Опьяняющий воздух свободы естество затопил до предела, до хвостов, до макушки, до сердца. Медно-бурая грелась и пела под колючим полуденным Солнцем, между дном и небес амальгамой, в многоточии пагод и храмов - в монолитности вычурно-рьяной. Что за счастье: забыть о набегах, о добыче, о сладком коварстве; балаклаву звериную сбросить и остаться единственной в царстве; лицезреть хороводы кувшинок на пруду, переливчатых карпов, отягчённых бронёю зеркальной; слушать гомон порхающих бардов. Вот и сакура вскоре оттает - мир насытит чарующим светом. Лепестки - белых фениксов перья - тёмный мех окропят первоцветом...

Каждый молча свой путь выбирает - сообразно привычке врождённой, проникая тропой заблуждений в пятый угол, ему отведённый. Лицемеры-жрецы, император... Им погоня и казнь - для забавы, и не важно кого, где и сколько псы затравят во время облавы.

Время сушит и горе, и ярость, и охотницы слёзы скупые, и плодятся в колодцах дворцовых вездесущие крысы чумные...

Удушающий запах реванша заполнял естество до предела - от хвостов до макушки и крыльев. КицунЭ? Превращалась и пела! (Трутни спят вечным сном, разлагаясь, оплатив все долги и обиды...)

И буравил небесную заводь гиацинтовый взор Немезиды.