Елена Белогор

Чудила Чурила чувырлу привёл

И был с ней умён и любезен, но квёл.

 

Чувырла сказала (они таковы!)

- Чудила, умён ты на три головы,

 

Но вас, головастых, сегодня не счесть.

А где твоя удаль, отвага и честь?

 

В догадках Чурила надолго замолк,

И щёлкнул дверной за чувырлой замок,

 

И ветер за окнами жалобно выл,

Что так и не понял Чурила чувырл.

 

Хоть и задумался Чурила над словами чувырлы, однако ситуация проста: не понять им друг друга во веки веков. Ну, где им? Фантастически правдивый и открытый Чурила, с детства приобретший чудную привычку задумываться – и чувырла, ни о чём таком, естественно, не подозревающая, которая фыркает и уходит, не дослушав его чудесного бормотания.

 

Негромко истина живёт:

Молчит, вина набравши в рот,

А то по улицам тишком

От сих до сих идёт пешком.

 

К речистым в гости забредя,

Она не выкажет себя,

Не взгорячится, не вскричит,

А улыбнётся и – смолчит.

 

 

Милый Чурила! Пусть эти чувырлы уходят - Пусть уходят! - хлопая дверями. А он им вслед, строя при этом смешную рожицу:

 

Позвольте кроме естества

Не знать иного божества.

 

 

Или:

 

Не для всего есть оправданье,

Раз я несу

Как бы частицей мирозданья

Соплю в носу.

 

Ох, чудила Чурила! Под простачка всё норовит, соплёй «прикрылся». Но всех не проведёшь! Да и то сказать, сопля эта как частичка мироздания не менее ему дорога, чем любая другая частичка. А спорить с этим одна только чувырла и будет. Выпалит, захлёбываясь: не эстетично, знаете ли, неблагозвучно! А как же быть с женщиной, целующей язвы на ногах у Христа, волосами их своими отирающаей? То же скажет – не эстетично? Но тут уж дело ей иметь с мудростью, проверенной тысячелетиями: «Кому многое прощается, тот много любит». А Чурила как раз из тех, кому многое прощается (есть что) и кто более милосерден (а значит, любит), чем какая-нибудь чувырла без греха.

 

Мне, наверно, зачтётся,

Что людей не пинал,

Что не шёл я за чёртом,

Хоть и Бога не знал…

 

И, может быть, от этой «чрезмерной» любви и добра, Чурила не в силах лгать и самому себе. Он сознаёт своё несовершенство и, презирая ложь игры, подсмеивается над ним:

 

…И, оправдания жуя,

Живём себе в стыде и сраме –

Другого нет у нас жилья.

 

А то, чем сумел одарить его Господь, порождает в нём искреннюю благодарность:

 

И если круг замкнёшь,

На губы ты все силы

Последние сведёшь,

Чтоб выдохнуть: спасибо!

 

Со времён лермонтовского «благодарения», с налётом злой иронии – как истинно по-христиански звучит это спасибо, корнями своими удивительнейшим образом цепляя глубинную и, в нашем сознании почти утерянную, не замутнённую цинизмом, чистоту. Но Чурила был бы совсем чудила, если бы носился с этой чистотой, как с голым задом. Он умён, и понимает, сколь сие опасно. И все его неклассически-нетрадиционно-непечатные образы, коими пестрят его «вдохновения», не что иное, как масочно-касочная принадлежность:

 

Так сухо, и глухо, и просто,

Что даже не больно ничуть,

Когда роговеет короста,

Стесняя, как панцирем, грудь.

 

На всякий случай, так сказать:

 

Когда свалят железный хлам,

Не заметив, тебе на голову…

 

Но спасаясь таким образом, Чурила не отвергает с брезгливой миной ничего в этой жизни. Напротив, он стремится всё примирить и, как истинный художник, ищет гармонии. Как это трудно, знает только он:

 

Боже! – не знаю, который из –

Части Твоей всецелой

Я говорю: дай верх и низ,

Как дал мне душу и тело.

 

Чурила страдает от того, что всякого рода чувырлы хотят впихнуть его в какие-то надуманные рамки, ярлычок навесить. А он давно уже осознал себя частью чего-то большего, увидел это большее и себя – в нём. Словно живёт на земле уже сотни лет подряд, вздыхая, он однажды сказал мне: «Как скучно! Всё уже знаешь».

Божий мир, как анфилада комнат с бесконечно открывающимися дверями, а на пороге – он, Чурила: вошёл бы в рай, да грехи не пускают. Природная любовь к правде и красоте – и осознание своего несовершенства бросают Чурилу из стороны в сторону. Нежданно обретаемая чистота души, осознанная греховность тела – и безумная жажда гармонии:

 

Не по полю от края и до края,

Где так пестро и светится звезда, -

По льду иду, следов не оставляя,

И впереди не ведая следа.

 

Вот так забормотала душа.

 

…расставаясь с телом

Так, на часок…

Вот погуляет чуток –

И скорее обратно.

Чтобы свернуться в клубок

Под диафрагмой.

 

Вернулась душа, соединившись с телом, и, кажется, что ничего о ней не напомнит:

 

Утром – молчок,

Будто нигде не бывала.

 

Однако слышится:

 

Чёрная-чёрная небыль,

Белая-белая боль.

И только слепое небо,

Выплаканное тобой.

 

Но и тело даёт о себе знать:

 

У меня расчёт иной:

Через две тоски побриться,

Тяпнуть рюмочку, взбодриться,

Скушать рыжик наливной.

 

 

О гармонии и речи покуда нет, но уже есть факт общения: тела, с его излюбленной привычкой напяливать маски, и души, их срывающей.

И вопиет немощное тело:

 

Я буду жить под белым потолком,

Летать я буду потолка не выше…

 

Или:

О, упаси, Господь, от плена

Твоих садов.

А я возглавить то, что тленно

Всегда готов.

 

И спорит неуёмная душа:

 

Я не помню, кто и когда

Надышал, нагрел моё тело.

Видел только, одна звезда

Краем вечности пролетела.

 

Не обманывает душа, но и тело не врёт. Они как бы жаждут примирения, наслаждаясь подробностями, хотя незримой, но нешуточной борьбы.

 

А мы, внизу, всё лепимся к земле –

Попробуй, оторви нас: так вцепились…

 

И любим мы холодный наш уют,

И к свету не торопимся из тьмы.

 

И душа, в угоду телу, уже готова забыть свою святость и «выкинуть» эдакое:

 

Не для всего есть оправданье,

Раз я несу как бы частицей мирозданья

Соплю в носу.

 

А тело, презрев греховность, вдруг возжаждет чего-то нетленного:

 

Подушку от бессонницы свело,

И где тот бок,

Которым повернуться,

Чтобы уснуть – так сладко, так светло,

Так нежно глубоко – и не проснуться.

 

Вот-вот они обретут желанное единство, воплотившись друг в друге, но Чурила, этот «ни чёрту, ни Богу», неожиданно осознаёт всю немыслимую трагедию счастливого конца:

 

Боже Светлый, куда прольются

Твои слёзы? Куда – потом?

 

Потом, когда сольются в единое целое земное и небесное…

Милый, милый Чурила! Для него ничего не проходит бесследно, всё оставляет кровавый след на его огромном сердце:

 

Запах крови, как сон, за порогом стоит –

Так и тянет в тот сон оступиться.

 

Но он не жалуется:

 

Посерёдке катавасий

Буду дуть в свою дуду.

 

И не желает скорой развязки, даже ценою боли:

 

…Болит спина.

А вместо подвигов медальных

Я сплю без сна.

 

Я так устал, как будто мне

И в темноте, и в тишине,

Не зная верного пути,

Век напророчили брести.

 

Больно и тяжело, но он знает – должно быть ещё что-то, что не допустит одиночества в мироздании: Боженьку пожалел, сердешный…

 

Давай отпразднуем разлуку

И свет, что воссияет вновь.

 

Милый чудила Чурила, лелей свои вдохновения, «ты здесь и плачь, и пой – другого нету места»; тебе даже не нужно искать новых рифм (такой пустяк по сравнению с тем, что тебе предстоит сделать!); просачивайся лёгкой пыльцой сквозь мироздание и живи в диапазоне вечности (прочь, чувырлы!); ликуй на краю жизни и возвращайся вновь в её круговерть, втянутый жёстким дыханием; и пусть твои веки светлеют, пропуская Божественный свет сквозь свои тонкие ткани.

 

P. S. Царстви Небесного Вам, Николай Васильевич! А Чурила жив, жив во веки веков!

 

 

© Copyright: Елена Белогор, 2011

Свидетельство о публикации №111070106966