в девятьсот втором,
мечтал переменить устройство мира,
и никого с тех самых пор не чествовать,
и несмотря на множество дорог -
избрать врачебную...
Так ветер, собирая с улиц сор,
давал то нужное пространство крупным каплям.
И если пальцем провести по пыльной карте,
то путь в Варыкино напомнит иероглиф.
И, помнится, звенело колесо,
скрипели деревянные оглобли...
(И, кажется, здесь дует тот же ветер!)
Там в снег во двор он выходил босой,
и был бессмертным.
И хлынул дождь. Дрожала мостовая.
Вагон предательски вобрал в себя весь мир.
Он рвался к выходу, но в давке меж людьми,
был всячески обруган и затиснут.
Он понял, что сегодня умирает
не только тело, но и отзвук истин.
Последнее, что он успел подумать:
"Значит, - правда, - в московских трамваях,
всем поэтам становится дурно!"
