Живаго

В то утро неизвестный человек,

на лавочке трамвайного вагона,

бессвязно вспоминал: то прежний город,

то ненависть трудяг к рядам имущих...

В его когда-то светлой голове

скопилось всё, что только вправе мучать...

Внезапно заскрипели тормоза.

Согласный гул в сгустившейся толпе

оповещал, что надвигается гроза.

 

Сверкнула молния. И августовский гром

залил глубоким эхом все предместья.

Он вспоминал её глаза; усадьбу тестя;

фронт; госпиталь; и залпы карабинов;

как мальчиком он, в девятьсот втором,

мечтал переменить устройство мира,

и никого с тех самых пор не чествовать,

и несмотря на множество дорог -

избрать врачебную...

 

Так ветер, собирая с улиц сор,

давал то нужное пространство крупным каплям.

И если пальцем провести по пыльной карте,

то путь в Варыкино напомнит иероглиф.

И, помнится, звенело колесо,

скрипели деревянные оглобли...

(И, кажется, здесь дует тот же ветер!)

Там в снег во двор он выходил босой,

и был бессмертным.

 

И хлынул дождь. Дрожала мостовая.

Вагон предательски вобрал в себя весь мир.

Он рвался к выходу, но в давке меж людьми,

был всячески обруган и затиснут.

Он понял, что сегодня умирает

не только тело, но и отзвук истин.

Последнее, что он успел подумать:

"Значит, - правда, - в московских трамваях,

всем поэтам становится дурно!"