Городской сумасшедший
Вотще живёт безумец городской.
А всё равно он весел день-деньской.
Точней сказать, смешлив. Его уста
растянуты всегда улыбкой ровной –
бредёт он мимо паперти церковной,
или стоит на пристани, крестясь
на мачты с убранными парусами.
Везде смеётся... Как бы невпопад –
куда бы он, смеясь, ни кинул взгляд –
на пьяницу или на офицера,
на церковь, на трактир или на склад.
И вообще, он смотрит, как химера,
глазами тусклыми, в которых сны
смеркаются, а всё-таки смеётся.
И ведь, смеясь, уродец не кичится,
не отвергает и не одобряет,
но, несомненно, удостоверяет
отсутствие какого-либо смысла
и в плясунах канатных, и в певцах,
и в храмах, и в трактирах, и в дворцах –
всё суета сует, всё канет в бездну!
Всё тленно, да. Но разве всё смешно?
И что взамен предложит он? На нём
лохмотьев смрад. Он в шалаше ночует
за городом. А днём, а день за днём –
по улицам он бродит, и воюет
с задиристыми псами, и лепёшки
на рынке у старух-лотошниц клянчит.
Зачем, Господь, ты превознёс бродягу,
и отнял у него священный трепет,
и допустил, чтоб явлена была
для этих глаз великой бездны мгла?
Его протухший взор боль истин стерпит
любых. Зачем последней нищете
ты предоставил право видеть больше?
И почему опять в толпе людской
нашёл меня безумец городской?
Вот он вместо приветствия смеётся...
А в этот миг над нами стая вьётся
стрижей... А что, если когда-нибудь
и я осмелюсь знанья зачерпнуть
из мглы за гранью заповедей вещих?
Нет, не сегодня, но когда-нибудь
я приобщусь. Не дай мне, Боже! Буду
ответствовать улыбкою любви
его улыбке жалкой и безумной.
Вот он опять среди толкучки шумной
глядит в глаза глубокие мои
незоркими глазами крысы трюмной.
Вот как всегда смеётся он – и мне
сквозь этот смех мерещится, что известь
и глина, что скрепляют кладку мира,
теряют вязкость, превращаясь в пыль,
и что во всех слоях эфира – гниль,
и город мой способен выпасть в дыры,
в прорехи обветшалого пространства.
