ребрышки лестниц сотни раз пересчитаны

поодаль от йода пахнет юными пихтами

старыми книгами, панцирями гранатовыми

в опрятной чайной, в сумраке ёмком и матовом

крохотный дряхлый турок с затейливым носом ахматовой

глава чайданлыков, куратор роз и шалфеев

завидев последних туристов, тёмным лицом светлеет

демлик принимает заварку, лукум фруктово пестрит

дело не в лирах, не в долларах, дело в поговорить

и старик говорит

спешит, тараторит, мешая русский с английским

о ценах, о цензах, о том, что зима бессовестно близко

о море, хрустальном и синем, но стылом даже в аланье

о мире

о мире

войне

об аллахе

аллах любит всех: отельеров, айтишников, дворников, клерков, бродяг в прорехах рванья

старик горячится — но я

но я утверждаю: моя земля не-ру-си... не-ре-си-но-ва-я

и льёт в стаканы рубиновое

и смущённо трёт переносицу

к вам, госпожа, не относится

славный у вас сынок: глаза — цветы жакаранды, пальчики — крылья стрекозьи

сколько ему?

восемь?

а зовут его? ко-ля? ни-коль-енька?

туристы, прощаясь, встают из-за шаткого столика

щедрый старик дарит мальчику

в маечке

цвета листвы

коробку тахинной халвы

сувенирный блокнот в матерчатом переплёте

и механический вертолётик

дёрнешь рычаг — вертолётик взмывает к закатным шафрановым крышам

выше

и выше

и выше

и русый ребёнок уходит по лестнице выше

и выше

ма, я лечу, улетаю, попробуй поймай меня, ма

и наступает зима