Ёлка плакала сверху тихо, почти беззвучно, как забытое воспоминание в складках времени. Её стеклянные слёзы срывались на пол, оставляя после себя невесомые следы одиночества. Она помнила лес — тот самый, где росла когда-то, где её иголка была напоена силой земли и шёпотом ветра.

 

Праздник гремел вокруг неё — суетливый, незабываемый, глухой к её внутренней боли. Люди не слышали, как она тоскует по приходу, по свободе, по бесконечному небу, что было её первородным домом. Игрушки, развешанные на её ветках, казались чужеродными медалями печали.

 

В её памяти — тысячи колец жизни, описания молчаливых сражений с холодом и временем. И этот последний бой — быть срубленной, привезённой в чужой мир, превращённой в символ праздника — был самым горьким испытанием.

 

Она проливала слёзы, вспоминая о прошлом и о том, что могло бы произойти. В каждой капле её слёз была скрыта целая вселенная невысказанных чувств.

 

Но когда последний гость ушёл, комната погрузилась в тишину, ель-начала петь. Тихую, прерывистую песнь памяти, что звучала сквозь треск поленьев в камине и еле уловимый шорох забытых подарков. Её голос был похож на древний напев — о свободе, о бесконечности, о тайнах, что хранит каждое живое существо.