* * *

– Так,– говорит Лана. – Теперь мы точно заблудились.

– Заберусь-ка я на гряду, – предлагаю я. – Рядом Пельт-озеро. От него до Шондоги рукой подать.

– Ага. Ты давай лезь, а я посижу, – подруга согласно кивает и садится в траву.

Я поднимаюсь по каменистой осыпи, машу Лане рукой и углубляюсь в низкорослый ельник со следами пожара. Сразу же попадается широченная воронка. Края и дно её усыпаны слоем еловых игл и мелких сучьев.

Такая ямища - наверняка от бомбы или крупнокалиберного снаряда, полно их в полосе боёв. Огибаю воронку, уходя к вершине гряды. Какая-то ниточка высверкивает в районе колен – а ведь паутинкам-то не сезон, спохватываюсь я, пауки давно на зимовке… пытаюсь перешагнуть, но блестящий волосок словно прилипает к моему мокасину.

 

Через мгновение земля за спиной встаёт дыбом, слышен неимоверный грохот. Должно быть, взрывом мины-растяжки меня поднимает ввысь, швыряет в воронку и сильно бьёт головой и плечами о плоское дно.

Повезло, могло бы и в клочья разнести. На какое-то время полностью отключаюсь. Когда же удаётся открыть глаза, выясняю, что лежу навзничь, будучи не в силах пошевелиться или позвать на помощь.

Здорово шваркнуло!

Между тем на краю воронки, в которой я очутился, начинает что-то происходить. Вытянув шею, я прислушиваюсь: говорят двое. Шагая гуськом, незнакомцы подходят к краю ямы, и я уже могу разглядеть их.

 

Первым шагает здоровяк с медным чубом, выпущенным из-под лихо заломленной кубанки. Он одет в чёрную фуфайку и серый костюм с косовороткой, на ногах скрипучие сапоги, на рукаве белеет повязка. Во всём его облике чудится что-то картинно-знакомое.

Это что у нас, полицай? Они тут кино снимают, а я на спецэффект напоролся?! Ох, дайте встать, я вам устрою кино… но я по-прежнему недвижим.

 

Через плечо молодцеватого конвоира – а он сопровождает кого-то – перекинут узкий ремешок, на котором болтается короткоствольный немецкий «шмайссер». Сзади тащится, глядя в спину здоровяку, второй персонаж, тоже рыжий и ражий, но старше первого. Лицо пожилого, с крупными бровями и мясистым носом, густо заросло ржавой от седины щетиной, на которой блестят крупные капли пота или же слёз. Даже со дна воронки заметно, что пленник сильно напуган. Руки его связаны кистями вперёд. На плечах болтается изодранная плащ-палатка, за макушку чудом цепляется маленькая чёрная шапочка – кажется, её называют кипой. Странная пара, изрядно смахивающая на галлюцинацию… Здоровяк внезапно останавливается, и его спутник едва не упирается ему в спину.

 

– Зачем остановка, Мотя? Вы что, хотите стрелять? – хриплым дискантом спрашивает пленник. Оба персонажа либо не замечают меня, либо подчёркнуто игнорируют.

– Приказ, Юхим! – нехотя отвечает полицай. – Обоз твой немцы прижмут к болотам и кончат к чёртовой матери! Час-другой, и партизанам капут. Тебя, жидяра, велено в деревню отвести, допросить, а потом к ногтю. Не пойму одного: зачем тащить тебя в Шондогу? Зря ноги топтать! Ты же про грядку с огурцами толком ничего не расскажешь! Так что, прощай, Юхим – при попытке к бегству…

– Опомнитесь, Мотя! – кричит пленник, заламывая связанные кисти рук. – Иохим Тиркельтауб, это вам не то чтобы как! Спросите любого, кто вас, Мотя, три первых года на руки брал? И что сказать – таки, Иохим! Целыми днями Мотя играл с ножницами в цирюльне, и разве кто-то вас выгнал? Хотя две моих любимых простынки и годились после на фламандские кружева… Сначала ты был Мотя-Мотылёк для Иохима, потом уже маме и всей деревне! А приказ – ну, что приказ? Палите в воздух, всего делов. Я санитар – кто же воюет с санитарами…

 

Что за сцену они разыгрывают? Для кого?

Ни камеры, ни режиссёра – значит, весь диалог взаправду? Бред какой-то. Это безумие, впрочем, имеет свою систему… фраза сия из «Гамлета» – эрго, я контужен, но не безумен. Так что же, после взрыва очутился в далёком военном прошлом? С тоской и надеждой я слежу за странными собеседниками: авось, что-то да прояснится!

 

– А я говорю: сдохни поскорее, Юхим! Мне, что ли, за тебя в петлю лезть? – рявкает полицай и передёргивает затвор автомата. Мы с арестантом синхронно вздрагиваем.

– Постойте… я знаю, где ваша мать, Мотылёк! – вскидывается пленный. – Она жива! Явдохи уже не было в Величках, когда эсэсманы сожгли стариков с детьми в колхозном клубе. Я спрятал её на болотах у старика Енютина!

– К егерю отправил? Жива, значит, матка! Жива, это гут. А ты не врёшь мне, жидяра? – дуло автомата понемногу опускается. Арестант, как зачарованный, следит за его движением. Вроде бы гроза миновала – но не тут-то было.

 

– Чтоб я вам врал?! Ой, Мотеле, вы же совсем ничего не знаете! – арестант вдохновенно закидывает голову, в глазах его появляется безумный блеск. Рыжий полицай при слове «Мотеле» брезгливо передёргивается, но пленник этого не замечает, захлёбываясь воспоминаниями:

– Ваша мама, Мотеле, в молодости была святая. И я любил красавицу Явдоху, как русские любят икону! Не Тимофей, которого в тридцатом придавило на лесопилке… не он, а я – ваш настоящий отец! Не бойтесь, никогда… никому! Мы только маме…

 

Короткая автоматная очередь разрывает лесную тишь.

Из спины пожилого пленного вылетают красные клочья. Он страшно изгибается, пытаясь ухватиться за ветки ели, но ноги его не держат. Завалившись на спину, Иохим бесформенной кучей сползает на дно воронки.

– Кто знает, Юхим, кто знает! От веку я Матвей Погребняк, а не Мотэль Тиркельтауб. Пусть так и будет, – тихо, но отчётливо произносит полицай. – Ты уж звиняй, если что, собака.… а за матку с тобой на том свете сочтёмся.

Он сплёвывает и, повернувшись, исчезает в зарослях. Стрельнул, значит, рыжик в рыжика…

Я замираю, чувствуя, как по всему телу – по шее, щекам, за шиворот – бегут, бегут струйки крови Иохима. Меня начинает знобить и всё летит в колючие тартарары.

 

– Серёжа! Что с тобой, Серёжа? Ну, очнись же! – Лана сильно растирает мне уши: научил на свою голову!

В промежутках между судорожными попытками массажа она поливает меня водой из чайника – а кажется, будто льются Ланины слёзы…

– Прекрати это, – с трудом отвечаю ей.

Поворачиваюсь набок, и меня сильно рвёт.

Лана испуганно вскрикивает. Когда в глазах проясняется, я вижу за её спиной двух односельчан с плетёными кузовами. Ну вот, до ночи, значит, успеем в Шондогу… Что же привиделось мне внизу, на дне забытой воронки?

 

Месяца два спустя колхозная сторожиха баба Маня рассказывает по телефону:

– А дед Мотыль, Сергуня, взял, да на днях и помер. Жил бобылём, бобылём и преставился. Военком приезжал, да мы тут вдвох с председателевой Зинкой – вот и все наши проводы. Военком сказал: мол, умер ещё один солдат великой войны... в деревне-то про деда Мотыля другое болтали. Злой он был, Матвей Погребняк, никого и близко не подпускал. Ништо, Господь милостив – и злых, иной раз, призовёт к себе в Царство Небесное...