Ирка всю свою сознательную жизнь хотела работать именно там. Завод был, и правда, прекрасным местом. Пятиэтажное здание было выщербленного, как бы старого кирпича, и, казалось, что он был здесь всегда. Оно так и было задумано, старым, хотя если приглядеться сильно-сильно вовсе оно старым не было. Скорее винтажным. Поэтому если поковырять штукатурку между кирпичей, то никаких ровно следов на ней не оставалась, а ногти - саднило.

В старых заброшенных домах цемент крошился, если хорошенько царапать, и тогда думалось, что муравьи проделывали в нем свои нестройные упрямые дороги.

Москвичи умели строить, что тут говорить. Особенно градообразующие предприятия. Завод простирался вширь, занимал пространство старого парка со спиленными липами и колченогими скамейками.

Горожане парк не любили, он был унылый, серый, а осенью в нем образовывались лужи.

В общем, всю свою сознательную жизнь, лет с четырнадцати, Ирка хотела там работать. Именно поэтому закончила пищевой техникум по специальности технолог консервного производства. Попасть на завод было трудно, но она как-то попала. Правда, пришлось два раза ходить в местную церковь и ставить Богородице свечку, чтобы мечта сбылась. И она сбылась.

Все ей там нравилось. Огромные цеха, такие широкие, светлые и просторные, что если крикнуть «ей», то эхо долго и протяжно возвращало слово обратно. Но это с утра. Когда цех наполнялся людьми, то никакого эха не было. А был ровный монотонный гул, как будто надвигается гроза где-то далеко, или в поле убирает пшеницу большой хлебоуборочный комбайн.

И все люди были такими слаженными, по ним было видно, что для работы именно на этом месте они и родились. Хорошо себя чувствовать продолжением чего-то другого, - автомата, который скручивает желтый металл в красивые полированные банки, конвейера, на который эти банки выгружались, черного и длинного, как только что отремонтированная автомобильная дорога. Хорошо вздохнуть, и почувствовать, что от твоего вздоха автомат послушно наполнял банку тягучей голубой жидкостью, которая, если вовремя не запечатать, твердела и превращалась в прозрачные камни.

Это был брак. Поэтому Ирка старалась дышать часто, подгоняя себя под дыхание автомата.

Завод был слаженный от первого до последнего кирпича. И люди тоже там были слаженными. Коллектив, отделы, цеха и персонал работали как одно.

Ирке нравились и сотрудницы отдела кадров, которые ласковыми и послушными голосами просили заполнить ее документы о приеме на работу. И снующие туда-сюда и вечно занятые сотрудники отдела продаж, высокие парни в мятых к вечеру брюках, бегающие каждые два часа курить и к кофейному автомату, и начальники цехов, - в белых халатах, строгие и неприветливые, и женщина с ОТК, похожая на маленькую обиженную домашнюю крысу, и директор завода, появляющийся редко, но говоривший всегда по делу, так что работа после его слов только спорилась.

Директор говорил немного. На коллективных праздниках. Говорил толковые вещи, о том, как важно то, что все мы общим трудом делаем правильные вещи, и как эти вещи, которые можно потрогать, посмотреть или лизнуть, нужны простым людям. И это было правдой.

В продукции завода всегда нуждались. Москвичи еще не отстроили нового завода в пределах области, поэтому работать приходилось в две смены. Но никто не жаловался.

Ирке нравилось то, что они производили. Эта тягучая голубая паста в желтых полированных банках пахла мятными леденцами, которые выдают в чартерных рейсах. Сначала она думала, что сломалась система вентилирования на рабочем месте, но когда она этим запахом пропиталась ее белая спецодежда, волосы, руки, вся она сама, и когда начала чихать кошка, которая встречала ее после работы, то она поняла что это именно тот запах. Мятный. Леденцовый.

Брак с производства не уходил в утиль, а Ирке хотелось заполучить мятный камешек себе на память, чтобы опустить его в аквариум с рыбками. Это была наивная мечта, совершенно невыполнимая, и она знала.

Паста производилась из сырья, поставкой которого занимался отдел снабжения. Он был едва ли меньше трех цехов. Много, много людей там работало, большая агентская сеть, начальник в синем костюме, нервный и представительный. Все знали, что именно от его работы будет зависеть само производство. И он это знал. И люди, находящиеся в его подчинении тоже знали. Никто не обижался на него, когда он орал благим матом, требовал самоотдачи, выполнения показателей, строил на огромной магнитной доске графики продаж, пиков и сезонов.

Агенты сновали по городу туда и сюда. Сновали и сновали. Ездили в командировки, уставали, зарабатывая свои немаленькие премиальные, но ездили. Область была большая. Городов, таких же усталых, как и агенты, тоже много.

Товар в жестяных банках с утра загружали в огромные фуры и развозили по другим областям, и Ирке представлялось, что теперь у нее много знакомых по всему свету. Тот, незнакомый, сидит в кресле, рядом чашка, он открывает ее банку, черпает тягучую жидкость маленькой ложкой, и ему становится легче.

Или вот мама, молодая и красивая. И ее непослушный сын разбил сервиз, разодрал подушку, и вообще как будто не сын, или не ее сын, а соседский.

Или вот у соседей завяли помидоры. Совсем.

Или вот у старушки заболел кот. Взял и умер. Гад. Не дождался.

Или вот бредешь по топкой осенней дороге, а туфли, новые и дорогие, промокли. И хочется не расстраиваться и резиновые сапоги.

Она понимала своей самой задней мыслью, что она такая беспомощная на самом деле, кому-то чуть-чуть помогает. И тогда можно не думать о важном начальнике отдела снабжения, о снующих мальчиках с отдела продаж, таких взрослых, самостоятельных и недоступных, об агентах, унылых от тяжелой работы с людьми, которые были везде. Везде были люди.

И она помогала и не думала.

Смены были тяжелые. Стоять по 12 часов на ногах было крайне утомительно. И потом, - ответственность, банка должна быть заполнена до конца, и дальше нужно будет легким движением руки придвинуть к себе другую. А потом другую. А потом следующую.

Но главное, - брак. Которого не должно быть не в виде помятых, случайно упавших бочонков, не в виде застывших голубых камушков, не в виде переполненного и незаполненного.

Дома она вспоминала дорогу до дома, недлинной тропинкой, вихлявшей от трехэтажного деревянного барака до ее пятиэтажки из белого кирпича. Дорога была мелкая, неаккуратная и горбистая, но она испытывала удовольствие от того, что каждый день в ее жизни что-то менялось. Сегодня дорога до дома поворачивала вправо, а завтра - влево. Сегодня она была песочной, вчера - серой и дрязгой.

И дома ее никто не ждал. Кошка, рыбки и черно-белая фотография, доставшаяся от мамы. Мама говорила, что это Ален Делон. А Ирка и в детстве не верила. Дома было никак. Не было людей, окружавших ее в течение дня, полированных боков живых банок, снующих агентов, веселой кривляющейся дороги.

Но Ирке было тепло. Она брала фотографию незнакомого мальчика, смотрела долго. И этот мальчик вставал, разогревал ей суп, чайник, наливал в таз воды, чтобы отогреть ноги. Он жил. И тогда она чувствовала опять этот леденцовый голубой запах. Он был жив, и ей было тепло.

Так она проводила вечер, чтобы встать от того, что кошка разбудила ее в 6 утра, лизнув в нос. Ночью Ирка дышала, медленно и легко, как всякий хорошо работающий человек. Она дышала, комнату наполнял леденцовый запах, а предметы преображались.

Старый диван, черный и потертый, становился коричневым, свет бегал от одной его ножке к другой, и тогда он, лежачий, становился то шоколадным, то цвета сильно разбавленного чая. Рыбки становились прозрачными леденцовыми камешками на дне. Кошка сплошного рыжего цвета - желтой, совсем желтой в белую еле заметную полоску. И тогда она бегала за собственным хвостом как за солнечным зайчиком.

Ирка спала. Ей снились агенты, которые ездили по городам и весям. Ей снился начальник отдела снабжения. Ей снилась голубая тягучая нежность, которую паковала она в банки с полированными боками и которую увозили фуры утром для того, чтобы продать нуждающимся. Она радела за производство.

Свою, к мальчику с фотографии, она продавать почему-то не хотела. Может потому, что если вечером крикнуть балкона звук «ю», так, чтобы ребра стягивали грудную клетку, то эхо возвращало ей совсем другое, и ей одно понятное.

Рыбки, кошка и диван с ней были полностью согласны.

21 век. Москва.