Через два месяца после исхода в мае

Левитан пишет Третьякову из Городка:

«Устроился хорошо. Дороги здесь широкие, но разбитые,

речонки живописные, но узкие.

Знаете,

тридцать два года подряд меня донимает одна и та же тоска,

и в ней – еврейские меноры, свинцовые белила, людская нищета,

пейзажи русские.

Не отвечайте, будто все это не получится смешать,

я видел цвет отчаяния, он – синий, цвет вечера в декабре.

Не отвечайте ничего. Вы не поймете никогда,

как тяжело оказаться вдруг и повсюду никем,

что означает быть гонимым и изгнанным.

Смотрите, вот он я, носимая по дорогам и наносимая на холст мазками душа,

лучший пейзажист России –

выселенный в Городок еврей.

Наслаждаюсь косыми крестами взглядов, темными храмами косности,

вечным покоем с черными крестьянскими избами.

Устроился хорошо».

 

Левитан ставит точку.

Лето – к закату.

В полдень широкой кистью пылит сухая земля,

сжатые поля подставляют небу то бритые затылки, то исподнее колкое.

Август, словно жизнь ребенка, каждый раз начинается с абсолютного нуля,

идет по Владимирке следом за облаками, скворцами и двумя богомолками,

подмигивает Исааку, накрывает его тишиной,

и в ней –

голоса ушедшие, молитвы без вранья, этапы сибирские, дальние.

Картину никто не купит.

Владимирка - не мило, не душевно, Владимирка - это мрачно, проклято и грешно,

Белила церкви,

желтый кадмий ржи,

песни кандальные.

 

Дорога-дорога,

настанет жатва, настанет август, пройдет по пыльной обочине тот самый год,

и по твоей разбитой спине потащимся мы все,

не важно, где ты будешь, не важно, куда приведешь,

последняя, этапная, столбовая -

устроимся хорошо.

Левитан умрет через восемь лет,

Владимирка ляжет под асфальт и станет шоссе.

Время не ждет, время не щадит ни тебя, ни меня, никого,

только течет и течет вперёд,

всех унося,

все забывая.