Трудная задача – писать о человеке, которого каждый знает, который стал чем-то вроде памятника самому себе. И все же я напишу, потому что у меня к Чайковскому особое отношение: он помог мне найти, ни больше ни меньше, смысл жизни, открыл глаза на то, чего я раньше вообще не замечал, придал уверенности и спокойствия, избавил от суеты. Благодаря ему я даже смерти не очень боюсь. Желаю этого всем, а потому попытаюсь рассказать, как вышло со мной. Возможно, это поможет кому-нибудь еще.

. . .

 

Для начала скажите, когда Вы последний раз читали Пушкина? Только откровенно! Наверное, в школе… При этом уверены, что уж кого-кого, а Пушкина знаете неплохо. Действительно – «У Лукоморья», «Унылая пора, очей очарованье"... Что еще? «Евгений Онегин» – письмо Татьяны даже учили наизусть. Кое-кто, пожалуй, вспомнит «Дубровского» и «Капитанскую дочку», может быть, «Повести Белкина». Ну, а «Пиковая дама» и «Борис Годунов» – это уже для продвинутых.

И вот стоит Александр Сергеевич во всех книжных магазинах, почти в каждой квартире, но читают его не часто. А ведь он, как солнце, может обогреть и осветить жизнь любого. Только обращаться к нему надо не как к иконе, а как к человеку с радостной душой, с острым и живым умом, человеку, который понял, уловил что-то важное и хочет этим поделиться...

Но для этого надо именно ЧИТАТЬ, то есть – снять книгу с полки, раскрыть и заставить себя прочесть несколько строчек… Дальше уже не надо будет прикладывать усилий, Александр Сергеевич сам и расскажет, и объяснит, и рассмешит, и задуматься заставит... Надо только сделать первый шаг ему навстречу. Многие ли делают этот шаг?

 

С Чайковским – то же. Всякий знает «Танец маленьких лебедей», каждый хотя бы раз в жизни слышал: «Куда, куда Вы удалились?», хотя, возможно, и не вспомнит автора. А начало Первого фортепианного концерта давно уже стало заставкой праздничных мероприятий и объектом для пародий. Но ведь это такая малая частица огромного мира, который создал обычный с виду человек с мягкой бородкой и грустными глазами! Судить о Чайковском по этим «хитам» все равно, что судить о книге по картинкам.

 

А теперь, после такого пространного вступления, расскажу о том дне, который потряс меня и изменил мою жизнь.

 

Много лет прошло, но я помню все, словно это случилось вчера. Я был студентом-первокурсником, приехавшим из провинции. Мне хотелось как можно скорее приобщиться к культурным ценностям, сосредоточенным в столице. Третьяковка, цирк, Оружейная палата, эстрадные концерты… – почти каждую неделю я куда-то ходил, что-то смотрел или слушал. Побывал я и на симфоническом концерте. Против ожидания, эта музыка не вызвала у меня отторжения. Мне понравился уютный зал филармонии, понравилась празднично одетая публика, сцена, освещенная ярким светом, невольное возбуждение перед началом концерта и сама атмосфера, торжественная и приподнятая. Кроме того, мне повезло: исполнялась популярная классика, номера были не очень длинные и почти все знакомые.

Как и большинство, я считал тогда, что музыка существует для того, чтобы люди, уставшие от работы, могли отдохнуть с помощью других людей, умеющих петь и играть на различных инструментах. Ты платишь деньги, а они делают тебе приятно. Так же, как официанты в ресторане приносят бифштекс, пиво или мороженое. Прошло какое-то время и я, считая себя уже меломаном, снова пришел в этот странный круглый зал с синими креслами на площади Маяковского. Помню, сидел во втором амфитеатре, помню, что дело было зимой и был я один...

Первое отделение прошло, как во сне: звучала какая-то тягомотина. Меня это не обескуражило, я пришел ради второго – должна была исполняться Шестая симфония Чайковского, так называемая «Патетическая». Я вычитал, что это – лучшее произведение Чайковского, и явился с целью удостовериться. Как-то не верилось, что он мог написать что-нибудь лучше, чем «Лебединое озеро».

Антракт кончился, снова вышли оркестранты. Прошло несколько минут, пока они усаживались, раскрывали ноты, переговариваясь между собой. Женщины расправляли длинные черные юбки, ударник, пожилой, лысый человечек, деловито раскладывал в нужном порядке свои палочки и треугольники. Все было как-то обыденно и невыразительно, не так, как на прошлом концерте. Потом раздался гул настраиваемых инструментов – коротенькая дружная какофония – и вышел дирижер. К сожалению, совершенно не помню, каким он был: молодым или старым, толстым или худым; не помню и фамилии. Странно, ударника помню прекрасно, а этот человек, совершивший на моих глазах чудо, остался в памяти, как бесплотный дух, вызвавший из хаоса звуков настраиваемых инструментов, из каких-то неведомых глубин мир, который ждал только его призыва...

Но я опережаю события. Итак, я сидел и продолжал скучать. И вот дирижер взмахнул рукой...

Раздался вздох, а затем зазвучал... голос. Да, да! Не оркестр, а именно голос! Никто не пел и не говорил, музыканты играли каждый свое, но у меня было полное ощущение, что я слышу исповедь бесконечно уставшего человека, почти сломленного, но не сдающегося. Он боролся и все пытался понять, за что ему выпали такие испытания. Он словно говорил: «Мне трудно, я устал! Но я готов страдать и дальше, я все выдержу, только бы понять, ради чего...» – и отчаянно искал эту опору, эту цель, которая оправдала бы и усталость, и страдания, которая придала бы смысл всему...

Я забыл, где нахожусь и зачем... Я слушал эту исповедь, и мне было бесконечно жаль этого человека. А потом мне вдруг стало страшно, потому что я понял, что теперь от этого вопроса – ради чего? – и мне уже не уйти. Когда я это понял, мне захотелось убежать из зала, но было уже поздно, я сидел, как загипнотизированный, и смотрел на сцену, на которой, повинуясь взмахам рук человека в черном фраке, оркестранты, тоже словно загипнотизированные, в едином порыве устремлялись к чему-то невидимому, а потом так же вместе успокаивались и переводили дыхание, и весь этот круглый зал, и люди в нем, и сцена, и оркестр – слились воедино и стали голосом или, вернее сказать, душой давно умершего человека, который искал себя, винил и оправдывал, возносил на головокружительную высоту и казнил за слабость...

А потом он сказал: «Все напрасно! Все: мечты, погоня за счастьем, наслаждения, угрызения совести, жертвы, вера во что бы то ни было, а уж тем более богатство и слава. Все бессмысленно, потому что все проходит...»

 

Симфония длится минут сорок. Состоит она из четырех частей. Между частями всегда происходят паузы, во время которых оркестранты поправляют ноты на пюпитрах и готовятся к следующей части. Публика в это время кашляет, ерзает в креслах и разминает затекшие части тела. Наверное, так было и в тот раз, но я не помню пауз, ничего не помню, кроме того, что описал. А когда прозвучал последний вздох и тот человек умер (в этом не было сомнения!), а с ним умерла и музыка, минуту-другую стояла тишина. Все словно оцепенели. Казалось невозможным взять и захлопать или, еще того хуже, закричать «браво!» вот сейчас, когда только что прошла жизнь, и оказалось – напрасно. Чему тут хлопать? Через некоторое время кто-то первый все же решился, и началось то, что обычно бывает на концертах, и оно не имело ни малейшего отношения к тому, что только что отзвучало. Я вскочил, по ногам выбрался из своего амфитеатра и выбежал из зала, провожаемый презрительными взглядами истинных ценителей. Само собой, они думали, что я спешу быть первым в гардеробе. Мне было все равно. За моей спиной плескалось «море аплодисментов», слышались истерические крики «браво!» – невозможно было это терпеть, хотелось заткнуть уши. Я хотел только одного – скорее уйти отсюда и никого не видеть.

Долго в этот вечер бродил я по улицам, выискивая самые безлюдные места, и пытался освободиться от ощущения бессмысленности всего... Не только моей жизни, а вообще ВСЕГО! Это были тяжелые минуты. Передо мной разверзлась пропасть, в которую страшно было заглянуть. Я почти ненавидел Чайковского, презирал публику в зале, жалел самого себя, но как сейчас помню, больше всего меня терзало вот что: «Ну, ладно, – думал я, – пусть кончится моя жизнь, это естественно, пусть конечны жизни других людей, пусть, в конце концов, погаснет Солнце и остынет Земля. Пусть! Но неужели исчезнет и это – то, что я сегодня услышал?! Я не мог себе представить, что музыка, возникшая вдруг из какого-то другого пространства и времени и ставшая на какое-то время самой настоящей реальностью, музыка, которая, не спрашивая, бросила меня в мир другого человека, сблизила с ним, заставила выслушать и понять, которая, наконец, спросила меня самого: а как же ты? в чем твой смысл? что останется после тебя? – я не мог себе представить, что когда-нибудь эта музыка уже не сможет прозвучать. С этой мыслью невозможно было примириться! От этой несправедливости хотелось плакать!

И еще одно меня не отпускало: что за тайну знал Чайковский, который написал на разлинованном листе бумаги какие-то значки и умер, а через полтораста лет музыканты, не знающие ни его самого, ни его жизни, прочли эти значки, стали водить смычками по струнам, дудеть в трубы, стучать по огромным барабанам так, как указано на листочках, и вдруг он сам явился среди нас и рассказал, о чем думал и что переживал тогда, давным-давно... Как он сумел, не сказав ни единого слова, сурово спросить меня: «А для чего ты живешь?»

Позже я узнал, что Чайковский умер через несколько месяцев после того, как написал эту, подводящую итог его жизни симфонию. Умер в расцвете сил, можно сказать, случайно – заразившись холерой. Как это объяснить? Как вообще объяснить такую музыку? И еще я не мог понять, почему Чайковский назвал эту страшную симфонию «Патетической»?

 

Через некоторое время я снова встретился с Чайковским. Небольшая фортепианная пьеса «Октябрь. Осенняя песня» из цикла «Времена года» навсегда подружила меня с этим человеком. Я шел с ним по парку, засыпанному желтой листвой, и видел его глазами пронзительную красоту умирающей природы. Он извинялся, что невесел, и говорил, что осень всегда нагоняет на него тоску. А потом улыбнулся: «И все-таки я люблю осень! Как хорошо сейчас в Сокольниках! Сколько красок, а глаза не устают. Свежо, легко дышится, и так хочется поделиться этим счастьем со всеми. Вам, в двадцать первом веке, наверное, уже не погулять вот так неспешно по аллеям… Да и Сокольники, наверное, уж не те… Скажите, людям Вашего времени не скучно слушать то, что я сочинил? Не бойтесь меня обидеть, я все равно буду писать, я знаю, что это необходимо, хотя сомнения – мой частый гость». Шуршала листва, негромко звучала музыка, а я удивлялся: как он прост, этот «великий русский композитор».

 

...Отзвучала «Осенняя песня», и до меня вдруг дошло – да вот же оно, реальное бессмертие! Сколько лет назад умер этот человек, уж и кости его сгнили давным-давно, а я только что был с ним и видел то, что он видел тогда, в октябре какого-то там года в девятнадцатом веке. Я знаю, о чем он думал, чувствую то, что чувствовал он. И когда снова зазвучит его музыка, он снова появится среди нас, и так будет всегда! И вот тогда я понял, чем он мучился в «Патетической», чего хотел от себя (и от меня!). Он любил людей и жалел их. Он хотел всегда быть с ними, чтобы не давать им ожесточиться, он хотел показывать им красоту, доброту и правду. Он прекрасно понимал, что он – гений, и в то же время он был всего-навсего человек. Я вспомнил симфонию и содрогнулся: как же ему было страшно, когда он думал, что возможно никому не будет нужно то, на что он истратил жизнь! И все равно он писал, потому что был убежден: кто-то должен делать людей людьми. Поэтому и назвал симфонию «Патетической».

. . .

 

Конечно, я изменился. Как я мог после этого оставаться прежним?

Я стал на все смотреть другими глазами. Я стал понимать, что помимо повседневной жизни, в которой люди, мало чем отличаясь от животных, едят, пьют, размножаются, работают, стремятся сделать карьеру, заработать побольше денег, существует другая форма жизни, невидимая, но вполне реальная, в которой главенствует дух. Порой ее вовсе не замечаешь, но иногда она активно вторгается в обыденность и изменяет ее, как случилось со мной. Потом я узнал, что это явление давно замечено и даже имеет научное название – «ноосфера».

Я стал слушать не только музыку Чайковского, но и любую музыку по-другому – внимательно, и постепенно понял, что музыка – самый быстрый, надежный и чистый способ передать чувство, состояние, мысль и даже идею. Музыка проникает в нас, минуя рассудок, каким-то более простым и коротким путем и легко достигает цели. Я стал различать музыку умную и тупую, добрую и злую, чистую и грязную; оказалось, что существует музыка, прикидывающаяся умной и доброй; очень много оказалось музыки никакой – пустой и бессмысленной, например, джаз…

Конечно, меня потянуло к той, которая светла и позитивна, которая, если можно так сказать, любит меня, желает мне добра. Согласитесь, было бы странно, если б вместо того, чтобы дышать чистым воздухом, люди предпочитали нюхать гарь и вонь; вместо того, чтобы носить чистую одежду, надевали на себя рвань и лохмотья; вместо того, чтобы общаться с умными людьми, выбирали себе в собеседники крикунов, пакостников и больных. И меня поразило, что очень многие люди именно так и поступают: выбирают худшее, да еще немало платят за это, в то время, как лучшее – рядом и порою вовсе бесплатно. Подчеркну, я говорю здесь только о МУЗЫКЕ, а не о дешевых экспериментах со звуками, и тем более не о типовых наборах нот и гармоний, которые сочиняются тысячами на продажу. Этот мусор просто надо называть не музыкой, а как-то иначе.

Оказалось, очень легко понять, как к тебе относится композитор, что он хочет тебе сказать, стоит только вслушаться. Мне повезло, что я начал с Чайковского (а не, скажем, с Прокофьева или Стравинского), и он так и остался моим самым лучшим другом среди композиторов. К нему добавились Глинка, Шопен, Бетховен, Дворжак, Шуберт, Римский-Корсаков, Григ… Я их полюбил как людей, которые несмотря ни на что, делали важнейшее на свете дело – осветляли жизнь, увеличивали количество красоты и добра и тем самым уменьшали количество зла и пошлости. Мало у кого из них была счастливая в обычном понимании этого слова судьба, никто из них не был богат, почти все жили недолго, а при жизни не получили и малой доли той славы, которая достается им теперь. О, как свысока смотрели на них императоры, генералы и политики!

А теперь задумайтесь, почему же их не забыли? Почему имена этих «неудачников» теперь известны каждому? Почему теперь они стоят не вровень, а неизмеримо выше царей и политиков? Почему не перестают издавать их ноты, записывают все новые и новые версии их произведений, копаются в биографиях? Чем они заслужили свою славу и свое бессмертие?

Представьте-ка себе на минуту музыкальный магазин лет эдак через двести-триста. Изменится многое: музыка будет записываться на каких-нибудь кристаллах, будет какой-нибудь суперполицветозвук. Будут какие-нибудь особые витрины, будут блистать упаковками и требовать, чтобы их немедленно купили, мегазвезды будущего: какие-нибудь Ванадий Ляпс и Жора Светофоров, какой-нибудь сверхактуальный проект «Трикси энд Брикси». Не будет и в помине нынешних «мега»: ни Баскова, ни Мадонны, ни «УмаТурман», ни Тины Тернер; не будет даже, страшно сказать, Аллы Пугачевой. Боюсь, даже «Битлз» можно будет отыскать лишь на ретро-антресолях, потому что к тому времени не останется в живых тех, кто потерял девственность под звуки их песенок. У будущего будут свои герои.

Но без сомнений, будет отдельная витрина или даже целый зал (если люди будущего станут умнее), где Вас спокойно будут дожидаться, как и сейчас, Бах, Моцарт, Шопен, Мендельсон… Всех я здесь не назову, но это не очень большой список. И среди них обязательно – Чайковский.

Какой такой продюсер раскручивает этих людей на протяжении веков? Кто не позволяет забыть их, как завтра забудут сегодняшних кумиров? Это происходит как бы само собой – они есть и всегда будут! Вы вдумайтесь в это и еще раз спросите себя: почему? Может быть, желание понять этот феномен заинтересует Вас и заставит к ним прислушаться…

 

Я не люблю слова «гений». Так часто его употребляют не к месту: «гениально» играют футболисты, компьютерные «гении» взламывают программы, «гениальные» шутки выдают остроумцы из «Камеди Клаб»… Но Чайковский – гений в полном и лучшем смысле этого слова! Человек, создавший своим духом и трудом(!) мир, сравнимый с явлениями природы, человек, влияющий прямо или опосредствованно на все Человечество, причем влияющий благотворно, именно так и должен называться. Благодаря Чайковскому, в пространстве, в котором мы живем, стало гораздо больше света, чистоты и разума. Своей музыкой он вытеснил из него горы пошлости, злобы, нечистот. Благодаря таким, как он, мы еще не поубивали друг друга в борьбе за лакомый кусок или выгодный бизнес.

Он всегда рядом с Вами, он и многие другие, стоит только раскрыть глаза, протянуть руку, послушать и чуть-чуть задуматься. Задуматься, пока не поздно. А то ведь можно прожить жизнь и даже не прикоснуться к лучшему из того, что создано людьми за всю их историю, прожить, не поднимая головы, не раскрывая глаз, в темноте…

 

Представьте себе рекламу: гламурная блондинка, рассыпает крашеные волосы по отретушированным плечам, широко раскрывает глаза (режиссер кричит: «Шире, шире! Еще шире, дура!») и бархатным голосом другой актрисы (не такой красивой) интимно произносит:

– Читайте Чехова! Вы этого достойны!

Сами понимаете, этого не будет. «Этого не может быть, потому что не может быть никогда», как сказал бы сам Чехов. Слава Богу, ни он, ни Чайковский, ни Ботичелли в подобной рекламе не нуждаются, за них я спокоен. Я беспокоюсь о своих современниках, тех, кто живет в трех физических измерениях и не знает о существовании четвертого – «ноосферы», кто взахлеб смотрит фантастические фильмы, а реального бессмертия не замечает, кто копается в мусорных кучах и не видит, что рядом цветут прекрасные цветы… Кто еще не понял, что тратить жизнь на тряпки, удобства и престиж – значит оставлять после себя пустоту.