В нашем городе снег...
***
В нашем городе снег.
Так внезапно зима подступила,
как под сердце заноза,
как к горлу колючий комок.
Как живешь ты теперь?
Сколько снов без меня накопила?
Я пытался присниться тебе.
И, конечно, не смог.
Даже странно, родная:
мой мир в одночасье не рухнул,
хоть затрясся колоссом
на глиняных мертвых ногах.
С кем гоняешь чаи ты
на нашей гроссмейстерской кухне?
С кем идешь на сближение душ
не за совесть — за страх
оставаться одной
в этих прошлым обугленных стенах,
где средь призраков пришлых —
и мой примостился в углу?
Перед кем в полумраке
играешь избитые сцены
и сидишь по-турецки
на мной отогретом полу?
Ты не думай — я помню
скрещенье раздавленных судеб
и пилатство свое
с умываньем заломленных рук.
Только я для тебя
навсегда был и есть не подсуден —
потому что в любви умирал
и прощался не вдруг...
В нашем городе снег.
Согласись, это значимый повод
черкануть тебе ночью
с десяток бессмысленных строк.
А еще...
Я бы дорого дал, чтобы снова
в нашей кухне смотреть,
как ты делаешь чая глоток...
***
Монотонным минором мечта метрономит,
аритмией надежды обуглены вены...
Разгружаем вагоны пролога давно мы.
Или, может, один я горбачусь до пены
на губах, не целованных жарко тобою,
акробатику времени спутав с судьбою?
Постоянство застоя немых отношений
оголтелым неверьем в конец без начала
разрушаю. Желаю быть голой мишенью,
автостопы души презирая печалью.
Караул не кричу, а стою в карауле.
Запрокинув макушки, мне дышат в затылок
воры звезд восходящих. И крутят мне дули.
Если б знала ты, как этот мир опостылел...
Замороченным мозгом декабрь не разжеван,
доползти б до небес по плевкам и безличью...
Алогичностью чуда не быть обожженным
мне нельзя. Упади же звездой нелогичной.
***
Я смотрю из кухни в окно напротив,
выпуская струйки дешевого дыма.
Звезд на небе — что пыли,
такая же протьма
и луна на крыше прокисшей дыней
залежалась. Небо ночное — скучно,
та ж извечная пища для размышлений.
Я погряз в тоске потолочно-тучной,
я зачах в интеллектуальной лени...
Разменяв сороковник в казне у Бога,
я себя ощущаю больным и нищим.
И беда не в том, что наличных немного,
а беда — что впустую потрачены тыщи.
В двадцать лет я мир скупал за бесценок,
в двадцать пять я был, безусловно, гений,
выходил каждое утро на сцену
просто жизни, во всех ее проявленьях.
В тридцать три я уже поумнел безбожно,
в тридцать пять я стал безнадежно старым.
Рюмку водки — не с каждым,
и то — осторожно,
на ножи — не с любым,
и то — не задаром.
А еще научился брать себя в руки,
а еще обучился искусству молчанья.
Только что-то все чаще приступы скуки,
и все выше возможности одичанья...
Вот сижу я, раскуривая звездную протьму,
тварь дрожащая с неотъемлемыми правами.
Вижу: баба полуголая в окне напротив
жизнь прогорклую под папироску заваривает...
