DÉJÀ VU
Если мне надлежит вновь прийти этот мир сокровенный,
В свой задумчивый город, как в заброшенный старый эскиз,
Я кровинкой вольюсь в узловатые, взбухшие вены,
И дробиной дождя я озвучу оконный карниз...
Но когда окунусь с головой в этот сумрак незрячий,
И забытый мотив, словно жилка, забьётся в виске,
Неужели не сдавит мне горло удавкой кусачей —
стародавняя боль, что, как соль, растворилась в зрачке?
И когда я привыкну к постылой, потрёпанной роли
Безучастного путника, что появился из тьмы,
Неужели не вскрикну от нежности, счастья и боли,
Увидав отчий дом, населённый чужими людьми?
Неужели пройду восковою, бездумною куклой,
Ничего не услышав, ничего не увидев окрест,
Вот хотя бы по улице этой, горбатой и тусклой,
Где беззубый фонарь, освещает кургузый подъезд...
Может быть, на мгновенье очнувшийся вскинется разум,
И раскрасится мир, вспыхнут окна, согреется дом...
Но взовьётся зима, ослепит, словно сжиженным газом,
Черно-белой пургой. И опять все пойдёт чередом.
Так случалось не раз, в средоточии буден кромешных —
Угловатый разряд полыхнёт, будто блик на стекле.
Ничего, все пройдёт. Это — время, дурной пересмешник.
Все пойдёт чередом. Ничего не увидишь во мгле.
Не забыть и не вспомнить тревожные блики нагие.
Ни принять, ни отринуть дразнящие с ними родство.
И, наверное, мир сотворён был глухой ностальгией:
Просто вспомнил Господь — искрой памяти — Мир до Него...
